http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=13d2f22a-92aa-4ab2-9e1e-ae17c43aa81e&print=1© 2024 Российская академия наук
В этом году исполняется 30 лет действующей Конституции, которая провозгласила новую Россию социальным государством. Насколько мы были близки к социальному тогда и насколько сейчас? Гость «АН» – доктор экономических Ольга АЛЕКСАНДРОВА, замдиректора по научной работе Института социально-экономических проблем народонаселения ФНИСЦ РАН, профессор Финансового университета при Правительстве РФ.
– В девяностые годы Российское государство не было социальным только потому, что не хотело? Или не могло?
– Могло. Наше государство, с его-то ресурсами, всегда может быть социальным. Да, безусловно, в девяностые царил экономический кризис: смена собственников, разрыв производственных цепочек, дезинтеграция, дезориентация. Это позволяло исполнительной власти говорить, что нет никакой возможности достойно финансировать социальную сферу. Но помимо объективных трудностей имела место и смена самой установки. В конце восьмидесятых советское общество поманили «шведской моделью»: оно потому и согласилось на реформы, что ему пообещали сочетание рыночных механизмов, которые решат проблему товарного дефицита, с высоким уровнем социальной защищённости. Однако, получив власть, реформаторы решили, что соцзащитой можно пренебречь. В 1992 году правительство взяло курс на радикальную неолиберальную модель, чему способствовали подоспевшие МВФ, Всемирный банк, зарубежные кураторы. Они объяснили российскому правительству, как «правильно»: государства в экономике должно быть мало, тратить на социальную политику нужно мало, а помогать надо в первую очередь бизнесу, желательно «приближённому».
Я давно живу на свете и, как черепаха Тортила, всё и всех помню. В частности, хорошо помню принадлежавший двум новоиспечённым олигархам популярный деловой журнал, который в девяностые убеждал читателей, будто правительство делает всё правильно. Утверждалось, что, сэкономив на населении, капиталы нужно сконцентрировать в руках нескольких крупных собственников, чтобы они осуществили модернизационный рывок. В этом случае, мол, экономический «пирог» страны увеличится, и тогда бедные и средние получат больший кусок, чем если прямо сейчас поделить пирог на всех. И что в результате? На социальной сфере сэкономили, капиталы в «нужных» руках сконцентрировали, но модернизационного рывка так и не случилось. А вместо справедливой делёжки «пирога» получили в 2001 году плоскую шкалу налогообложения, в соответствии с которой все граждане независимо от размера дохода платят один и тот же 13%-ный НДФЛ.
Светлым эпизодом девяностых можно назвать формирование коалиционного правительства Примакова–Маслюкова–Геращенко, которое стало ответом на кризис (дефолт) 1998 года. Примаков пробыл на посту премьера всего лишь восемь месяцев, однако именно благодаря его мерам – поддержке реального сектора – к началу нулевых российская экономика ожила. А потом подоспела хорошая конъюнктура мировых цен на наш ключевой экспортный товар.
– Эта конъюнктура подстегнула наше развитие или же, напротив, затормозила?
– Трудно ответить однозначно. С одной стороны, люди стали вовремя получать зарплаты, пенсии, социальные выплаты, которые к тому же подросли. Риторика властей о роли государства в социальной сфере сменилась на более ответственную, наблюдался некоторый рост бюджетных расходов на социалку. С другой стороны, мы заболели «голландской болезнью» – так называют паразитирование на доходах, связанных с бумом в отдельной отрасли (как правило, добывающей), с одновременной деградацией других отраслей. В то же время «голландская болезнь» отнюдь не является неизбежной, как нам, простите, впаривают. Ею болеет тот, кому нравится ею болеть. Природные ресурсы – это никакое не проклятие, а дар Божий. Дар, которым нужно уметь распоряжаться. Взгляните на Норвегию: у неё «голландской болезни» нет, прибыль от торговли ресурсами она направляет на машиностроение, а где машиностроение, там и соответствующие наука и образование. Что же касается России, то ключевая направленность на развитие реального сектора, заданная правительством Примакова, в двухтысячные годы исчезла.
В целом, несмотря на баснословный приток «нефтедолларов», социально-экономическая политика РФ в двухтысячные годы явно разошлась с историческим магистральным движением – тем, которое в своё время избрали состоявшиеся ныне социальные государства. Правительство не перешло к адекватному расчёту прожиточного минимума и МРОТа. Отменили налог на наследование и дарение. Наряду с плоским подоходным налогом ввели регрессивную (!) шкалу отчислений в социальные фонды (пенсионный и прочие). Сегодня от низкой или средней зарплаты в социальные фонды отчисляется около трети, а от высокой – всего лишь 2%. Если посчитать в целом, то за счёт суммы подобных послаблений для богатых порядка 30% совокупных доходов освобождены от налогообложения. Не случайно результатом решений двухтысячных годов стал дальнейший рост неравенства.
