http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=11075a0e-f342-4833-a070-f7ecdad9dcb3&print=1© 2024 Российская академия наук
К разговору приглашен ученый-математик, доктор физико-математических наук, академик РАН Юрий Журавлев.
Речь пойдет о земле, животных и птицах. Все это — строки прекрасной поэмы, которые пишет Природа.
…Аббревиатура "БПИ ДВО РАН" выглядит загадочно, а потому притягивает к себе. Особенно в те минуты, когда знакомишься с Отчетом о главных достижениях ученых Российской Академии наук.
Об исследованиях Биолого-почвенного института Дальневосточного Отделения РАН, в частности, сказано:
"Разработана система картографической характеристики ресурсного потенциала и экологического состояния почвенного покрова территорий хозяйственного освоения юга Дальнего Востока…"
"Подготовлена и опубликована монография на английском языке "Дневные бабочки России: классификация, гениталии, ключи для определения". В монографии объемом 45 печатных листов впервые дана полная синонимическая сводка более 2500 латинских названий видов…"
"Проведен молекулярно-генетический анализ ДНК дальневосточных леопардов из сохранившейся на юге Дальнего Востока популяции. Выявлено значительное уменьшение генетического разнообразия, что является показателем инбридинга, происходящего в течение нескольких поколений…"
Земля, бабочки, леопарды, животные и птицы, — разве все это не звучит как строки прекрасной поэмы, которые пишет Природа?
Или один из тех, кому выпало счастье познавать ее?
Я имею в виду академика Юрия Николаевича Журавлева, который возглавляет БПИ ДВО РАН.
"За первым теплом,
за волной водопольной
В Амурский залив из притоков Раздольной,
Напенив буруны, зигзагами галсов
Спускался весной
патриарх пиленгасов".
Во время Общего собрания РАН Юрий Николаевич разыскал меня и передал стопку стихов, мол, оцените, если они того заслуживают.
Стихи "того" заслуживают, хотя не могу считать себя специалистом — у поэтов свои требования и оценки. Но мне стихи понравились. "Баллада о пиленгасе" в особенности.
Через день мы встретились в "Академической" с академиком Журавлевым. Говорили о его работе, об его интересах в науке, о Дальнем Востоке. О стихах я не расспрашивал. А зачем? Они говорят сами за себя…
"Он вас удивлял красотой великаньей,
Он вас подавлял — серебристою глыбой,
Сознаньем того, что в бескрайнем лимане
Он был самой древней
костистою рыбой.
Теперь таких монстров найдете едва ли:
Кефали дорогу ему уступали,
Икрянки блаженной толпой обступали
И льнули к нему сладострастно и нежно
В угарном плену
икрометов прибрежных.
Наевшись живительной бентосной тины,
Он глянцевым боком
ложился на воду
И сонно перо распускал вдоль хребтины…
Но, чу!
Напрягались хвоста половины,
И он из воды
вылетал на свободу".
Я спросил ученого:
— Главная задача вашего института — земли Дальнего Востока?
— Не совсем так. В названии института бросается в глаза слово "почвенный", но на самом деле это всего один отдел в институте, а всего их семь.
— Когда речь заходит о Дальнем Востоке, то чаще всего разговор идет о богатствах океана, об освоении его…
— Это естественно. Ведь мы находимся на берегу океана и "отвечаем" всего за участок суши, который составляет 1,2 процента от всей "сухой земли". А Тихий океан — это одна шестая часть планеты. Разве цифры соизмеримы?!
— В таком случае, оцените роль вашего института в развитии Дальнего Востока…
— Почему только для Дальнего Востока? Речь идет о глобальных проблемах… Ведь мы отвечаем за все экосистемы от острова Врангеля до юга Хабаровского края. По сути дела представлено все Северное полушарие планеты.
— Попробую иначе поставить вопрос: какова роль института в судьбе Дальнего Востока?
— Опять-таки нужно определить, что такое "судьба"?! Если речь идет о политической судьбе, то наше мнение полностью игнорируется.
— Почему?
— Политика может обойтись без науки, без людей, практически без всего, кроме денег.
— Но деньги — это ведь прежде всего наука?!
— Если смотреть вперед, в будущее. Но это не нужно современной политике!
— А ученым?
— Наука — объективна, ей присущ широкий кругозор. Хотя предугадывать будущее и ей чрезвычайно сложно. Достаточно оглянуться назад, хотя бы в пределах нашей с вами жизни. Разве мы могли предполагать полвека назад, что мир станет именно таким? Нет, конечно… И изменила этот мир наука, а не политика. Я говорю несколько утрированно, потому что в своей работе ученый представляет перспективу исследований, но "заглядывать далеко вперед" невероятно трудно, если вообще возможно.
— Главное отличие вашего института от других?
