Версия для печати
Вернуться к списку

СИБИРЬ: «АРШИНОМ ОБЩИМ НЕ ИЗМЕРИТЬ»

Директор Института экономики и организации промышленного производства СО РАН член-корреспондент РАН Валерий Анатольевич Крюков — о совместимости трендов связанности и диверсификации, а также о дирижизме, Академгородке 2.0, «принципе булочной» и норвежском опыте.

— Валерий Анатольевич, в последние месяцы в лексиконе российского руководства появился новый тэг, наподобие модернизации, инноваций и импортозамещения. Этот тэг — связанность. Имеется в виду транспортная и демографическая: «Если мы не свяжем и не заселим Сибирь, то потеряем Дальний Восток». А что тогда можно сказать о связанности экономической?

— Связанность — это еще более емкое понятие, оно не ограничивается только географией и экономикой. Важна связанность в культуре, в интеллектуальной среде, между поколениями и отдельными людьми.

Например, лекции Дмитрия Ивановича Менделеева слушал студент физмата, гляциолог и геофизик, а также будущий основатель Института изучения Сибири Борис Петрович Вейнберг. Среди дел его жизни — проект транспорта будущего «сибирского магнитоплана», а также проект «Дороги жизни» (и смерть в блокадном Ленинграде). Личности вырастают из среды в процессе связи поколений и передачи знаний и культуры. Рассуждать об экономике как сфере производства благ и услуг вне культурного континуума, вне социальной атмосферы — нецелесообразно и неразумно, особенно сейчас, когда обмен информацией стал намного объемнее и быстрее, чем даже десять лет назад.

Теми же десятью годами ранее доминировала модель «каждому своё»: фундаментальная академическая наука на основе полученных знаний формулирует принципы, отраслевые институты и КБ определяют, как их применить на практике, воплотить в машины, приборы и другие полезные вещи, а мы, экономисты, всё это обсчитаем и запланируем. Сообразно такому подходу в советской системе создавались решения, только для этой системы и приемлемые. Так, например, расположенная в Новосибирске станция Инская была не столько сортировочной, сколько своеобразным угольным хабом-распределителем. На разрезах и шахтах Кузбасса добывали уголь различных марок с отличающимися теплотворной способностью и наличием примесей. Он приходил на Инскую, где формировались составы для тех электростанций, где были котлы, соответствующие условиям сжигания того или иного угля. Это тоже связанность, но нерациональная: разрез А строго привязан к пункту назначения В, а между ними необходима Инская. Рыночные условия диктуют другие правила: рядом с местами угледобычи строятся обогатительные фабрики, которые доводят уголь до средней кондиции по зольности и другим параметрам, а котельные, в свою очередь, проектируются под такое более «универсальное» топливо. Тогда Инская в том виде, какой она создавалась, больше не нужна.

— Но ведь экономика инертна, и не всё, что строилось и складывалось десятилетиями, меняется и достраивается быстро.

— Это мы хорошо наблюдаем в Сибири, где старые взаимосвязи далеко не всегда сменились и дополнились новыми. Ведь прежними приоритетами были не столько экономически, сколько стратегически ориентированные проекты: Транссибирская магистраль строилась прежде всего для экспансии на Восток, и уже потом началось хозяйственное освоение территорий вокруг магистрали. Затем, начиная с 1920-х годов, в Сибири стала развиваться наука — конференции по развитию производительных сил, комплексные экспедиции АН СССР, первые академические институты.

В основе решений была логика индустриализации. Поэтому экономика макрорегиона и базировалась на топливно-энергетических и других сырьевых (лес, алюминий и т.п.) ресурсах, а затем и на «сдвиге производительных сил» (предприятий-дублеров военной индустрии) на восток. Вдоль Транссиба выросли промышленные анклавы, большинство которых на 70 и более процентов работали на оборону.

И оказалось так, что основные активы индустриальных центров макрорегиона, а также практики и компетенции были мало связаны и с выпуском сложного оборудования, и с переработкой сибирского сырья — за исключением, пожалуй, Омска, Кемерово, Новокузнецка, Ангарска. На выходе экономики наблюдались в основном килокалории, киловатты, тонны и «изделия».

— Диверсификация экономики Сибири стала очевидной необходимостью. Но не противоречит ли это требованию связанности?

— Нисколько. Сегодня диверсификация и связанность экономики идут рука об руку. Связи становятся более сложными: привычные конфигурации вертикальных производственных цепочек изменяются и дополняются горизонтальными. Классический пример — нефтехимия: вы можете остановиться на выпуске полиэтилена или полипропилена, а можете пойти дальше и производить сотни продуктов. Это и есть диверсификация, порождающая связи, прежде всего, в высокотехнологичных отраслях. И чем обширнее сеть таких связей — тем выше социально-экономическая отдача. Сибирь в этом отношении достаточно отсталая территория: для освоения местного сырья и для получения из него продукции с высокой добавленной стоимостью здесь, как и раньше, делается относительно мало. А если нечто подобное выпускается, то для удаленных потребителей.

