Версия для печати
Вернуться к списку

АНДРЕЙ КОКОШИН: ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫИ СПАС ОБОРОНКУ

Но основной «вклад» Андрея Кокошина в современную российскую историю заключается, конечно, не в этом. Приход Кокошина в Минобороны совпал по времени с моментом полного крушения советской системы управления оборонной промышленностью. Знаменитая девятка оборонных министерств, оборонный отдел ЦК КПСС, комиссия при правительстве — за исключением двух ведомств все эти структуры вдруг растворились в воздухе. И весь груз ответственности за никуда не исчезнувший советский военно-промышленный комплекс вдруг рухнул на плечи одного-единственного первого заместителя министра.

Как Андрей Кокошин не сломался под подобной тяжестью? Как в экстремальных условиях 90-х удалось сохранить костяк российской оборонной промышленности? Обо всем этом и о многом другом академик РАН и декан факультета мировой политики МГУ Андрей Кокошин рассказал в интервью «МК».

— Андрей Афанасьевич, в советские времена назначение на пост первого заместителя министра обороны штатского — или по меньшей мере штатского, не принадлежащего к партийной номенклатуре, — было чем-то небывалым. Как вам в 1992 году удалось стать первопроходцем?

— Публично о желательности моего назначения министром обороны заявила, в частности, Лига содействия оборонным предприятиям, в которую входили и руководители предприятий из Уральского региона. Немаловажную роль в моем назначении сыграл, я думаю, старший помощник Ельцина — мой старый товарищ по комсомольской работе Виктор Илюшин.

Почему выбор пал именно на меня? Я много занимался политико-военными и военно-техническими проблемами, когда работал в Академии наук СССР, активно выступал за национальную научно-промышленную политику. У меня были хорошие контакты с целым рядом военачальников, лидеров военно-промышленного комплекса. В их числе были такие начальники Генштаба, как Сергей Федорович Ахромеев, Михаил Алексеевич Моисеев, Владимир Николаевич Лобов, академик Борис Васильевич Бункин, руководители знаменитого ЦНИИМАШ и другие.

Некоторое время вначале министром обороны был сам Ельцин, а генерал Грачев и я были его первыми заместителями. Затем Борис Николаевич во время моей командировки за пределами Москвы принял решение о назначении министром обороны боевого генерала-десантника. Я стал его первым заместителем.

— И как вас встретили в нашем «Пентагоне»? Вам пришлось столкнуться с проявлениями ревности со стороны кадровых военных — мол, что здесь делает эта «штафирка»?

— Если такие настроения и были, то внешне они практически никогда не проявлялись. Во-первых, наверное, в силу субординации. Я ведь был на весьма высоком посту. Во-вторых, у меня были мудрейшие и опытнейшие советники, в том числе бывший начальник советского Генерального штаба маршал Николай Васильевич Огарков. Они давали мне очень ценные советы. Один из них я бы «записал на скрижали»: никогда не отдавай приказ, не будучи уверенным в возможности его выполнения.

В «лихие девяностые» должность первого заместителя министра обороны была совсем не кабинетной.

У меня сложились очень хорошие, полезные для дела отношения с двумя действовавшими начальниками Генерального штаба — сначала с Виктором Петровичем Дубыниным и сменившим его потом Михаилом Петровичем Колесниковым. Не могу не вспомнить добрым словом и такого НГШ, как Анатолий Васильевич Квашнин, который появился на этом посту позднее. Говорят, что никогда больше в истории нашего оборонного ведомства не было таких отношений между первыми заместителями министра и начальниками Генерального штаба. Очень многие сложнейшие, подчас неприятные проблемы мы решали вместе, не раз совместно подписывали документы. У нас не было никаких взаимных обид, подковерной возни, всего того, чем славны многие крупные бюрократические структуры. Мне очень повезло в этом отношении.

— Видимо, начальники Генерального штаба были уверены, что вы в любом случае не сможете занять их место.

