http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=306ac968-fbd2-419d-b1da-55661791c841&print=1© 2024 Российская академия наук
Во всем существующем всегда есть нечто, что надо сохранить, развивая его путем устранения внешних ограничений или совершенствуя и оплодотворяя путем преобразований.
В начале 2015 года начались две важнейшие реформы Российской академии наук. Начались тихой сапой, без всякого общественного обсуждения. Академическая общественность лишь успела без особого результата повозмущаться вслед на Третьей сессии конференции научных работников, которая состоялась 29 мая.
Первая реформа предполагает реструктуризацию академии, которая пока сводится к объединению различных институтов и уже вызвала критику со стороны значительной части научного сообщества, не увидевшей в предлагаемых решениях особенного смысла, а только непонятные научному сообществу формальные основания (см. «Балом правят интересы, далекие от истины», «Эксперт» № 22 за 2015 год).
Вторая реформа предполагает изменение порядка финансирования научных организаций, что нашло отражение в документе Минобрнауки с длинным названием «Методические рекомендации по распределению субсидий, предоставляемых федеральным государственным учреждениям, выполняющим государственные работы в сфере научной (научно-исследовательской) и научно-технической деятельности». В нем, в частности, предусматривается существенное повышение зарплаты сотрудников научных учреждений, однако обходится вопрос об источниках его финансирования. А расчеты, проведенные профсоюзом РАН, показали, что принятие этих рекомендаций при нынешнем уровне финансирования академии означало бы сокращение числа ее сотрудников более чем в три раза.
Ведомства, предлагающие эти реформы (Федеральное агентство научных организаций и Минобрнауки), заявляют, что цель всех действий — повышение эффективности российской науки и выполнение майских указов президента страны.
Один из них, «О мероприятиях по реализации государственной социальной политики», предусматривает повышение к 2018 году средней заработной платы научных сотрудников до 200% средней заработной платы в соответствующем регионе.
Еще один указ, «О мерах по реализации государственной политики в области образования и науки», предусматривает увеличение к 2015 году внутренних затрат на исследования и разработки до 1,77% внутреннего валового продукта. И рост к тому же году доли публикаций российских исследователей в общем количестве публикаций в мировых научных журналах, индексируемых в базе данных «Сеть науки» (Web of Science), до 2,44%.
В связи с этим у академического сообщества возникают вопросы к реформаторам: каковы государственные цели этой реформы? какие госинтересы будут при этом удовлетворены? Потому что сведение государственных целей и интересов к процентам публикационной активности выглядит чересчур куце для страны, претендующей на статус великой научной державы. Но пока никем из крупных государственных чинов другие цели для науки не объявлены.
В определенном смысле государство нуждается в науке только для поддержания своего престижа могущества*. Потому что в принципе «можно все купить», кроме разве что атомной бомбы. Поэтому наукой по-настоящему всеобъемлюще занимались после Второй мировой войны СССР, США и частично Франция, элита которой была озабочена поддержанием престижа могущества, как никакая другая в Европе.
Надо понимать, что наука социоморфна. Если у власти есть проект, то он есть и у науки. Если у науки в той или иной стране нет проекта, она будет подстраиваться под чужие проекты, потому что ученые люди не могут обойтись без целей и жить в изоляции. Эйнштейн мог стать великим швейцарским ученым, но в Швейцарии ему не с кем было общаться, а у Швейцарии не было целей для Эйнштейна.
Наука — дело тонкое
Казалось бы, нет ничего проще реформ. Все реформаторы знают этот вечный рецепт: надо просто отказаться от отживших свой век оснований и «приблизить науку, школу, производство etc. к жизни». Реформы ведь проводить проще, чем заниматься тонкой настройкой каждого элемента существующей системы. А все возникающие проблемы можно списать на сопротивление консерваторов.
В философской системе Пьера Бурдьё такого рода человеческие практики, как научные институции, обеспечивающие культурную преемственность, получили название «габитус». Как заметила российский социолог, исследователь творчества Бурдьё Наталья Шматко, «габитус — это история, ставшая природой и тем самым отрицаемая в качестве таковой». Разрушая сложившиеся практики и ритуалы, мы вновь превращаем природу в историю, в которой возможно все. Хотя задача любого реформатора, как у охотника из рассказа Бредбери «И грянул гром», должна состоять в том, чтобы, убивая отжившее в момент, когда оно уже отжило, не раздавить «бабочку», полет которой предопределяет культурное будущее нации.
