Версия для печати
Вернуться к списку

ВОССТАНИЕ ДЕКАБРИСТОВ? КАК ЖЕ, ПОМНЮ...

Политика памяти – это неотъемлемая часть функционирования любого большого сообщества, будь то племя или какое-то современное государство, нация или социальная группа. Так или иначе – память этого сообщества, как коллективное представление о прошлом, регулируется. И соответственно многое зависит от того, кто это делает, как это делают и в каких отношениях память находится с историей.

А у исторической науки с памятью отношения очень сложные. С одной стороны, без механизма памяти не может быть истории вообще. Потому что мы, например, по мемуарам очень часто реконструируем многие события. Но при этом очень часто ученый-историк находится в неких враждебных отношениях с памятью – он же все время задает ей неприятные вопросы. То есть все время выясняет, где, когда и насколько память нас подводит. А она всегда подводит – то осознанно, то неосознанно. Память меньше истории, площе, нередко – красивее. Историк, как следователь, – задает вопросы свидетелям, каждый из которых по-своему искажает действительность.

Кроме того, мы имеем дело с действительностью, которой не видел никто. Это к вопросу о том, что мы помним из того, что нам рассказывали о декабристах. Причем рассказывали, как правило, люди, которые находились в том же положении, что и мы, то есть никогда ни одного живого декабриста не видели. Значит, речь может идти не о том, что мы помним из настоящей истории, а о том, что мы помним из тех рассказов, из того мифа, который был сконструирован по поводу декабристов. Слово «миф» мы, естественно, используем не в ругательном смысле, то есть это не вранье, а это как бы законченная история, которая как-то функционирует. И один из аспектов политики памяти – это как раз конструирование таких историй. И отсюда политика выбора – о чем мы рассказываем, как мы рассказываем, зачем мы это делаем.

Поэтому надо попытаться сформулировать прежде всего: а какие у нас сегодня проблемы, в чем недостатки нашей политики памяти на сегодня?

Первая, это совершенно очевидно, проблема инерционности. Нет новых смыслов, очень привычные ходы используются с хроническим постоянством. Если мы говорим о патриотизме, то это только о череде военных побед и готовности умереть за Родину, когда придет час. Концепция деятельного патриотизма, который бы подвигал людей к улучшению жизни коллектива, к участию в деятельности коллективной здесь и сейчас, у нас в исторической памяти совершенно не поощряется. Собственно, это одна из ключевых проблем, потому что тот непродуктивный, иногда даже хищнический индивидуализм, который стал результатом нашего развития за последние лет пятьдесят, есть одна из ключевых проблем нашего общества сегодня.

А вторая проблема – это конфронтационность в нашем отношении к памяти и истории. Те из вас, кто хотя бы иногда включает телевизор, наверное, знают передачу «Суд истории», где два человека кричат друг на друга, пытаясь утвердить ту или иную точку зрения на прошлые события. А зрители голосуют с помощью sms. Так формируется представление о том, что наше прошлое – не общее достояние, по поводу которого возможен разговор, а именно конфронтационная площадка, на которой надо выиграть, перекричать оппонента.

Третья проблема – несистемность нашей работы в области политики памяти и часто непонимание механизмов, как это все устроено. А между тем политика памяти является темой специальных исследований уже в течение долгого времени. Там многое уже наработано.

Так вот, опираясь на эти наработки, необходимо выстроить систему, в которой прошлое было бы какой-то общей ценностью, тем, что прежде называлось res publica. Это очень важное обстоятельство для проведения эффективной политики памяти в сегодняшнем времени. Во-первых, всякие ценности, общее историческое достояние должны объединять людей, а не разъединять. Во-вторых, воспитание деятельного патриотизма предполагает и формирование некоего пантеона, который бы отражал эту политическую, культурную, духовную ориентацию.

По всем социологическим опросам, кто бы их ни проводил, в первой двадцатке выдающихся людей России нет ни одного предпринимателя и ни одного ученого. Если даже появляется академик Сахаров, то – в качестве общественного деятеля. Как вернуть в этот пантеон, скажем так, людей – не полководцев? Вернуть предпринимателя и, что еще важнее, не только в качестве мецената, но как преобразователя жизни.

Посмотрите, даже если пройти по городу Москве – больницы наши, многие из которых построены в XIX веке предпринимателями, Морозовская например. Интересно, кто и когда сделал водопровод? А кто и когда у нас придумал бойню? Представляете, сколько мяса нужно Москве и как выглядел забой скота в городе, пока Городская Дума не решила сделать единую бойню для города, которая со временем превратилась в еще всем памятный Микояновский мясокомбинат? Кем был купец Алексеев, который работал председателем Городской Думы и вел себя примерно как сегодняшний Блумберг в Нью-Йорке? То есть он не брал денег за свою работу и постоянно бодался с московским генерал-губернатором. То есть мы помним Третьякова, Бахрушина, Щукина, которые картины покупали, музеи организовывали. Но все-таки это меценаты, да? Это они как бы в своем втором качестве. А было очень много людей, которые занимались своим делом, то есть предпринимательством, и преобразовывали нашу жизнь не только через музеи.