Эта схема настолько устойчива, что даже современные инновационные процессы, технологии и продукты не могут ее поколебать. Та же компания OCSiAl держит львиную долю мирового рынка углеродных нанотрубок, добавляемых в различные синтетические материалы, но углепластик для сибирского цельнокомпозитного самолета ТВС («Супер Ан-2») поставляется из Италии. Хотя это легкий материал, который нерационально возить издалека сравнительно малыми партиями.

Для многих экономических цепочек действует «принцип булочной» — свежий хлеб должен выпекаться и потребляться в одном и том же квартале. В Сибири же индустриальные «булки» ездят за тысячи километров. Очень слабые связи между югом и севером макрорегиона: в крупных индустриальных городах почти не производится оборудования для Арктики. Или Кузбасс, который потребляет промышленной продукции (горные машины, крепи, карьерные самосвалы и т.п.) примерно на 120 миллиардов рублей. А выпуск этой же номенклатуры в самой Кемеровской области составляет 5—7 миллиардов. Это не значит, что всё нужно производить на месте, но есть развитые соседние регионы: Красноярский край, Новосибирская, Омская область.

— «Нужно», «надо», «требуется». Приемлемы ли эти слова в рыночных условиях? Не склоняют ли они к дирижизму?

— Слова более чем приемлемы в любых условиях — если мы говорим о государстве и его целостности. Если бы тот же Транссиб строился из соображений рентабельности, он не был бы проложен никогда. Понятие «дирижизм» не должно быть ругательством, грамотно отмерянная его порция всегда благотворна. Примером служат и Соединенные Штаты, и более близкая к нашему Северу Норвегия, опыт которой я хорошо знаю. В этой скандинавской стране живут 5 миллионов человек, ежегодно добывается около 200 миллионов тонн условного топлива углеводородов и на примерно на 75 миллиардов долларов — наукоёмкой продукции для нефтегазодобычи. Норвегия держит (по состоянию на декабрь 2017 г.) триллион долларов в национальном фонде благосостояния (Global Pension Fund) (почти 200 000 долларов на каждого гражданина). Россия, напомню, свой резервный фонд закрыла с остатком по 500 долларов на гражданина — при том, что мы называем свою страну сырьевой державой. Отечественные инвестиции в нефтегазовую отрасль составляют 30—35 миллиардов в год, из которых около 60 % приходится на российское оборудование, но не наукоемкое — трубы, задвижки и т.п., а всё, что сложнее, поставляется из-за границы, в том числе из Норвегии.

— Почему такой разрыв?

— Начнем с того, что Норвегия всегда имела репутацию страны с очень стабильной экономикой и политической системой. Поэтому, взявшись за нефть и газ, норвежцы уверенно приглашали иностранные компании — начиная с первых открытых месторождений. Но на определенных условиях. Долевое участие в разработке объекта устанавливалось не более 25, максимум 27 процентов. При этом зарубежный инвестор подписывался под обязательством организовать в Норвегии выпуск определенного вида оборудования, подготовить кадры и создать исследовательские лаборатории в университетах. Это привело к тому, что Норвегия сегодня стала монополистом во многих морских технологиях нефтегазовой отрасли. Норвежцы держат ноу-хау двухфазного транспорта, когда нефть и газ транспортируются по одной трубе на дальние расстояния. Таковы последствия государственной политики, если так можно выразиться, принуждения иностранного капитала к развитию научно-технологического потенциала и диверсификации экономики.

В России же государство не решается лишить добывающие компании права выбора оборудования — они предпочитают импортное, не заботясь о локализации его производства в своей стране. А норвежский опыт показал, что намного более эффективна другая модель, когда власть с подачи ученых определяет приоритеты и различными методами заставляет компании им следовать. В российских условиях экспертную и прогностическую функцию могла бы выполнять Академия наук, а государство — осознанно осуществлять научно-техническую политику, прежде всего в отношении отечественных и зарубежных компаний. Нельзя не сказать и о важности благоприятной макросреды: открытости принятия решений, развитом гражданском обществе и тому подобном. Есть ли это в сегодняшней России — вопрос сложный.

— И тут мы снова выходим на тему связанности…

— Системы связанностей. Освоение пространств и ресурсов неэффективно, а в ряде случаев неосуществимо без определенных взаимосвязанных условий.

— Если мы признаем благотворным «дирижизм с человеческим лицом» как стимул диверсификации экономики Сибири, то какие новые для нее отрасли следовало бы развивать?

— Начну с того, во что сам вовлечен как потребитель — с туризма. По данным опросов каждый второй житель крупных российских городов ежегодно планирует совершить путешествие по стране. В Тобольске для повышения туристической привлекательности, например, реализована серьезная историко-культурная программа, в которую вложено более 10 миллиардов рублей. Я вхожу в экспертный совет фонда «Возрождения Тобольска» и могу сказать смело: город преобразился. Есть Алтай, Байкал, восхитительная природа Якутии… Мне довелось проплыть на теплоходе от Якутска до Тикси — да, пейзажи необыкновенные, но на берегах стоят бараки и хибары, а сам Тикси и по сей день город-призрак.

