http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=35cc8efa-18d6-4fc6-9308-0cd3518ebf7d&print=1© 2024 Российская академия наук
Классический пример нетерпимого отношения к новым научным концепциям – судьба Галилео Галилея. Неизвестный художник «Суд над Галилеем», 1632
Российская наука переживает катастрофу, грозящую полным уничтожением фундаментальной науки, без которой нормальное развитие нашей страны невозможно (см. «НГ-Наука» от 12.02.14). Однако здесь мы отвлечемся от этой беды национального масштаба и обсудим кризис мировой науки, частью которой остается отечественная наука.
Парадигмальные отклонения
Дело в том, что с началом постиндустриализации развитых стран, которую условно можно отсчитывать с рубежа 1960–1970-х годов, общественно-политическая жизнь этих стран успешно продвигается к толерантным взаимоотношениям между носителями разных точек зрения. Здесь ширится понимание того, что все граждане входят в то или иное меньшинство, так что защита меньшинств – общее дело всех граждан. Сегодня я защищаю твое меньшинство, завтра – ты мое. Все большим моветоном становится презрительное отношение к иной, не к своей, точке зрения.
По идее такое отношение к инакомыслию прежде всего должно было бы распространиться на науку, потому что именно инакомыслящие ученые генерируют, часто ошибаясь и набивая шишки, все те новые идеи и теории, которые ложатся потом в основание научного знания. Все ученые являются инакомыслящими по тем или иным научным вопросам, так что толерантное отношение к инакомыслящим – общее дело всех ученых.
В высшей степени странно поэтому, что именно наука, в которой, как говорят, сосредоточен интеллектуальный цвет человечества, в плане свободы слова и мнений стала сегодня одним из наиболее архаичных институтов человечества, демонстрируя чрезвычайно жесткое отношение к инакомыслящим в своей среде и вне науки под флагом борьбы с лженаукой. Научное сообщество относится к «ошибкам» коллег беспощадно, сплошь и рядом называя ошибками парадигмальные отклонения ученых от мейнстрима и подвергая за них ученых остракизму, закрывая для них «серьезные» научные издания, не выдавая грантов и т.д.
Среди моря научных работ и на самом деле достаточно много не очень профессиональных, содержащих внутрипарадигмальные ошибки, подтасовку данных – непрофессионалы и жулики встречаются во всех сферах человеческой деятельности.
Беда, однако, в том, что под одну гребенку с ними сплошь и рядом загребают вполне профессиональных ученых, просто исповедующих иную, чем вы или я, точку зрения. Межпарадигмальные расхождения некорректно трактуются как внутрипарадигмальные ошибки. Навешивание негативных ярлыков вкупе с соответствующими оргвыводами, отсекающими «ошибочные» ветви и веточки древа научного знания, наносит науке гигантский вред.
И все-таки они колеблются!
Скажем, советский физик Дмитрий Скобельцын обнаружил в 1929 году в составе космического излучения электроны. Пропуская их через камеру Вильсона, он увидел, что некоторые из них закручиваются магнитным полем в «неправильную» сторону. Боясь уронить репутацию ошибочным сообщением, Скобельцын не поверил приборам и не опубликовал результаты своих опытов, пройдя мимо открытия позитрона. В 1932 году другой физик, Карл Андерсон, провел такой же эксперимент, но, поверив своим глазам, опубликовал результаты, получив Нобелевскую премию.
Здесь мы имеем случай, когда ученый прошел мимо открытия под давлением чрезмерной внутренней цензуры, возникающей в атмосфере нетерпимого отношения к ошибкам. А вот аналогичная ситуация, но с давлением внешней «цензуры».
Физики из окружения Льва Ландау рассказывали мне когда-то, что, самое меньшее в трех случаях, он раскритиковал идеи своих младших коллег, убедил их в ошибочности этих идей, тогда как западные ученые позднее за эти же идеи получили Нобелевские премии.
