Версия для печати
Вернуться к списку

АКАДЕМИКИ И РЕАЛЬНОСТЬ

Насколько удалось сохраниться Российской академии наук, вопрос спорный, поскольку проблем у РАН миллион: и ученые уезжают, как уезжали, и половина сотрудников в пенсионном возрасте, и гранты маленькие, и публикаций все меньше, и ни в одной модной научной сфере страна не является лидером.

Последний факт в апреле 2013 года документально подтвердили аналитики Thomson Reuters. Они вычислили 100 суперпопулярных направлений и выделили страны-лидеры: среди государств, участвующих в научной гонке, есть США, Япония, европейские страны, много Китая, есть даже Молдавия. А нас нет. (Любителям теории заговора против России: считали хорошо, по публикациям в научных журналах.)

Тем не менее наука в России есть, пусть и не такая, как нам хотелось бы. И академия сохранилась: 95 тыс. сотрудников — это самая большая и разносторонняя армия ученых в стране. За нулевые годы ученые несколько отъелись после голодных девяностых, теперь встал вопрос: а что дальше?

Где взять деньги?

Федеральное финансирование гражданской науки в последние годы — в районе 300 млрд рублей. В 2012-м, например, было 328 млрд (данные Владимира Путина, он же сообщил на заседании Совета по науке и образованию, что это в десять раз больше, чем было в 2002-м). Сама по себе сумма довольно скромная, меньше 1% ВВП, тогда как прилично тратить 2–2,5%. Но поскольку в нашем бюджете сам черт ногу сломит, понять реальный размер финансирования, включая военные и смежные разработки, невозможно.

Интереснее, сколько получает РАН. Здесь данные есть: около 60 млрд рублей. Ясно, что этого мало, на одного ученого, по словам того же Фортова, приходится раз в десять меньше, чем в США.

Выходов у академиков несколько. Наиболее достойным выглядит способ, который в интервью «РР» назвал сам Фортов: «В этом и состоит задача нового руководства академии — давать предложения правительству, которые можно реализовать. Правильно поданная идея сегодня находит отзыв. Возьмите “Сколково”, нанотехнологическую инициативу, программу “Здоровье”. Но мы должны все время быть активны и предлагать новое».

То есть как можно больше крупных проектов. А деньги под идеи дадут, считают академики.

Как потратить деньги?

Деньги в науке раздаются несколькими способами. Основных три: на поддержание инфраструктуры институтов, гранты ученым и лабораториям, базовые зарплаты. Но во всех трех случаях вопрос один и тот же: кому дать больше, кому меньше? Ответ, в общем-то, простой: больше — лучшим. А самым лучшим — намного больше. Но тут возникает другой вопрос: кого считать лучшим? Предпочесть молодого ученого с кучей публикаций в западных научных журналах — обидятся почтенные профессора и академики. Ориентироваться на патриархов отечественной науки — уедут на Запад молодые и продуктивные ученые.

Один из немногих примеров, когда раздача денег практически ни у кого не вызвала обиды, — мегагранты, которые придумали в 2010-м в Минобрнауки. Это 90 млн рублей, которые исследователь получает на три года под определенный проект. Экспертов, отбирающих заявки, поровну — половина отечественных, половина иностранных. Обязательно, чтобы ученый, получающий такой грант, был мирового уровня. Таким образом России уже удалось получить парочку нобелевских лауреатов и десятки просто отличных ученых.

Минобрнауки затевало мегагранты, чтобы поднять вузовскую науку, но с этого года разрешило участвовать и академиям. Для РАН было бы оптимальным перестать ссориться с министерством и, объединившись, сделать мегагранты массовым явлением. И люди потянутся. Ведь уже в этом году на 42 позиции претендовало 720 (!) заявок.

Как стать понтовым?

Быть ученым в России не круто. Спросить сейчас среднего обывателя, как выглядит типичный ученый, — нипочем не ответит. Больше того, этого и я не смогу. Сильно подозреваю, что и сами ученые вам не скажут. Потому что нет образа. Раньше, в советское время, этот образ являл нам блистательный Баталов из «Девяти дней одного года». Но времена изменились, и на том месте пусто.