Поэтому в одном регионе Сибири стимулировать развитие туризма можно десятью миллиардами рублей, а в другом для этого же нужно произвести такие изменения, которые потребуют на порядок больше. И если вернуться к экономической науке как таковой, то ее сверхзадача — определять параметры и виды хозяйственной деятельности, которые в тот или иной период и в тех или иных условиях целесообразно и эффективно развивать на той или иной территории. Сибирь расположена далеко от мировых рынков и может выходить на них с продукцией, в цене которой транспортная составляющая играет минимальную роль: дорогостоящий прибор можно доставить на край света и самолетом. Параллельная модель — ориентироваться на «принцип булочной», то есть производить нечто потребляемое на месте или сравнительно недалеко. Более или менее заметно это начинает прослеживаться в лесопользовании, сельском хозяйстве. На сибирских прилавках еще можно увидеть мясо из Австралии или Воронежской области, но местного становится значительно больше.

— В СМИ муссируется «инсайдерская информация» о том, что руководство России планирует создать специальное министерство для скоординированного экономического управления всеми регионами Сибири, наподобие Минвостокразвития. Насколько это целесообразно?

— Я не думаю, что такой подход что-то принципиально улучшит. Да, межрегиональная координация нужна, и у нас на самом деле в системе государственного управления нет органа, который бы ее осуществлял. Но деятельность Минвостока показывает, что федеральная структура для координации руководства конкретным макрорегионом — это не выход. Лучше говорить о центральном органе управления всей страной именно как обширным пространством. Недавно наш институт подготовил для Правительства РФ, РАН и ФАНО отзыв на проект Стратегии пространственного развития России. Наблюдается и встречное движение: для выполнения плана реализации Стратегии научно-технологического развития РФ создаются Советы по приоритетным направлениям, в том числе по связанности территории. Это Совет (в рамках РАН) пригласил и меня к участию в качестве эксперта.

Власти нужно формировать именно такой подход к принятию решений по всем без исключения проектам. Громадная протяженность России из минуса может становиться плюсом, если видеть ключевые преимущества той или иной территории. Те же норвежцы свернули добычу угля на арктическом острове Шпицберген и разместили под его вечной мерзлотой два мегаобъекта: международный криобанк семян и крупный серверный центр. При этом не остановлены те направления, которые приносят эффект — туризм и рыболовство.

— Как в систему единого экономического пространства России и Сибири вписываются возможности одного региона, например, Новосибирской области?

— Очевидно, что здесь может прогрессировать (в сравнительно небольшом объеме) выпуск высокотехнологичной продукции на экспорт и для поставок в другие регионы России, в гораздо большей степени — производство таких же «интеллектуально емких» товаров и услуг для потребления в пределах области и всего Востока страны. Ведь Новосибирск с 1920-х годов позиционируется как научно-индустриальный локомотив всего юга Западной Сибири, если не больше. Отсюда начинался Кузбасс, освоение Барабы, омские проекты. Здесь всегда делалась ставка на интеллект, способный (в том числе и за счет специфических местных компетенций) предложить целесообразные подходы к освоению ресурсов Сибири и возникающих в связи с этим комплексных научно-технических задач — от той же нефти до сапропелей. Изменения невозможны без изменения отношение к человеческому фактору. С определенного момента «покорение Сибири» стало немыслимо на голом энтузиазме, и для привлечения ученых были построены очень комфортабельные для своего времени академгородки.

— Сегодня обоснованно (особенно после приезда В.В. Путина) обсуждаются перспективы трансформации новосибирского Академгородка в «Академгородок 2.0». В неформальном дискурсе конкурируют две модели управления им: или с единым центром принятия решений, или же полицентрическая, основанная на консенсусе основных участников проекта. Какая из них видится предпочтительной?

— Эти два подхода друг другу не противоречат. Первая модель основана на мировом опыте, в России есть не вполне успешная практика ФАНО. В свое время в Англии и США университетам предоставили такой актив, как земля, и наука в их стенах развивалась на доходы от сдачи в аренду земли. В нашем Академгородке всё было основано на централизованно выделяемых ресурсах — Сибирское отделение получило в пользование землю и «строку в бюджете». Вполне очевидно, что СО РАН отвечало и за всю исследовательскую деятельность, почти монопольно управляло всеми активами и процессами функционирования многопланового хозяйства.

Но теперь ни СО РАН, ни какая-либо другая организация (НГУ, теруправление ФАНО, областное правительство, мэрия) не имеет достаточных полномочий для полноценного руководства сложным комплексом сегодняшнего Академгородка, не говоря уже про «2.0». В российских условиях чисто событийная модель «один консенсус за другим» зачастую не работает, поэтому всё-таки желателен особый правовой режим с вытекающей из него спецификой управления. Для того же Дальнего Востока ввели ТОРы — территории опережающего развития с особыми правилами, специфический статус имеет Кольцово как наукоград. Но цель важнее средства, а цель — обеспечить взаимосвязь и эффективное взаимодействие элементов системы: и «Академгородка 2.0», и всей экономики Сибири.