— Ни у кого нет такого "объекта" для исследований, как у нас. Мы находимся на краю океана, и ситуация резко меняется в отличие от континента. К примеру, на западной границе Восточной Сибири лиственница как начинается, так и идет до восточной. Но стоит только приблизиться к океану, все сразу меняется. Сначала появляется два вида лиственницы, а потом сразу восемь! Береза у Москвы и у Благовещенска — практически одна и та же: через всю Россию тянется. А у океана сразу шесть видов! Это и называется "биологическое разнообразие". Так что оно у нас оно выражено наиболее ярко, поэтому Дальний Восток и следовало изучать более глубоко и широко. Я говорю о биологическом разнообразии, но ведь там и колоссальные ресурсы. На Дальнем Востоке сосредоточено национальное богатство России, и ученые это прекрасно понимают.
— Размышляя о биологическом богатстве Дальнего Востока, мы вспоминаем о женьшене. Это только символ?
— Не совсем так. Я занимался женьшенем… Забавный случай был с ним. Однажды, много лет назад председатель нашего Отделения сказал: "Знаешь, Юра, если бы кто-нибудь получил штамм женьшеня, в котором есть то вещество, которое характерно только для этого корня, я бы дал ему миллион!" Речь шла о специальных структурах, которые присущи только женьшеню.
— Они как катализаторы вызывают цепную реакцию процессов, которые оказывают благотворное влияние на живой организм?
— Студентам я говорю, что это своеобразный "ключ" к реакциям… В общем, слово "миллион" прозвучало. Это было еще до 91-го года, а потому все было вполне реально. Моя жена тоже занималась женьшенем. В лаборатории, где она работала, был получен штамм биоженьшеня. Начали выпускаться кремы и другие средства, которые пользовались популярностью. Это было внедрено в производство. Однако в "культурном" женьшене нет тех самых веществ, которые и определяют его целебные свойства. В "диком" женьшене их много, в "лабораторных" образцах меньше, а в искусственно выращенном — нет. Что же делать?
— Растить в лесу!
— Сделать это нелегко, да и украдут сразу же… В течение полугода мы получили двадцать штаммов, о которых мечтал председатель Отделения. Опубликовали статью в "Докладах Академии наук". Правда, японцы нас опередили на несколько месяцев — они получили подобные штаммы чуть раньше. Но особого значения это уже не имело.
— Миллион-то вы получили?
— Нет, но поддержку мне оказал — дал четыре ставки… Финансирование на эту программу мне выделили, но потом произошел обвал. Я имею в виду ситуацию в науке, которая сложилась в 1991-м году. Женьшень начали продавать за границу, китайцы стали приезжать толпами. Хорошие, сильные корни покупали по 3-5 долларов за грамм, и наш экспортный потенциал был подорван. Раньше у нас на край прибыль была порядка 20-25 миллионов долларов, но потом ее не стало. Правда, куда раньше девались деньги, не знаю. Однако часть из них все-таки доставалась нам на исследования. И вот все разом исчезло, растворилось в тумане. Я понял, что если ситуация не изменится, то Дальний Восток останется без женьшеня вообще. И я создал программу "Репродукция женьшеня", чтобы восстановить его в диких лесах. Губернатор Кондратенко поддержал программу. Мы получили возможность проводить опыты на молекулярном уровне. Мы оценили популяции, выделили наиболее ценные из них и дали рекомендации, где именно нужно воссоздавать женьшень. Получили гранты от разных фондов, в том числе и зарубежных. Создали женьшенарий… Приехал новый губернатор Дарькин. "Женьшень? — спрашивает. — А кому он нужен?!" Я пытаюсь ему объяснить суть проблемы, но, видимо, не убедил… И больше мы ни копейки от Экологического фонда уже не получили. А потом Фонд исчез вообще. Стараемся своими силами поддерживать женьшенарий, но в этом году зима была нестандартная: выпал снег, а потом начал таять. Нужно было разгрести снег, потом прикрыть растения, но возможностей таких не было — много ценного материала пропало. К сожалению, дело это обречено, потому что оно требует большой государственной поддержки, а ее нет.
— А может быть, не нужен он России, обойдемся?
— Мы не только без женьшеня жить сможем! Это уже мы доказывали не раз — по-моему, наэкспериментировались досыта… Но в Южной Корее полтора-два процента экономики составляет женьшень. Они используют его в лекарственных препаратах. Их число огромно! Такая же ситуация и в Китае. Недавно европейцы провели конгресс "Женьшень в Европе". Тоже проявляют к нему особый интерес, а мы не желаем беречь и то, что дано нам Природой, и то, что сделали ученые.
— А как вы занялись женьшенем? Случайно или нет?