— (Смех.) Может быть. Но если серьезно, то «чистый» первый заместитель министра обороны по крайней мере равен по статусу начальнику Генерального штаба. Я не думаю, что, даже если бы я был генералом, НГШ думал бы, что я рвусь на его место. К тому же тогда наши сферы деятельности были в целом очень четко, грамотно разделены.

— А как вам работалось с министром Павлом Грачевым?

— Вы знаете, по-разному. Для него, конечно, было бы удобнее, если бы я был военным человеком, генералом, с которым ему можно было бы, как и со всеми остальными, разговаривать соответствующим, привычным для него командирским языком. А так ему приходилось высказываться с оглядкой.

У нас с Грачевым был разный жизненный опыт, разное образование. Были разные взгляды на целый ряд проблем. Его, например, гораздо меньше интересовали вопросы создания научно-технологического задела на перспективу, нежели обеспечения текущей жизнедеятельности войск. Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что денежное довольствие и прочие расходы на текущие нужды — святое дело. Но если не создавать такого задела на будущее, то моя деятельность вообще была бы бессмысленной.

— Неужели Грачев так никогда и не попытался поговорить с вами привычным для него языком?

— Никогда. Почему, спрашиваете? Не знаю. Но вот что я вам скажу: он очень, очень хотел, чтобы я стал генералом. Он мне это предлагал. О том, почему он это делал, мне позднее рассказал один мой очень близкий к нему товарищ. Грачев хотел «подстраховаться» на случай возникновения ситуации, когда ему нужно будет командирским голосом меня «повоспитывать». Он боялся, что если он начнет меня «воспитывать», то я, как штатский человек, встану и уйду. Просто выйду из его кабинета в присутствии всех других генералов, и он ничего с этим не сможет поделать. Когда я работал первым заместителем министра, я этого не знал. Но я это чувствовал. Кроме того, у меня отец всю жизнь шел к званию полковника. Поэтому взять и сразу получить звание генерал-полковника мне было как-то неудобно.

— И как же вы с Грачевым разрешали свои разногласия?

— Мне очень помогали уже упомянутые мною начальники Генерального штаба — Виктор Дубынин и Михаил Колесников. Например, через несколько месяцев после того, как я пришел на Арбатскую площадь, были попытки поставить под вопрос правильность предложенной мною и моими непосредственными подчиненными стратегии в разработке перспективных систем вооружений. Но Дубынин очень быстро разобрался в ситуации, однозначно выступил в нашу поддержку на коллегии. Вообще Виктор Петрович — это уникальный человек, военный профессионал высочайшего уровня. Он проработал начальником Генерального штаба очень недолго — в том же 1992 году он умер от тяжелой болезни. Это была очень тяжелая утрата для Вооруженных сил, для страны в целом. Уверен, что, если бы Виктор Петрович пожил бы подольше, по-другому бы, в частности, решалась чеченская проблема в 1990-е годы.

— А вы были готовы к роли человека, который де-факто решал, кому из тысяч оборонных предприятий давать деньги, а кому — нет?

— Ну, подобные решения принимал не один я, конечно. Ранней осенью 1992 года мы провели коллегию Министерства обороны. На ней были сформулированы основные приоритеты на среднесрочную и долгосрочную перспективу. Среди них были стратегические ядерные вооружения, начиная с МБР «Тополь-М» и стратегического подводного ракетоносца «Борей», высокоточное дальнобойное оружие в неядерном оснащении, новые ударные вертолеты, программы военной электроники, в т.ч. вычислительной техники, малошумные многоцелевые атомные подводные лодки, крейсер «Петр Великий», бомбардировщик Су-34, средства радиоэлектронной борьбы, разнообразные средства разведки и др. Реализовать эти приоритеты на практике было исключительно трудно, но многое удалось сделать. Без всех этих систем вооружений невозможно представить современные Вооруженные силы нашей страны.