Известный американский социолог Рэндалл Коллинз в своей книге «Социология философии» показал, что развитие науки основывается на интерактивных ритуалах, энтузиазме и эмоциональной энергии. Формы интерактивных ритуалов — это набор стереотипных действий, жестов и даже одеяний, которые позволяют участникам этих ритуалов ощущать себя членами группы, имеющими взаимные моральные обязательства. Такие группы — это в первую очередь так называемые научные школы, а ритуалы — разного рода устойчивые семинары, конференции, защиты диссертаций и проч. В советских естественных науках такую роль играли научные школы, сложившиеся вокруг крупных ученых. Особенно известными стали школы в физике — школы Ландау, Иоффе, Капицы, а в математике — Лузина, Колмогорова, Гельфанда, Шафаревича, Понтрягина. Такие школы можно назвать в любой науке. И именно академические институты и Академия наук в целом играли роль площадки, на которой функционировали эти школы и совершались те самые интерактивные ритуалы, о которых говорит Коллинз. А также возникали интеллектуальные сети, которые являются важнейшей формой трансляции полученных интеллектуальных результатов. «Для интеллектуалов общество, значимое для них более всего, дающее им творческую энергию, являющееся источником и ареной развертывания их идей, — это их собственная интеллектуальная сеть», — считает ученый. Если перефразировать Коллинза, то система Академии наук стала и до сих пор во многом остается той организационной основой, которая предоставляет интеллектуальным сетям возможность существовать. Такая организационная основа может возникнуть только в результате многолетней традиции, формирующей отношение к данной площадке как к «явлению природы» и «мистической» основе ритуала и этоса, независимо от того, о чем идет речь, — о масонской ложе или о научном семинаре. Конечно, в каждой стране подобного рода организационная основа может быть разной. В одной это Кембридж с Оксфордом, в другой — Стэнфорд с Массачусетсом, а в третьей — Академия наук.
Важнейшая проблема современной российской науки состоит в том, что эта площадка была в значительной мере разрушена, а вместе с ней разрушены многие школы, ритуалы и сети. А нынешняя реформа это разрушение может завершить. Однако Академия наук служила и служит не только организационной основой интеллектуальных сетей, но и аккумулятором научных кадров, которых в России всегда было не много. В силу массовой эмиграции этих кадров (одни вообще уходили из науки, другие уезжали за границу) разреженность коммуникативной среды резко возросла. Конечно, возникли совершенно новые связи, стал доступнее весь мир, но вопрос сейчас в том, будет ли российская интеллектуальная сеть только бахромой всемирной интеллектуальной сети или ее органической частью. Разрушение ставшей уже естественной, как бы природной, академической площадки разрушает и привычные интерактивные ритуалы, а моральный урон, наносимый академическому сообществу, подрывает его научный энтузиазм и источники эмоциональной энергии. Наука угасает. А вместе с ней угасают последние очаги интеллектуальной жизни.
Академия — одно из последних мест в России, где худо-бедно теплится полноценная культурная и интеллектуальная жизнь. Но проблема глубже, чем просто судьба РАН. Налицо падение престижа культуры в целом. Культурный человек практически отсутствует в информационном пространстве. Должна быть престижна не просто наука, а культура. Сама идея, что это хорошо — много знать, хорошо учиться и быть культурным человеком, должна лежать в основе государственной политики. А пока многих деятелей науки угнетает не столько невостребованность ее как таковой, а именно как части культуры. Культурное поле в стране очень тонкое и узкое. Оно уже не покрывает всю страну. Радикальное уменьшение числа научных работников в стране окончательно разорвет его в клочья.
Складывается впечатление, что у людей, принимающих решения, нет понимания, что существующее в обществе отношение к «ботаникам», в том числе сконцентрированным в РАН, имеет прямое отношение к научным и техническим успехам страны: к тем же нанотехнологиям, к ГЛОНАССу, к оружию следующего поколения и даже, утилитарно, к падению ракет.