— Это история непростая… В паспорте написано, что родился я в городе Петропавловск — на Амуре. Отец из Тулы, а мать из Ишима. Встретились в школе партполитпросвета. После окончания направили их на Дальний Восток. Там я родился, но вскоре родители вернулись на Украину. Началась война. Эвакуация в Ишим. Там и прошло детство. После окончания школы поехал в Уральский государственный университет. Меня оставляли в аспирантуре. К тому времени у меня уже было пару публикаций. Однажды в апреле мы поехали на рыбалку. Озера в горах, чистое, красивое. Было это 14 апреля. Ершей наловили, сварили уху. Радиоприемник был включен. Слышу: "Во Владивостоке 24 градусов тепла!" Вокруг нас же снег, лед, морозец. Там же — лето! Очень захотелось туда… А в это время формировался Биолого-почвенный институт во Владивостоке. Почитал литературу, вдохновился — уж больно хорошая там охота и рыбалка! Тогда молодым биологам предлагали переехать на Дальний Восток, мне тоже. Вдвоем с дружком согласились на пару лет съездить… Вот и сорок лет уже прошло с той поры. Как один день пролетели… Круг замкнулся: от рождения до сегодняшнего дня. Так в жизни случается.
— Итак, выбор произошел — Владивосток. В вашем распоряжении оказался огромный мир живого. Что больше всего поразило в нем?
— Не знаю… На такие вопросы всегда очень трудно отвечать… Поразило? Удивило? Нет, это не те определения… Иногда встречаешь неожиданное, загадочное и это, пожалуй, можно назвать "удивлением". Однажды нечто подобное случилось на утиной охоте. Уже возвращался к машине, и вдруг провалился в яму с водой. Костюм у меня специальный, непромокаемый, но воды все-таки набрал через верх. Выбираюсь на кочку. Вдруг надо мной летит утка. Стреляю я неплохо, попал. Утка падает неподалеку. Переодеваюсь, а потом иду к добыче. И вижу, что передо мной уникальный экземпляр: гибрид кряквы и черной кряквы. Очень я удивился. Схватил вещи, утку и бегом к машине. Метров триста до нее. По дороге где-то роняю ключи зажигания. Найти их в камышах невозможно. И тут уж я удивляюсь вновь: как же мне в машину забраться. В общем, часа три потратил на то, чтобы вскрыть машину и завести ее. Справился, и это опять-таки было удивительно… В машине я всегда держу запасные ключи, и они выручили меня…
— Почему вы это делаете?
— Потому что я их регулярно теряю! Впервые это случилось сразу же после защиты докторской диссертации. Меня от института послали "на картошку". Я был самым высокооплачиваемым работником в округе. Да и приехал в колхоз на собственном автомобиле. Тут уж удивлялись все — такого никто не видел никогда! Но там во время уборки картошки я потерял ключи, и местные умельцы показали, как можно без них обойтись. Вот с тех пор запасные ключи держу в машине…
— Это было сорок лет назад, не так ли?
— Да.
— Тогда большая наука на Дальнем Востоке только начиналась. Можно ли за минувшие десятилетия выделить какие-то этапы ее развития?
— Я считаю иначе. Мы, молодые научные сотрудники, приехали сюда, когда здесь было все! В институте — голые стены, но мы взяли справочники, определи необходимое и сделали заказ. В течение трех лет мы получили все, что нам было нужно для работы — оборудование, приборы, препараты, материалы, литературу. Существовали прекрасные программы, были мудрые наставники, собственного энтузиазма с избытком! Оборудование у нас было очень хорошее, и оно используется, кстати, до сих пор. Но самое главное — мы ощущали свою востребовательность, и это вдохновляло. А потому работы были хорошие, на высоком научном уровне. Это была эпоха уверенности в будущем.
— Самое интересное рождалось на стыке биологии и технологии, то есть вы занимались биотехнологий?
— Недавно мы пустили завод. Мы создали специальные клеточные структуры и наладили их промышленное производство.
— Извините, а что это такое?
— Вещество, полученное на основе этих структур, обладает гаммой уникальных свойств — противоспалительное, противомикробное, противоожоговое действие. Мы производим масло, а также лак. Если им намажешь ногти, то никакой грибок не страшен… И так далее, и тому подобное!… В общем, получаем комплекс косметических и лекарственных препаратов.
— Им особое внимание?
— Сейчас — да. После 1991 года стало тяжело с реактивами. Стоят они дорого. А без них молекулярные исследования провести невозможно. Прежний губернатор это понимал: он давал деньги, понимая, что миллионы долларов, заработанные на женьшене, не помешают краю. А нынешние власти считают это "мелочью". Они разрешают проложить нефтепровод через заповедник, и это даст денег гораздо больше, не только краевому бюджету, но и им лично. Когда речь заходит о нефти, то все становятся глухими и слепыми, а потому не слышат нас…
— Нефть становится главной для Дальнего Востока?