Деньги, которые мы получали от государства, сокращались по факту едва ли не каждый месяц. При этом еще бушевала гиперинфляция. На предприятиях ОПК не раз возникали забастовки. Что произошло в момент моего прихода в Минобороны? В СССР была «девятка» оборонно-промышленных министерств. Был оборонный отдел ЦК КПСС, Комиссия по военно-промышленным вопросам Совмина СССР. Там работали очень профессиональные люди. Когда Союз распался, все эти органы, кроме Минатома и космического ведомства, были ликвидированы.

Очень долго российскому правительству не удавалось обеспечить должное управление оборонной промышленностью. Был создан Госкомитет по оборонной промышленности. Но эта структура почти не получила реальных полномочий. Чуть позже было создано целое министерство оборонной промышленности. Но оно просуществовало буквально полгода. Нельзя не отметить, что тогда государством почти не поддерживался выпуск на предприятиях ОПК гражданской наукоемкой продукции. И с финансово-экономической, и с управленческой точки зрения это было крайне тяжелое время.

— У вас были моменты, когда казалось: еще чуть-чуть — и все умрет?

— Наверное, не было. Я видел, что за люди работают в ОПК — очень крепкие, исключительно профессиональные, очень преданные своему делу. Никаких особых доходов почти никто из них из своей деятельности не извлекал. У них было и положение в обществе, и неплохие условия жизни. Но сверхдоходов они не получали. Еще в это время я приложил немало усилий, чтобы поставить политико-военное и военно-техническое сотрудничество с Китаем и развить аналогичные отношения с Индией. Весьма крупные заказы, прежде всего из этих двух стран, существенно помогли нашему оборонному комплексу и выжить, и создать серьезный научно-технический задел на перспективу. Так, например, средства от поставок бункинских ЗРК С-300 дали возможность создать задел под С-400, а от С-400 перейти к С-500.

Мне очень повезло, что со мной в Минобороны работали замечательные военные и гражданские специалисты, настоящие патриоты своей страны, оказавшейся в очень тяжелом положении. Не могу не вспомнить добрым словом Владимира Владимировича Ярмака, Сергея Дмитриевича Тихонова, Константина Владимировича Масюка, адмиралов Валерия Васильевича Гришанова, Михаила Константиновича Барскова, генералов Вячеслава Петровича Миронова, Алексея Михайловича Московского, Анатолия Петровича Ситнова и многих других.

— А многое ли спасти не удалось?

— Ядро оборонно-промышленного комплекса сверхусилиями удалось сохранить. Но много промышленных производств, от которых зависит собственно ОПК, погибло. Станкостроение погибло. Практически исчезло на определенное время производство многих очень важных материалов, в том числе композитов. Много было и других потерь. Это чудовищно горько и обидно. У нас тогда во многих сферах были заделы, которые можно было бы реализовать как для военной техники, так и в гражданских целях. По многим технологиям мы могли быть в мире если не в первой тройке, то, по крайней мере, во втором эшелоне.

Я пытался добиться выделения денег на своевременную сертификацию гражданского самолета Ту-204. Но у меня на это дело уже не хватило сил. На ОКР по перспективным межконтинентальным баллистическим ракетам и на закладку первого стратегического подводного ракетоносца проекта «Борей» — хватило. На бомбардировщик Су-34 — тоже хватило. А вот на гражданский самолет уже не хватило. А если бы случилось по-другому, то мы бы сейчас имели свой собственный отечественный пассажирский лайнер и тратили бы значительно меньше средств на закупки самолетов у «Боинга» и «Эйрбас индастриз». Но мне удалось подписать у Ельцина указ о строительстве платформ по добыче нефти и газа на арктическом шельфе на «Севмашпредприятии».

Если оценивать то, что произошло у нас в стране в 1990-е годы, то это действительно была масштабная, как говорили тогда, «обвальная» деиндустриализация. А ведь способ остановить ее тогда имелся. Еще в 1992 году я выступил с предложением: надо не просто спасать оборонку, а формировать многочисленные диверсификационные высокотехнологичные компании, выпускающие как военную, так и гражданскую продукцию. Я писал по этому поводу записки президенту, обращался к правительству, выступал публично. Но эти предложения, разработки, которые, кстати, велись с представителями различных отраслей отечественной высокотехнологичной промышленности, восприняты не были.