Налицо отсутствие интеллектуального накала в дискуссиях о будущем России, а следовательно, и о стратегии ее развития. Его нет на общественных площадках, его не чувствуется в правительстве и Думе. А ведь не ответив на вопрос, в какой стране мы будем жить через двадцать лет, невозможно обсуждать проблемы науки, которая даст плоды как раз в эти сроки.
О какой науке мы говорим
Науку принято делить на фундаментальную и прикладную. Различие между ними часто условное. Потому что фундаментальные вопросы науки могут иметь непосредственное прикладное решение, и наоборот: прикладной результат может быть получен только при решении фундаментальных вопросов.
Тем не менее разделение на фундаментальную и прикладную науку фактически институционально закреплено в России, где за фундаментальную науку, как и в СССР, отвечает РАН. За прикладную в СССР отвечала так называемая отраслевая наука, то есть прикладные научные учреждения, распределенные по отраслям промышленности. Эта схема не всегда соблюдалась: были отрасли промышленности, в состав которых входили научные учреждения, занятые фундаментальными исследованиями, — например, атомная.
По этой схеме фундаментальная и прикладная наука отличаются кругом решаемых задач и горизонтом научного планирования. Пять, максимум десять лет — горизонт планирования для научных учреждений, непосредственно обслуживающих промышленность. Это тот срок, под который может создать задел фундаментальная наука и который в состоянии планировать промышленность. Ответственность за то, что находится за этими пределами, в большинстве случаев берет на себя государство. В СССР столь длительные исследования обычно поручались Академии наук. Как проводилось разделение задач между академией и отраслевой наукой, легче показать на примере, скажем, развития квантовой электроники и лазеров. В этой схеме иерархия изучаемых проблем выстраивалась следующим образом (в самом общем виде): академия занималась общими проблемами теории электромагнитного поля, квантовой теорией, квантовой электроникой, теорией индуцированного излучения и общими принципами построения лазеров и их элементов. А в прикладных институтах на основе полученных в академии результатов изучались проблемы технической и технологической реализации лазеров, способы их применения, создавались опытные образцы лазеров и приборов на их основе, готовые к передаче на серийные заводы. Научно-исследовательские работы должны были плавно переходить в опытно-конструкторские, а те — заканчиваться внедрением разработок в производство в соответствующей отрасли промышленности. Эта схема была не идеальной, но лазеры в Союзе делать умели.
В России эта схема разрушена, потому что разрушено или очень сильно ослаблено большинство прикладных научных учреждений и их производственная база, а промышленные отрасли, кроме атомной, или вообще прекратили существование, или перестали функционировать как единое целое, объединенное под отраслевыми министерствами, которые в Союзе играли роль корпораций. Тем не менее эта схема, хотя и в виртуальном состоянии, продолжает существовать как представление о правильной организации. Хотя бы потому, что никакой другой схемы так и не было предложено. В результате за всю науку в глазах и общества, и государственных институтов по факту стала отвечать Академия наук. В этом смысле, возможно, было бы правильно, если бы остатки неприватизированной отраслевой науки были распределены между РАН и вновь созданным Комитетом по науке, которому в части организации научных исследований должны подчиняться и вузы.
Передача Академии наук прикладных институтов окажет поддержку уже набирающей силу тенденции, когда многие академические институты, понимая, что их наработки оказываются невостребованными, организуют при себе прикладные подразделения и опытное производство, потому что генерировать знания, которые не находят применения, по меньшей мере, обидно.
Такая реформа в нынешних условиях была бы логичной еще и потому, что, как можно понять из документов и комментариев чиновников, обе реформы, о которых мы сказали выше, должны распространиться не только на академию, но и на всю остальную науку. Но если между различными частями научного сообщества нет связи, то как их можно совместно реформировать?
Надежды на госкорпорации как места сосредоточения и главных потребителей прикладной науки за редким исключением не оправдываются. У большинства госкорпораций, так же как и у частных компаний в России, горизонт планирования за редким исключением настолько мал, что их интересы в науке абсолютно утилитарны. А уж о том, чтобы заниматься фундаментальными проблемами, и речи не идет. Показательна судьба Института теоретической и экспериментальной физики, созданного в 1945 году, который многие годы был ведущим теоретическим и экспериментальным центром советской атомной промышленности и входил в состав Министерства среднего машиностроения — советской атомной корпорации, но так и не смог найти своего места ни в российских атомных ведомствах, ни в Росатоме.