И кстати, очень важный вопрос – у нас что, нет проблем с легитимацией частной собственности сегодня? Да это одна из острейших проблем общества. А как среди прочего вы можете ее решить? Рассказать о том, что предприниматель вообще не всегда вредный человек, что он вообще жизнь меняет. Мы все хорошо знаем, как Джобс изменил нашу жизнь. А как меняли нашу жизнь предприниматели прежних эпох? Одна из наших ключевых проблем сегодня – это легитимация бизнеса как конструктивной силы.

Мы слишком часто действуем в политике памяти, исходя из бенкендорфовской формулы: наше прошлое было чудесно, наше настоящее великолепно, а наше будущее не поддается описанию. Представление об истории должно обязательно включать элемент трагедии. Причем когда мы рассматриваем общую память, это значит, что она должна включать память различных отдельных групп, составляющих все общество. Речь идет и о трагедиях этнических групп, пережитых в XX веке, и о трагедиях социальных общностей – крестьян, например. Вообще само по себе выяснение – кто и насколько пострадал в прошлом веке – в сегодняшних дискуссиях сразу же приводит к тому, что каждая спорящая сторона начинает натягивать одеяло на себя.

Это вовсе не значит, что нам надо принять все то, что они хотят по этому поводу сказать, потому что в коллективной памяти таких групп далеко не все оценки взвешены, каждый хочет быть жертвой обязательно геноцида и т.д. Но в целом каждая группа должна находить себя в общем нарративе. Когда мы рассказываем, например, о сталинских репрессиях, то обычно фокусируемся на 37–38 годах прошлого века. Это важная тема. Но были миллионы людей, которые погибли пятью годами раньше, во время голода начала 30-х. И в политике памяти, получается, эти жертвы не представлены. А миллионы раскулаченных? А священнослужители, которых перебили в основном в 20-е годы? Групповая память должна отражать эти трагедии, резонировать с общим нарративом.

Поэтому чрезвычайно важно найти путь к тому, чтобы общество признало ценность трагедии всех этих групп. Только так может формироваться конструктивная, внятная национальная идентичность. Но для этого потребуется решить многие очень серьезные проблемы.

Если мы внимательно и смело посмотрим на региональное образование в национальных республиках, то обнаружим, что во многих из них энергично идет строительство наций. Самых разных, но не российской. И это представляет собой реальную проблему, которой надо заниматься. Причем не в конфронтационном ключе. Потому что есть платформа, на которой можно договариваться. Общий нарратив должен обязательно учитывать все национальные местные нарративы*.

Если этого не будет, то местные, групповые воспоминания выиграют в соревновании с общим национальным, и мы потеряем платформу, на которой можно договариваться.

Конечно, здесь не менее важна реформа исторического образования в школе. В этом смысле надо вспомнить некоторые события, происходившие в уходящем году.

Год начался с сообщения о том, что у нас будет единый учебник истории, и, как пообещал нам министр образования и науки Ливанов, работа по его созданию завершится к концу 2013 года. На сегодняшний день уже, кажется, договорились, что не должно быть единого учебника и что новые учебники не будут готовиться в спешке. А единым будет образовательный стандарт. И в течение года мы как раз обсуждали этот стандарт, причем в диалоговом режиме. Причем это обсуждение проводили не исключительно государственные органы. В 2012 году государство создало такие структуры, как Российское историческое общество, Российское военно-историческое общество. И я почему-то надеюсь, что это начало большого пути. Потому что нам крайне необходимо создать большие общественные площадки по обсуждению, связанному с проблемами политики памяти. Государство же, будучи в этом важным, ключевым игроком, должно выполнять в этой дискуссии свою роль опосредованно.

Единственный новый исторический символ, который у нас закрепился в обществе сегодня, – георгиевская ленточка. Этот успех был вызван тем, что символ начинался не с какого-то официального государственного решения. Но очевидные сегодня попытки его огосударствления, превращения ленточки в символ лоялизма могут привести лишь к подрыву его действенности как символа, объединяющего всех нас, от единороссов до белоленточников.

Результаты обсуждения стандарта и конечный продукт больше тройки с минусом не заслуживают. И диалоговый режим иногда выглядел скорее как попытка имитации диалога. Но это все лучше, чем пресловутая комиссия по борьбе с фальсификациями. А вот интересно будет узнать, как власти прореагируют, когда рядом с подконтрольными организациями, такими как РГО, где председательствует Нарышкин, и РВИО, где председательствует Мединский, возникнет Вольное историческое общество?

Было бы наивно считать, что мы уже «встали на верный путь». Посмотрим, чем вся эта история с учебниками закончится. Будет ли конкурс организован достойно, не получим ли мы на выходе тот же единый учебник, только в двух версиях. Пока нет никаких гарантий.

Что такое единый учебник истории? Вообще, что такое учебник? Помимо какого-то набора фактов, например, это еще методика преподавания, это – главное в учебнике. Если у нас разные школы и разные учителя, то методика не может быть одной и той же. Представьте себе хутор Счастливый в Ростовской области и школу в Центральном округе Москвы – ученики разные и учителя разные. И учебники должны быть разные.

Политика памяти – это очень большая и важная сфера деятельности, в которой, как мне кажется, разные дискутирующие стороны учатся, как сообща сделать различные общественные инициативы и предложения эффективными.

* Нарратив (от латинского narrare) – «язык повествования»). Термин из современной историографии. Возник в связи с так называемой нарративной историей, рассматривающей события прошлого в контексте различных рассказов о происходившем. Особенность нарратива – не события и факты истории, а их интерпретация.