— А при каких обстоятельствах вы оказались на посту секретаря Совета безопасности?

— Сначала я оказался в Совете обороны. До меня на этой должности был помощник Ельцина Юрий Батурин. А в 1997 году ее предложили мне. Причем предложили не просто так, а с расширением полномочий. Был создан пост государственного военного инспектора — секретаря Совета обороны. Были записаны очень значительные полномочия в отношении всех силовых структур.

Моя работа в Совете обороны продолжалась меньше года. А потом этот совет объединили с Советом безопасности. И это было правильным. Во многом сферы деятельности этих структур совпадали. В Совете безопасности мне пришлось разрабатывать документ «Основы военного строительства в Российской Федерации» и готовить решение Совета по всему комплексу вопросов ядерной политики России, положения которой сохраняют свою актуальность и по сей день. Потом был период работы в Госдуме, параллельно с чем я все больше занимался наукой. В результате в тот период я был избран действительным членом РАН.

— И чем именно вы сейчас занимаетесь в науке?

— Вот хочу подарить вам одну из своих последних книг. Я над ней работал больше двадцати лет. Посвящена она Александру Андреевичу Свечину, выдающемуся нашему военачальнику и военному теоретику, человеку, которого называют «русским Клаузевицем». Я бы Свечина по ряду параметров поставил выше Клаузевица. Свечин был дважды репрессирован: сначала в 1932 году, а затем — уже окончательно — в 1938 году Он предвидел начало и ход Второй мировой войны, предлагал единственно верную стратегию Красной армии для первого периода будущей войны. Если бы эта стратегия была реализована, удалось бы предотвратить тяжелейшие многомиллионные потери.

Его разработки, к величайшему сожалению, не были восприняты. Сейчас Свечин известен среди многих гражданских и военных специалистов. Именем Свечина назван зал заседаний Ученого совета Академии Генерального штаба. Но надо, конечно, чтобы он оказался на одном из самых видных мест в российском «пантеоне» военных деятелей и ученых. Это для нас крайне важно — для интеллектуализации военного дела, для правильного понимания прямых и обратных связей между политикой и военной стратегией и многого другого.

С Евгением Примаковым Андрей Кокошин познакомился еще в начале 70-х годов.

Продолжаю заниматься проблемами обеспечения стратегической стабильности, вопросами стратегического ядерного и неядерного сдерживания. В последние 2–3 года вернулся к разработке теоретико-методологических проблем развития системы мировой политики, в том числе применительно к такой проблеме, как прогнозирование в интересах национальной безопасности нашей страны.

— И как же меняется мир? Каковы основные тенденции?

— На эту тему пришлось бы давать еще отдельное и еще более развернутое интервью. Среди важнейших тенденций на обозримую перспективу я бы отметил рост феномена становления второй сверхдержавы — Китая — и попыток США этому противостоять разными способами и средствами, не доводя дело до взаиморазрушительных конфликтов. Создаваемое по инициативе Вашингтона Транстихоокеанское партнерство, аналогичное объединение в Атлантической зоне — среди такого рода мер. Более рельефной в системе мировой политики становится роль России, особенно в вопросах обеспечения международной безопасности.

— Зачем же тогда Америка толкает нас в объятия Китая?

— В истории нередко случается, что по отношению к своим реальным коренным интересам все делается с точностью до наоборот. Политикам свойственно совершать шаги под влиянием не логики, а эмоций. Я слышал от очень серьезных американских экспертов мнение о том, что на Украине у США нет никаких реальных стратегических интересов. Но ведь если судить по их действиям в этой стране — злым, нервным и во многом иррациональным, — то этого не скажешь! Во многом такие действия осуществляются и с оглядкой на влиятельную оппозицию в Конгрессе США. А в ней весьма сильны и антироссийские, и антикитайские настроения.

— А существует ли для нас опасность чрезмерного сближения с Китаем?