— Правильней сказать: дальневосточники связывают свое будущее с нефтью. Но на самом деле это не надежды, а иллюзии.
— Дело не только в уничтожении биологического разнообразия, которое свойственно этим краям, но и в другом. Исчезнут источники питания людей… Американцы увозят нефть на своих судах, будем надеяться, что утечки у них не будет. Иное дело — наши танкеры. Они давно уже устарели, их списывать надо. И именно они скоро уничтожат Сахалин, там не станет горбуши.
Иллюзия же в том, что даже президент России не представляет реальное положение дел. Проекты "Сахалин-1, -2, -4" приводятся в качестве примера инвестиций в Россию. Но сахалинцы ничего от этих проектов не получают. Это очень выгодно американцам и чуть-чуть "Москве", куда часть денег попадет. И все! Разговоры о том, что появились новые рабочие места — чистый блеф. Потому что речь идет о сотне таких мест, когда численность населения более трехсот тысяч. Налоги поступать в местные бюджеты не будут… Американская деревня построена, и туда продукты привозят из Америки! Вот вам и "развитие Сахалина"…
— Кстати, у вас контакты с американцами хорошие?
— Научные — да. Но особый интерес к наши работам проявляют, конечно же, китайцы. Они непрерывно что-то нам предлагают, стремятся к широкому сотрудничеству. Но делают они это только по отношению к тем институтам и людям, за которыми стоят интересные разработки.
— По этому можно судить об эффективности работы того или иного учреждения?
— И по этому тоже… Они предлагают организовывать совместные предприятия. Многие из наших на это идут охотно, мол, перспективы большие… Но через полгода такое предприятие банкротится и распадается. Китайцы уходят вместе с "ноу-хау", ради которого они и создавали совместное предприятие. Такого рода случаев немало. Особый интерес у них, конечно же, к институтам и ученым Дальневосточного Отделения РАН. Ухо надо держать востро, но все равно они тебя обхитрят…
— Есть места на Дальнем Востоке, которые вас поразили?
— Множество!
— А что бы выделили?
— Гейзеры на Камчатке…
— А почему стали биологом?
— Не знаю. В четыре я научился читать, в шесть — уже читал "Лесную газету" Бианки. Другие ребятишки зачитываются Ферсманом и становятся геологами. А меня поразила именно "Лесная газета". Не помню, откуда она взялась, но это факт биографии.
— А страсть к стихам?
— От Лермонтова. В раннем детстве был у меня том, в котором был "весь Лермонтов". Издание дореволюционное, с "ятями". Зачитывался стихами, даже в писатели хотел податься… К счастью, уберегся… Биология победила в споре "физиков" и "лириков", и это определило мою жизнь. Ну, а стихи пишутся когда пишутся… Могу, конечно, издать их за свой счет — так сегодня многие делают, но мне такая книга не нужна…
— Понимаю вас… Но вернемся к биологии. Как вы оцениваете перспективы ее на Дальнем Востоке?
— Пока мы есть — она будет! Все остальное зависит от много. В частности, я не знаю, куда мы идем, каково направление развития страны. Иногда по этому поводу я шучу довольно зло: "Каковы же должны быть черные замыслы, если они так хорошо скрываются?!" Пока я не вижу сил в обществе, которые способны четко представить будущее России, такое, которое увлекло бы всех нас… А вы видите?
— Нет.
— Такова жизнь…
— Как известно, она продолжается в учениках? У вас есть "школа", как вы считаете?
— У меня есть Витя Булгаков, которого я очень хочу сделать член-корром. Но он еще молодой человек, ему всего 45 лет…
— Какой же это "молодой"?!
— У него есть в запасе пять лет, чтобы идти в Академию по молодежной вакансии… Но я имел в виду другое, вы сейчас поймете… Итак, я — старик, он — молодой, и у него сравнительно большая группа исследователей. Это кандидаты наук, аспиранты, научные сотрудники. И у них уже свои студенты. Таким образом, налицо уже четыре поколения. Можно ли считать это "научной школой"?
— Конечно.
— В таком случае ответ на ваш вопрос положительный…
— Есть ли в институте проблемы с молодежью?
— Они есть только у тех, которые не умеют заниматься молодыми. И заинтересовать их! У меня этих проблем нет…
— Роль личности в науке велика?
— На мой взгляд, решающая. Когда я руководил группой исследователей, хватало на все: развивали идеи, обсуждали новые направления, искали неожиданные подходы. На посту директора это делать практически невозможно, и я вижу, как это сказывается на моих сотрудниках. Будто "искорка" гаснет. Все-таки научный руководитель должен своим личным примером показывать, как надо работать, плюс к этому стимулировать поиск своих молодых коллег и подопечных. Тогда обязательно появятся интересные, неожиданные результаты. И именно такого рода успех приносит наибольшее удовольствие.