Хотя сама идея выращивания отечественных «Самсунгов» с помощью государства, как показывает мировой опыт, правильная, но ответ на вопрос, почему у нас из этого пока ничего не получается, выходит далеко за рамки этой статьи (об одном из возможных ответов на этот вопрос см. «Это будут русские глаза», «Эксперт» № 45 за 2009 год).
Возможно, такое переформатирование научной сферы, в результате которого останутся только РАН и Госкомитет по науке, облегчит государству формулирование задач для науки, потому что в ее устройстве появится некая системность. И тогда политикам станет ясно, что от кого требовать и какие задачи ставить.
В любом случае, прежде чем реформировать очередной раз академию, следует решить вопрос об организации науки в России в целом. Любые другие реформы в лучшем случае ничего не решат. А в худшем (и он просматривается все реальнее) окончательно ее угробят.
Наука на доверии
На простой, казалось бы, вопрос, какова цель фундаментальной науки, можно дать только столь же простой ответ: если вы занимаетесь теорий струн, астрофизикой или расшифровкой генома мамонта, то цель ваших занятий — знание, и управляется такая наука своими внутренними потребностями. Даст эта игра ума практический результат или нет, можно будет сказать лишь через много лет. Но если даст, то это может быть результат, который многократно окупит все неудачи и бессмысленные на первый взгляд траты на «игры в бисер».
Академик РАН Людвиг Фаддеев, выступая как-то на Давосском форуме, где собирается государственная и предпринимательская элита мира, сказал: «Для вас наука ничего не стоит, потому что ее давно окупили Фарадей и Максвелл. Вы пользуетесь достижениями науки бесплатно». Можно также вспомнить, что, когда в 1911 году Эрнест Резерфорд предложил планетарную модель атома, никто и предположить не мог, что меньше чем через пятьдесят лет будет взорвана атомная бомба, а через пятьдесят с небольшим лет запустят атомную электростанцию.
Проблема, однако, в том, что с тех пор, как Фарадей крутил рамочку в магнитном поле, наука сильно изменилась. Количество ученых в мире увеличивалось все эти годы в геометрической прогрессии, так же как траты на науку. Вот почему многие научные установки, например адронный коллайдер в CERN в Швейцарии, сооружаются объединенными усилиями многих стран. Однако общество и государство в лице чиновников вряд ли могут разобраться в том, стоят ли эти затраты того результата, который будет получен на коллайдере. Все финансирование фундаментальной науки основано на доверии общества к ученому сообществу, которое в свою очередь базируется на исторических прецедентах: теории Эйнштейна до сих пор непонятны большинству обычных людей, но они знают, что на этих теориях основаны все современные гаджеты.
Наука и престиж государства
Принимая как данность необходимость финансирования фундаментальной науки, граждане при этом хотят видеть ее результаты хотя бы в повышении престижа страны благодаря национальным научным достижениям.
О повышении престижа науки граждане могут узнать, во-первых, по тем самым цифрам публикационной активности, которые мало что говорят о науке, но, как счет на чемпионате мира, дают представление о том, кто победил на поле научного спорта. Хотя, как признают уже многие ученые, гонка за публикациями зачастую вредит науке, превращая ее в подобие футбольного матча, в котором одновременно участвуют миллионы, и поэтому поймать того, кто сыграл рукой, становится все труднее.