— Я думаю, что не существует. Мы достаточно крупное и влиятельное государство для того, чтобы попасть в какую-то зависимость от Пекина. К тому же руководители КНР ведут себя в подавляющем большинстве случаев весьма рационально, опираясь на китайский опыт нескольких тысячелетий. Я помню одно примечательное высказывание бывшего госсекретаря США Генри Киссинджера, хорошо разбирающегося в китайских делах: «Зачем мы будем учить китайцев тому, как им управлять своим государством? Они это умели делать за три тысячи лет до нас!» Со стороны наших китайских друзей и партнеров я не вижу никаких попыток нас под себя подмять.

Но надо хорошо, глубоко понимать логику поведения Пекина, его интересы и последовательно отстаивать собственные интересы. К этому, кстати, китайцы по моему опыту, будучи упорными и непростыми переговорщиками, всегда относятся с пониманием и уважением.

— Может быть, они просто ждут подходящего момента?

— Мы же тоже не должны стоять на месте! Мы должны развиваться, усиливаться, в первую голову решая задачи нашей реиндустриализации, новой индустриализации России, провозглашенной Путиным.

— А может ли наша экономика успешно развиваться в условиях экономической блокады со стороны Запада?

— У нас нет иного выхода, кроме как рассматривать такую блокаду как некий стимул. История нашей страны, как правило, такова: мы всегда работали лучше в условиях давления извне, а не в благоприятной внешней среде. Надо всячески сберегать и развивать наш человеческий капитал. И есть что беречь, на что опираться. Есть очень хорошие технические вузы — мое родное МГТУ имени Баумана, Санкт-Петербургский политех, Томский политех, Московский физтех, МФТИ и др. Другие ресурсы тоже есть.

У нас есть все возможности совершить новую индустриализацию. Для этого надо только очень стараться. И не говорите, что мы к этому не способны. Нам же удалось воссоздать сильную армию. Почему же тогда мы не можем сделать то же самое и с гражданским сектором экономики? По целому ряду направлений здесь необходимы сверхусилия, стимулируемые государством.

— К вопросу о сильной армии. Насколько дееспособным является российский оборонно-промышленный комплекс в условиях конфликта с Украиной? Мы же так были тесно интегрированы.

— По идее, мы все важные производства системы ОПК сможем наладить у себя. Это будет стоить времени, денег и сил, интеллектуальных усилий. Но это все решаемо. Вообще основные высокотехнологичные производства в последние 15–20 лет оказались на территории России — за исключением, может быть, днепропетровского «Южмаша». Но мы через определенный промежуток времени вполне можем обойтись и без него. Многое в этом плане уже было сделано раньше. Целый ряд компонентов кооперационных цепочек — особенно по стратегическим вооружениям — мы даже в тяжелейшие 1990-е годы смогли перевести к себе.

— А задача российско-украинского примирения решаема, с вашей точки зрения?

— Думаю, решаема. Мы соседи, действительно братские народы. Другое дело, что восстановление хороших российско-украинских отношений произойдет не завтра и не в следующем году.

— А когда?

— Сейчас не смогу предсказать, но я очень хотел бы дожить до этого времени.

— А есть ли шансы на то, что Америка в нашем отношении начнет проводить рациональную, а не эмоциональную политику?

— Есть симптомы чего-то подобного. Но у меня все равно нет особого оптимизма в отношении взаимодействия наших стран в среднесрочной перспективе. Лучше быть здесь умеренным пессимистом-реалистом, а не оптимистом-идеалистом. Но усилия на российско-американском направлении необходимо постоянно и системно прилагать — как минимум для того, чтобы они не стали еще хуже.

— И насколько вы умеренный пессимист? Вы верите, например, в возможность скорого снятия санкций против России?

— Со стороны Америки — нет. Со стороны Европейского союза есть некоторые шансы на смягчение, на постепенную эрозию санкционного режима. Но настраиваться на это не надо. Настраиваться надо на жизнь в тех условиях, в которых мы сейчас оказались.