Не следует думать, что чрезмерно жесткое отношение к инакомыслию характерно только для отечественной науки, этим пороком страдает вся мировая наука. Американский философ Уильям Джеймс писал в 1907 году: «На первых порах новая теория провозглашается нелепой. Затем ее принимают, но говорят, что она не представляет собой ничего особенного и ясна, как Божий день. Наконец она признается настолько важной, что ее бывшие противники начинают утверждать, будто сами открыли ее». С тех пор это высказывание приобрело статус широко известного афоризма, что, однако, нисколько не облегчило судьбу авторов новых идей, их как встречали в штыки в прошлом, так и продолжают встречать по сей день.
Широко известно, например, как в начале 1950-х годов научным сообществом отвергалось открытие Борисом Белоусовым колебательных химических реакций. Не так известно, что впервые подобного рода реакцию, проявляющуюся в виде периодических вспышек при окислении паров фосфора, наблюдал Роберт Бойль в конце XVII века. Эти повторяющиеся вспышки затем неоднократно описывали многие исследователи. В XIX веке были обнаружены и другие колебательные реакции. Вильгельм Оствальд сообщил о них в 1899 году; исследования продолжили его зять Э. Брауэр (1901) и А. Адлер (1912); Э.С. Хеджес и Дж.Э. Майерс в книге 1926 года дали обзор литературы о периодических процессах в физической химии.
Все эти работы, однако, сообществом химиков «не замечались». О причинах столь негативного отношения к этому явлению на ранней стадии его открытия ничего не могу сказать. Со второй же половины XIX века вина падает на убеждение в том, что колебательные химические реакции запрещены вторым началом термодинамики. Это долгое время господствовавшее убеждение оказалось несостоятельным.
Директивы ведут в тупик
Ярким примером концепции, которую считали незыблемой сотни миллионов человек на протяжении многих десятилетий и которая, тем не менее, оказалась ошибочной, является марксизм. До XX века считалось незыблемой истиной, и марксисты взяли ее на вооружение, что работодателям (капиталистам) выгодно платить работникам (рабочим) как можно меньше, чтобы больше оставлять себе. Так оно реально и было на протяжении тысячелетий, что порождало чрезмерное расслоение населения на богатых и бедных, вызывая жестокие социальные конфликты. Противоречие между работодателями и работниками считалось неразрешимым.
Оригинальный вклад марксистов состоял в том, что они обвинили в этом противоречии рыночную экономику как таковую, предложив обойтись без нее. Это и было предпринято российскими большевиками, которые построили в России государство, основанное на директивной плановой экономике. Этот путь, однако, оказался тупиковым, и СССР в конце концов рухнул.
Марксисты лечили головную боль гильотиной. Оказалось, что «неразрешимое» противоречие между «трудом и капиталом» может быть благополучно разрешено внутри рыночной экономики. Выяснилось, что интересы работника и работодателя противоположны только на уровне отдельного предприятия или на микроэкономическом уровне. На уровне же макроэкономическом, то есть на уровне всей совокупности предприятий данной страны или данного региона, следует принимать во внимание, что работники выступают еще и покупателями. Причем, поскольку они составляют основную часть населения, именно их покупательная способность имеет решающее значение. Бедные работники покупают мало, что не позволяет предпринимателям расширять производство, тормозя рост их прибыли. Если же поднять зарплату работников до 50–70% от стоимости продукции, или от ВВП, то и волки будут сыты, и овцы целы.
Это и было сделано странами Запада после Великой депрессии 1930-х годов, которые образовали пул стран «золотого миллиарда» и в которых средний класс составляет 70–80% населения, а экономика стабильно развивается через периодические вполне мирные (без резни) экономические кризисы.
Принцип фаллибилизма
Примеров отказа от ранее казавшихся незыблемыми научных теорий много. Собственно, вся наука такая. Главным достижением философии науки и теории познания XX века стал вывод, получивший название принципа фаллибилизма (погрешимости), согласно которому никакая научная теория не может быть обоснована стопроцентно надежно, так что завтра любая из них, включая самые фундаментальные и общепринятые, может оказаться (а может и не оказаться) ошибочной. Если даже какая-то теория истинна на самом деле, нам, грешным, это в принципе не дано знать, так что подвоха можно ожидать от любой теории.
