Версия для печати
Вернуться к списку

«Академическое сообщество теряет позиции везде»

«Академическое сообщество теряет позиции везде»

Об организации хаоса, русской культуре и сложностях работы в Америке "Огонек" поговорил с Александром Буфетовым, ведущим научным сотрудником Математического института им.Стеклова и Института проблем передачи информации им.Харкевича (ИППИ РАН), профессором факультета математики НИУ ВШЭ, директором исследований Национального центра научных исследований во Франции (CNRS)*.

Математические прогулки

Об организации хаоса, русской культуре и сложностях работы в Америке "Огонек" поговорил с Александром Буфетовым, ведущим научным сотрудником Математического института им.Стеклова и Института проблем передачи информации им.Харкевича (ИППИ РАН), профессором факультета математики НИУ ВШЭ, директором исследований Национального центра научных исследований во Франции (CNRS) *

* Данное интервью продолжает совместный медиапроект "Огонька" с Институтом проблем передачи информации им.А.А.Харкевича РАН "Математические прогулки". "Огонек" уже опубликовал беседы с математиками Михаилом Гельфандом (№9), Юлием Ильяшенко(№12), Александром Кулешовым (№19), Андреем Соболевским (№27).

— Я не ошибусь, если скажу, что вы как математик изучаете хаос— его устройство и законы?

— Да, я занимаюсь теорией динамического хаоса. При эволюции динамической системы начальное условие однозначно определяет все будущее. Однако начальное условие известно нам лишь приблизительно. Между тем самые ничтожные колебания начального условия могут привести к кардинальному изменению поведения системы. При изучении обыкновенных дифференциальных уравнений возникают, таким образом, случайные процессы, например броуновское движение. То, что представлялось предопределенным, в действительности оказывается случайным— в этом и состоит явление динамического хаоса.

— А еще вы отказались от позиции в Америке и теперь живете и работаете преимущественно в России. "Хаос" легче познавать на родине?

— В Америке мне было очень тяжело. Я так и не смог прижиться. Разумеется, Америка очень много мне дала— прекрасные музеи, лучший в мире (на тот момент) оперный театр, прекрасные коллеги, мой любимый научный руководитель Яков Григорьевич Синай. Когда я поехал в аспирантуру, я не понимал этого, но сейчас понимаю очень ясно, что, если бы не Синай, я не мог бы состояться в Принстоне. Однако жить там было очень тяжело. Некоторое значение имела, конечно, война в Ираке. Я до сих пор с содроганием вспоминаю тот кровожадный восторг, с которым существенная часть американской интеллигенции поддержала войну. При этом даже те, кто возражал, подчеркивали, что делают это отнюдь не из пацифизма, а из прагматизма. В целом идея воевать за рубежом встречает бесспорную поддержку у американской элиты. Сдругой стороны, хорошо помню, как мы с другом шли на концерт в Филадельфии: зима, промозглый холод приморского города, стоит на ветру мальчик и раздает листовки: "Stop the war". Хорошо это помню. Мы взяли листовку и поблагодарили его. Однако в публичное пространство допускалось преимущественно одобрение. ВАмерике не принято критиковать Америку: "Love it or leave it". Американская интеллигенция совершенно искренне считала и считает, что Америка— главная сила света и добра в мировой истории.

— Тем не менее наука, в том числе и математика, там развивается гораздо успешнее, чем у нас. С этим ведь не поспоришь?

— Мне представляется, что академическое сообщество теряет позиции в Соединенных Штатах точно так же, как в России и как во Франции. Конкретно это можно увидеть в размывании системы постоянных позиций в американских университетах. В Университете Райса, например, где мне довелось работать, есть сотрудники с постоянной позицией, сотрудники с позицией, которая станет постоянной по истечении испытательного срока (такая была у меня), и сотрудники с временным контрактом. За пять лет моей работы в Райсе университет вырос на треть. Это общая тенденция— Принстон, скажем, тоже вырос. Соответственно, вырос и математический факультет: вводные математические курсы слушают все студенты, кто-то их должен вести. Однако математический факультет вырос в значительной мере за счет временных позиций. Легко ошибиться в предсказании будущего, но в Райсе у меня было чувство медленно погружающегося в воду "Титаника". Разница с Россией состоит, разумеется, в том, что в России наука— это "Титаник", который уходит под воду быстро. В культурной жизни Америки потеря высоты, конечно, тоже видна. Я приехал в Штаты на излете золотых90-х. Культурная жизнь бурлила. В Филадельфии построили большой прекрасный концертный зал (Центр Киммеля) для небольшого, замечу, города. Во главе Кливлендского оркестра стоял великий Кристоф фон Донаньи— я застал его прощальные концерты. Филадельфийским дирижировал Вольфганг Завал лишь— среди прочего, он дал большой шумановский цикл— все симфонии и все концерты. Студентов пускали на эти концерты почти бесплатно, можно было прийти с другом и сесть на свободные места, которые всегда оставались, даже если концерт был полностью распродан, это в любом большом зале так, только в Большом театре свободные места так и пустуют, а студенты сидят под потолком. У страны, в которую я приехал в 2000году, было подлинное величие. Удивительно, как быстро расцвет сменился упадком. Может ли упадок смениться вновь расцветом? Посмотрим.