С исследователями не ходят под ручку политики, телеведущие не спрашивают их мнения по насущным вопросам, а уж о том, чем они занимаются в своих лабораториях, пишут максимум два десятка журналистов популярных изданий.

Оппозиция на волне протестов приватизировала Михаила Гельфанда и теперь гордо его демонстрирует: типа вот настоящий у нас ученый! Но один Гельфанд, как он ни прекрасен, — это маловато, хотелось бы конкурентной картинки.

В новостном поле русской науки нет. В РАН, напомню, 95 тыс. сотрудников. И вина за такое положение, при всех сложностях их существования, на них. Невозможно говорить о престиже науки, если нет престижа человека науки, если академия изолирована от общественных процессов. В общем, как в любимом анекдоте редактора нашего отдела, «н-да, с таким настроением ты слоника не продашь…»

Как влиять на власть и общество?

Каждый год «РР» составляет список ста самых авторитетных людей России в десяти областях деятельности. В позапрошлом году проводили вечер, куда пригласили наших номинантов и экспертов. Кому-то нужно было произнести вступительную речь, и мы в редакции размышляли, кого попросить. Политика? Общественного деятеля? Актера? Сошлись на том, что просить нужно физика, потому что «физикам больше верят». И действительно, если минуту подумать, то станет ясно, что сам факт принадлежности к точной науке в нашем обществе воспринимается как «этот не соврет».

Парадокс в том, что образа ученого нет, про науку до людей доходят самые обрывочные сведения, а доверие к ученым большое (например, решающим аргументом в споре о фальсификациях на выборах в Госдуму всегда служит математическая работа Сергея Шпилькина: «Гаусс ведь все посчитал!»).

Влияние на принятие государственных решений у академиков есть, но очень ограниченное. Скорее, это влияние отдельных фигур, а не академии в целом. Понятно почему: у РАН нет ни политического веса, ни, собственно, политического лица. Как говорил мне в последнем разговоре Фортов, «я не политик, я — физик». С таким самоопределением влияния и не будет.

Кто главный?

Академики выбирали своего главу скорее по личности кандидата, а не по программе: Любой из них — Алферов, Некипелов, Фортов — обязан был, став президентом, начать перемены. В итоге победил Владимир Фортов, набравший 60% голосов

Основной пафос предвыборной программы Владимира Фортова в том, что РАН должна предложить России стратегию развития. «Это вопрос политического и экономического выбора: если мы хотим быть развитой страной, другого пути нет. Если мы хотим остаться в том же состоянии, как сейчас, можно заниматься сырьем. Как мы видим, политическое руководство страны однозначно за первый вариант. Но если мы на этот путь встали, без Академии наук не обойтись, потому что здесь собрались самые квалифицированные люди страны», — говорил академик в предвыборном интервью «РР».

Ясное предложение: РАН должна выйти в свет и стать политическим субъектом. Однако политика в России устроена таким образом, что там уже есть некоторое число других, иной раз совершенно неожиданных, субъектов. И с ними РАН придется столкнуться, какие бы прекрасные стратегии академики ни с­очинили.

События последнего года показывают, что в стране начались репрессии в отношении некоторых общественных групп. И здесь вопрос уже совсем серьезный: кто главный — мозги или сила? И кто это будет определять? Фортов или Бастрыкин?

В частности, на атмосферу в науке влияют громкие дела — как против ученых, так и против граждан вообще. Есть примеры вмешательства Следственного комитета в дела научные. Взять хотя бы обыск в «Сколково», где заодно обыскали представителя корпорации Intel, планировавшей вложить в проект 1 млрд долларов. После этого представитель прямиком отправился в аэропорт, и больше его не видели. А одним из председателей научного совета «Сколково» является не кто иной, как Жорес Алферов, вице-президент РАН. Да и в самом совете встречаются академики не последнего разлива, тот же Евгений Велихов. И что? И ничего — «охота на ведьм» получает больше поддержки Кремля, чем модернизация с наукой.