К этому выводу пришел еще Ксенофан Колофонский, написавший две с половиной тысячи лет назад: «Что же касается достоверной истины, то из людей ее никто не знает и не будет знать... И если случайно кто-нибудь нападет на совершенную истину, он сам не узнает об этом, ибо всё есть лишь сплетение догадок».
Сегодня уже подавляющее большинство философов науки стоит на позициях принципа фаллибилизма. Ученые же в своей массе категорически его не приемлют, что усугубляется их характерным для наших дней (так было не всегда) презрительным отношением к философии. Полагая, что они выше всякой философской «чепухи» и полемизируя с философами как с малыми детьми, ученые очень часто на деле исповедуют устаревшие философские воззрения: «В действительности всякий философ имеет свое домашнее естествознание и всякий естествоиспытатель – свою домашнюю философию. Но эти домашние науки бывают в большинстве случаев несколько устаревшими, отсталыми», – предупреждал уже более 100 лет назад Эрнст Мах.
Сегодня это проявляется в уверенности о возможности стопроцентно надежного эмпирического обоснования научного знания. Такой подход был характерен для неопозитивизма в первой трети XX века. Философия науки переросла эти представления, тогда как ученые в своей массе в них застряли. Чрезмерно жесткое отношение современных ученых к инакомыслящим объясняется именно их устаревшими философскими представлениями.
Неустранимая погрешимость
Конечно же, атмосфера неприятия инакомыслия в науке не может не тормозить ее развитие. Именно в этом, на мой взгляд, корни утверждений о том, что эпоха великих открытий в науке закончилась.
Это и верно и неверно. Верно в том смысле, что наука сегодня и на самом деле переживает кризис. Неверно потому что, как это часто бывает при эволюции социальных (и не только социальных) систем, этот кризис предшествует эволюционному прорыву.
Эволюционный прорыв, происходит ли он в органическом мире или в мире социальном, часто предваряется вспышкой «инакомыслия», разнообразия эволюционирующих форм. Рождению христианства из иудаизма предшествовало появление множества иудаистских сект. Научную революцию XVII–XVIII веков в Западной Европе предварила вспышка всевозможных суеверий – астрологии, магии, кабалистики, колдовства и т.д.
Сегодня мы тоже наблюдаем вспышку суеверий, и не только в России, что было бы естественно для ее больного состояния, но и во всем мире. Здесь и вера в посещающих Землю и/или посещавших ее в прошлом инопланетян, и астрология, и ведьмовство, и парапсихология, и вера в торсионные поля, в помещающиеся внутри элементарных частиц космические миры и т.д. и т.п. Этот феномен, полагаю я, вовсе не свидетельствует о закате науки и всей человеческой цивилизации, но является проявлением назревающего эволюционного прорыва науки, предваряя постиндустриализацию мира с выдвижением науки на первый план.
Из-за чрезмерно жесткого отношения ученых к инакомыслящим современная наука не поспевает за постиндустриализацией общества.
Диагноз болезни диктует ее лечение. Необходимо интенсивное просвещение ученых, направленное на то, чтобы принцип неустранимой погрешимости научного знания стал для них родным и понятным. Нам всем пора усвоить, что иметь собственную, возможно, ошибочную точку зрения – нормально. Ненормально как раз единомыслие.
Это выдвигает сегодня на первый план теорию познания и весь комплекс дисциплин, изучающих науку, включая философию и историю науки. На них падает не только задача перевоспитания ученых в фаллибилистическом духе. Им предстоит разобраться, как науке жить дальше в условиях «вдруг» обнаружившейся зыбкости научного знания.
На этой основе и станет возможным переход науки на новый постиндустриальный уровень ее развития с созданием нового постиндустриального этоса науки, предполагающего толерантное отношение к инакомыслящим ученым.