— Российская культурная жизнь не вызывает у вас опасений?

— По-моему, русскому обществу малоинтересны наука и культура. Ни то ни другое не принято воспринимать у нас всерьез. Вот простой пример. Только что с моим соавтором мы несколько дней занимались на острове в нескольких километрах от Канна. Святой Гонорат Арелатский прибыл на этот остров в самом начале V века и основал там монастырь Abbaye de Lerins, второй во Франции (первый— монастырь в Лигюже, основанный святым Мартином Турским). Сегодня в монастыре на острове Святого Гонората около 20братьев-цистерцианцев, в основном из Франции и Италии, впрочем, один из них, сказали мне, с Украины, а послушник, с которым я беседовал, оказался из Ливана. Братья выращивают известное— и очень дорогое— вино, а кроме того, держат совсем простую дешевую гостиницу, полагаю, убыточную. Мы обратились в аббатство по совету администратора нашей лаборатории. В отличие от других постояльцев, мы отнюдь не были паломниками, мой соавтор— не христианин, я— не католик. Нас очень, очень тепло приняли. Этого не могло бы быть, если бы братьям не было приятно видеть у себя математиков. Теперь представьте себе, что я звоню на Валаам: "Здравствуйте, вас беспокоят из Математического института Академии наук". Как вы думаете, что мне ответят?

— Варианты могут быть разные, для чистоты эксперимента нужно попробовать позвонить. А почему вы считаете, что российскому обществу не интересна наука?

— Вот несколько фактов. На одной из наших лингвистических конференций знакомый латинист сказал мне, что общее число преподавателей-античников в России— 3тысячи. Но ведь это катастрофа гуманитарного образования! Положение с точными науками тоже не радует. Один из моих студентов в НИУ ВШЭ, например, рассказывал, почему его обеспеченные и образованные родители не хотели, чтобы он занимался математикой: это не соответствует представлениям об успешной карьере современного молодого человека. С другой стороны, я вспоминаю историю моей мамы: она училась в сельской школе и смогла поступить на Физтех, потому что учитель посоветовал ей заниматься в школе по переписке, которая тогда действовала при МФТИ и при МГУ. Задания там проверяли студенты— для них это была общественная работа. Школьный учитель не мог решить задачи, которые высылались маме, она все делала сама. Сегодня ничего подобного нет: сельская школа, которую окончила моя мама, до сих пор существует, но на нашем факультете не учатся девочки из сельских школ. И все-таки, конечно, очень радостно видеть блестящих молодых математиков на нашем факультете— такие, уверяю, есть. Очень надеюсь, что они смогут состояться в России.

— Можно ли сегодня в России сделать так, чтобы занятия математикой совпадали с представлениями об успешной карьере?

— Расскажу вам историю: в этом году мы проводили зимнюю школу НИУ ВШЭ в Подмосковье и решили показать студентам фильм. Мой начальник Сережа Локтев приказал дать фильм о математике. Это оказалось не так просто— о математиках нечасто снимают фильмы. Вот какие вы знаете фильмы о математиках? Пусть художественные, но об исторически существовавших, а не вымышленных ученых? Мы перебрали с Сережей несколько вариантов и остановились на "Игре в имитацию", недавнем фильме о Тьюринге. Я провел анкету среди участников школы: какие советские фильмы о математиках— и, шире, об ученых— они знают? Никаких. "А о ком можно было бы снять фильм?"— задал я вопрос. Называли разные имена, например Колмогорова и Ковалевскую. Я совершенно согласен: и о ней, и о нем можно было бы снять замечательные фильмы. О Ковалевской есть два советских фильма— Иосифа Шапиро 1956года и 3-серийный Аян Шахмалиевой 1985года, с Еленой Сафоновой в главной роли. Ни один из моих знакомых ни одного из этих фильмов не видел. Я спрашивал моих коллег постарше, что видели они, но, кроме многосерийного о Ломоносове (полагаю, что речь идет о фильме Александра Прошкина), никто ничего не вспомнил. Объявляя показ "Игры в имитацию", я спросил студентов: кто уже видел фильм? Оказалось, что примерно половина. Студент из Томска рассказал, как они под руководством учителя математики всем классом ходили на него в кино. И это прекрасный пример популяризации науки. В целом фильм о Тьюринге, конечно, далек от документальности, полон искажений— вся история с Джоан Кларк, например, очень преувеличена и романтизирована (Кларк, которую играет Кира Найтли, не была красавицей). Тьюринг происходил из хорошей семьи— да, но высокомерный аутизм, показанный Камбербэтчем, кажется, не имеет реальных оснований. Однако эти неточности, несомненно, второстепенны. Главное, что фильм о Тьюринге посмотрели десятки миллионов человек, в России фильм шел в разных городах с большим успехом. Все это показывает, что о математике можно снять, причем со сравнительно небольшим бюджетом, массовый и кассовый фильм. Почему таких фильмов не снимают в России?