Во-вторых, по самим достижениям, важность которых осознается не столько от их понимания, сколько от количества шума, который создается вокруг них, хотя смысл этого шума гражданам далеко не всегда ясен; так было, например, с бозоном Хиггса. Это называется паблисити. Даже в популярном американском сериале «Теория большого взрыва» обыгрывается то, как официантка Пенни в ответ на вопрос, знает ли она, что такое бозон Хиггса, отвечает: «О, это очень знаменитый бозон». И не случайно в этом сериале, который сам по себе уже ироническая реклама самой что ни есть фундаментальной науки, приняли участие не только актеры, но и выдающиеся ученые и инженеры: Джордж Смут — американский астрофизик, лауреат Нобелевской премии, Стив Возняк — соучредитель компании Apple Computer, Брайан Грин — один из наиболее известных специалистов по теории струн, Базз Олдрин и Майкл Массимино — астронавты и даже Стивен Хокинг — английский физик-теоретик, прикованный к инвалидной коляске, который вообще уделяет много внимания популяризации научных достижений. Паблисити американской науки — это плод усилий и американского государства, руководители которого не устают напоминать о величии американской науки, американских СМИ и деятелей искусства, которые эту тему постоянно поддерживают, и, что очень важно, самой научной общественности, которая понимает, что престиж и деньги всегда непосредственно связаны.
А у нас в московском планетарии, в центре страны, запустившей в космос первый спутник и первого человека, показывают американские фильмы о космосе, и никому нет до этого дела, включая Минобрнауки, ФАНО, самих ученых и космонавтов. Каков же будет престиж отечественной науки у российских граждан?
Пока российские ученые, как признает председатель Сибирского отделения РАН Александр Асеев, сидят в башне из слоновой кости (см. указанный выше материал в «Эксперте» № 22 за 2015 год), чиновники хотят не открыть ее миру, а просто разрушить, пока наши ученые и их достижения отсутствуют в общественном пространстве, а все, что знают граждане о российской науке, — это что ей не хватает денег неизвестно на что, престиж отечественной науки будет только падать.
У нас любят шутить над советской пропагандой, утверждавшей, как говорят шутники, что «Россия — родина слонов». Но государство, пусть и не в такой гротескной форме, должно показать гражданам достижения своей науки, а ученые должны ему в этом помочь. И ученые в этом должны быть заинтересованы даже больше, чем государство, потому что только в этом случае они смогут рассчитывать на реальную поддержку общественности.
Пирамида государственных интересов
Если фундаментальная наука нуждается в престиже, который обеспечит ей государственную и общественную поддержку, то прикладная наука нуждается в том, чтобы государство ставило перед ней большие задачи, на периферии которых будут решаться и маленькие. Но система постановки государственных задач в научно-технической сфере должна быть системой с обратной связью. Организована такая связь может быть двумя способами. В первом случае ученые подсказывают государству цель, ради которой стоит ставить такие задачи, а государство переводит эти цели в практическую плоскость. Как это было и у нас, и в Штатах, и с атомной бомбой, и с ракетами, и даже (пример из другой области) с непрерывной разливкой стали, которая потребовала грандиозных изменений в черной металлургии.
Напомним, что о возможностях создания атомной бомбы президент Рузвельт был информирован письмом, подписанным Эйнштейном, и после этого завертелась госмашина, которая сформулировала, что именно нужно государству и что оно готово предпринять ради достижения этой цели: выделить средства, нанять людей и т. д.
Второй вариант развития событий — когда государство ставит политические цели и спрашивает ученых, что нужно сделать, чтобы их достичь. Так было с американским полетом на Луну, который был не столько научным, сколько политическим проектом, долженствующим доказать миру научно-техническое превосходство США, но выполняли эту задачу ученые. Причем в значительно большей степени политическим, чем запуск СССР первого спутника и первого человека, потому что советские проекты дали большое практическое наследие, а полет на Луну ничего, кроме паблисити.
Такие грандиозные задачи требуют не просто общих решений или отдельных программ. Советский Союз был не самым эффективным государством, но грандиозные проекты он умел осуществлять, потому что принимаемые по ним постановления носили комплексный характер и предусматривали решение всех вопросов, которые могут возникнуть: от разработки самих ракет до разработки специальных винтиков для этих ракет.
А пока, как заметил один известный ученый, государственные программы напоминают спортивное карате: «Замах есть, а удара нет». В результате складывается впечатление, что программы эти пишут, чтобы их сразу забыть.
Только воплощенный в массовый продукт научный результат может способствовать повышению экономической мощи и благосостояния граждан. Академия — это лишь вершина гигантской пирамиды науки, которую предстоит восстановить в России. Любая реформа академии имеет смысл лишь в том случае, если она является частью превращения всего научно-технического мира России в машину по производству общественного блага.