Другая характерная для того периода черта – начало сущностных изменений в социальной сфере: произошёл отказ от отношения к образованию и здравоохранению как к социальному благу, переход к «социальным услугам» (так Россия готовилась к вступлению в ВТО). Можно вспомнить и внедрение Болонской системы с сокращением бюджетных мест в вузах. Инструментом продвижения реформ в образовании, здравоохранении, ЖКХ выступали проекты, реализуемые на кредиты Всемирного банка (то есть купавшаяся в «нефтедолларах» Россия ещё и брала на эти цели кредиты). Например, в 2012 году на круглом столе в Госдуме озвучили такие данные: на реализацию проекта «Education reform project» России был выделен кредит в 50 миллионов долларов; «Health reform pilot» – 66 миллионов долларов; «Housing and Communal Services Reform Programmе» – 200 миллионов долларов.
– Насчёт двухтысячных годов более-менее понятно, а что скажете о 2010-х?
– Несмотря на продолжавшийся приток «нефтедолларов», объёмы средств, выделяемых на социальную сферу, остались на неадекватно низком уровне по сравнению с развитыми и быстроразвивающимися странами. Если сопоставить доли ВВП, которые направлялись на образование, то увидим отставание российских показателей от средних показателей ОЭСР в полтора раза (ОЭСР – Организация экономического сотрудничества и развития, состоящая из 38 развитых стран. – Прим. «АН»). Ещё хуже с расходами на здравоохранение: почти двукратное отставание РФ от средних цифр ОЭСР (даже страны Восточной Европы в целом опередили нас по этому показателю в 1, 6 раза). В результате оплата медицинских услуг, осуществляемая непосредственно из кармана россиян, превысила лимиты, рекомендуемые ВОЗ.
В 2010 году дали старт реформе бюджетных учреждений, радикально изменившей целеполагание и всю систему отношений в социальной сфере. Следствием стал резкий рост объёмов платных услуг в государственных и муниципальных учреждениях. Этому росту дополнительно содействовал их перевод на подушевое финансирование с заниженными нормативами, не соответствующими реальным потребностям, плюс так называемая «оптимизация». Как результат – ограничение доступности качественного бесплатного образования (уже на дошкольной и школьной ступенях) и медицинской помощи.
В то же время продолжалось, согласно введённому в 2000-х «бюджетному правилу», масштабное резервирование средств от продажи наших энергоресурсов – их «складирование» в валюте и ценных бумагах стран, являющихся нашими геополитическими конкурентами. И одновременно (!) привлекались западные кредиты под 6–7% годовых (в то время как на приобретённые иностранные ценные бумаги Россия получала 0, 8% –1, 2%), из-за чего обслуживание госдолга обходилось бюджету в огромную сумму – порядка 500 миллиардов рублей ежегодно. Таким образом, налицо полное соответствие политики тогдашнего правительства РФ тем интересам, которые преследует значительная часть российской политико-экономической элиты вместе с её западными партнёрами.
– СВО является борьбой за суверенитет. В том числе – за то, чтобы эта значительная часть нашей элиты наконец связала свою судьбу с Россией либо же покинула её.
– С точки зрения перспектив перехода к подлинной социальности государства (когда его целью и смыслом является служение обществу), главное, чтобы тяготы военного времени не стали поводом снова отложить социальное государство «до лучших времён». Изучив историю всех трёх моделей социального государства (скандинавскую, западноевропейскую и англосаксонскую), я пришла к выводу: государство на Западе становилось социальным не от хорошей жизни, а только тогда, когда элиты оказывались способны сдержать свой эгоизм. Осознать, что в противном случае им самим грозит катастрофа – в результате внутренних потрясений или поражения от внешнего врага. На протяжении девяностых годов нам рисовали какие-то «святочные картинки»: выходило, будто западный капитал стал социально ответственным потому, что на него снизошла благодать и он вдруг сделался белым и пушистым и решил поделиться с обществом. Нет, элиты делятся только тогда, когда нельзя не поделиться и когда им хватает ума это понять. Или когда им помогают это понять.
Хочется думать, что для тех наших элит, кто всё-таки связывает своё будущее с Россией, нынешняя ситуация донесёт простую мысль: не может быть сильной страна, где плюют на население, ограничиваясь подачками. Страна без нормальных промышленности, образования, науки, медицины – это уязвимая страна. Крепкий фундамент – вот что нам всем нужно.