Есть и другие примеры: жесткие ограничения на получение грантов из-за рубежа, объявление Левада-Центра «иностранным агентом», пренебрежительное, а порой и репрессивное отношение к научной экспертизе, когда вопрос касается политических процессов (взять хоть дело Pussy Riot — там академические психологи возмущались чуть ли не поголовно, хоть дело Ходорковского — экономист Сергей Гуриев вынужден был бежать из страны).

Собственно, РАН на уровне высшего руководства никогда не пыталась защищать исследователей, даже по менее громким посадкам ученых, обвиненных в шпионаже. Во всяком случае публично: крупные академики выступали, но ясной позиции президента или президиума РАН общество не слышало. И пока академия работала «на сохранение», это было естественно. Как будет теперь, неясно.

Пока публичная позиция Владимира Фортова — не ввязываться в политику. Но в таком случае вопрос «кто главный?» автоматически решается в пользу силы, а не мозгов.

Кто будет работать?

Нобелевский лауреат Андрей Гейм на заседании Общественного совета при Минобрнауки назвал РАН «домом престарелых». Совет проходил как раз перед выборами президента академии.

Это правда, проблема кадров стоит во весь рост. Только 14% сотрудников академии в возрасте 30–39 лет, самом продуктивном для науки. И это вопрос, в котором сходятся все предыдущие вопросы. Молодежь пойдет в академические институты, а сорокалетние отъехавшие приедут, если:

— будут приличные зарплаты;

— будут новые увлекательные проекты, в которых возможен быстрый профессиональный рост. В этом смысле новые большие и дорогие установки очень нужны, как нужны и супермегагранты: Евросоюз, например, не постеснялся выдать больше миллиарда евро (!) на компьютерную модель мозга;

— работать в академии будет комфортно, на уровне западных условий, с моментальной доставкой оборудования, минимумом бюрократии и огромной внутрироссийской мобильностью как отдельных ученых, так и целых лабораторий, а то у нас сейчас проще переехать в Лозанну, чем в Саратов;

— наука в вузах и наука в НИИ перестанут быть отдельными друг от друга;

— любое изобретение, которое будет сделано в ходе фундаментальных исследований, сможет быть оформлено в патент, и изобретатель получит от патента свою долю;

— страна не будет похожа на сумасшедший дом, где в споре ­академика с полицейским прав всегда полицейский, а иностранные гранты нужно получать по специальному разрешению.

В общем-то, здесь нет таких проблем, которые не могла бы решить сама академия при известной доле фантазии и упорства. Назвались самыми квалифицированными — решайте.

Кому это нужно?

Наука никогда не была любимой игрушкой нашего народа. Ее инсталлировал в Россию Петр I указом 1724 года — через два века после трудов Коперника, через 80 лет после смерти Галилея и через 75 лет после смерти Декарта. В 1725-м привезли в страну немецких и французских профессоров, и академия зажила своей жизнью чужеродного растения. Так через Эйлера, Ломоносова, Менделеева и Мечникова наука дотянула до ХХ века, но народ никогда особо не понимал этих барских забав.

Потом стало полегче, поскольку выяснилось, что наука — это не только ценные мозги, но и электричество, военная сила и космические полеты. Но до сих пор первейший вопрос, который слышишь после рассказа о новых открытиях: «А зачем это нужно?» Люди хотят немедленной пользы, от собственно нового знания пользы не наблюдая.

Отчего так вышло — вопрос к культурологам (кстати, даже на высшем уровне порой звучит вопрос: «А зачем нужны ученые-культурологи?»). Мне нравится гипотеза нашего биолога Александра Соболева. Она состоит в следующем. Когда-то давно католические теологи обосновали тезис, что всякий человек должен постичь замысел бога. Потом это переняли и протестанты. Тезис постоянно развивался, и теперь у любого правоверного католика не возникает вопроса «а зачем?». Ясно зачем — замысел бога постигать.

В России такой теологии не случилось, вот и маемся: вроде наука нужна, а зачем — не знаем. Но со времен Петра прошло триста лет, и пора бы уже найти основания за пределами утилитарных потребностей. И эта мировоззренческая задача, наверное, самый сложный вызов для фундаментальной науки. Иначе опять будет крик души: «Радио есть, а счастья нет».