Чтобы состояться, молодому русскому нужно добиться успеха на Западе, а не на родине. Все привыкли, что успех на Западе обычно что-то значит по существу, в то время как в России успех иногда означает в первую очередь наличие нужных знакомств

— Чего еще вам не хватает в столице, чтобы назвать ее культурным городом, интересующимся наукой и искусством?

— Посмотрите вокруг себя в вагоне московского метро и в зале Большого театра. Какое главное отличие? Посетители Большого театра одеты, конечно, элегантнее, но я не об этом. В отличие от метро, публику в Большом театре составляют в подавляющем большинстве дамы, в соотношении, не правда ли, примерно три к одному. Ничего подобного нет ни в Париже, ни в Вене, ни в Нью-Йорке. Но у нас мужчина, идущий в театр, несколько смешон. Как вы думаете, что это говорит о месте театра в жизни столицы? А сколько в России симфонических оркестров? А таких, которые могли бы гастролировать в Европе? А даже если они есть, в каких условиях они работают? У меня очень светлые переживания были в Воронеже— совсем небольшой зал, 4-ясимфония Брамса, венгерский дирижер, и публика, по которой видно было, как для нее это важно. Но это все-таки исключение. Ине нужно возражать, что на выставке Серова недавно дверь выломали. Выломали и правильно сделали, потому что свинство— держать людей на 20-градусном морозе, пуская по одному в пустой холл, притом что очередь спокойно могла бы разместиться внутри этого просторного холла. Но серьезное отношение к живописи тут ни при чем. Главные картины Серова круглый год висят в Третьяковской галерее и в Русском музее, запасники регулярно показывают— я помню предыдущую большую выставку в 1991году. А параллельно в Лаврушинском шла потрясающая выставка Симона Ушакова— насколько я мог понять, первая такого охвата и действительно фундаментальная. Там не было ни души. Я пришел к открытию и час ходил один. Зато по русскому обычаю каталог исчез за несколько дней.

— Такое отношение населения к прекрасному— от нежелания в нем разбираться или от недостатка популяризации?

— Иногда кажется, что московские деятели культуры думают, что культурное наследие существует для них одних, а культурная жизнь столицы России организована как закрытый клуб для самих деятелей культуры. Думаю, что такое отношение отчасти объясняет ответное безразличие общества. А печальным следствием всего этого выходит— поклон Дягилеву— то, что с реальными достижениями русской культуры мне (и, думаю, не мне одному) легче познакомиться за границей, чем в стране. Прославленного пианиста Даниила Трифонова, скажем, я впервые слышал в Париже. Или опять-таки в Париже сравнительно недавно я видел чудесный фильм "Дурак" Юрия Быкова. Осмелюсь сказать: "Дурак"— это удавшийся "Левиафан". "Левиафан"— очень манерный фильм, Звягинцев снимает сам себя, а "Дурак" потрясает искренностью высказывания. Но если бы я не увидел его в Париже, я никогда не узнал бы о существовании этого фильма. Большинство моих знакомых его не видело, разве мельком слышало о нем. Легко проверить по русским источникам: да, о "Дураке" написали, в том числе у вас в "Огоньке", но после того, как фильм взял премию в Европе, а потом все умолкло. Вот и выходит, что в Париже культурой интересуются, в том числе и русской, а в Москве не интересуются вообще никакой. Соответственно, чтобы состояться, молодому русскому нужно добиться успеха на Западе, а не на родине. Все привыкли, что успех на Западе обычно что-то значит по существу, в то время как в России успех иногда означает в первую очередь наличие нужных знакомств.