Версия для печати
Вернуться к списку

ЕСТЬ НЕЗРИМЫЕ ВЕЩИ, НЕ ИМЕЮЩИЕ НИКАКОЙ ЦЕННОСТИ. КРОМЕ НРАВСТВЕННОЙ. ПОТОМУ ОНИ И БЕСЦЕННЫ

– Абдусалам Абдулкеримович, вы на протяжении всей своей научной жизни занимались философскими проблемами этики. В каких отношениях эта древнейшая наука находится с тем, что мы называем гуманизмом?

– Этика как осмысление морали является основой, истоком и ядром гуманизма. Прежде всего потому, что фундаментальным принципом морали выступает запрет на убийство. И не просто запрет, а запрет безусловный, абсолютный! Он является началом гуманизма. Ведь ценность человека, его права и возможности (а гуманизм в широком общеупотребительном значении слова – именно об этом) начинаются с утверждения его права на жизнь.

Вопрос о моральных истоках гуманизма является исключительно важным. Мораль расчленяет наши мысли и действия на два противоположных вектора – добра и зла. Добро обозначает позитивность нашей активности, то, к чему мы стремимся, а зло – ее негативность, то, чего мы избегаем. Так задается система координат, которая составляет ценностную основу человеческой деятельности и позволяет определять меру ее гуманности, человечности. Отождествляя зло с насилием, а добро с его отрицанием, мораль задает пределы и критерии гуманизма.

Важно понять, что мораль несовместима с насилием не в каком-то фигуральном и общем значении, а в прямом и буквальном смысле. Это важно понять особенно сейчас, когда у многих зачесались руки и общественная атмосфера насыщена агрессивными настроениями, идеями и действиями. Конечно, в жизни людей и народов сегодня все еще много насилия, и нам без него трудно представить и частное существование наше, и общественное устройство. Совсем не нужно быть каким-то проницательным человеком или циничным реалистом, чтобы увидеть это. Все очевидно. В морали и этике речь идет не о том, что есть на самом деле, а о том, как мы к этому должны относиться. Существует много разных аргументов, обосновывающих и оправдывающих применение насилия. Доводов – психологических, утилитарных, политических и прочих (убивают в «праведном» гневе, во имя «меньшего зла», чтобы «защитить» родину и т.п.). Однако насилие ни при каких условиях не может быть обосновано и оправдано этически. Каким бы вынужденным, законным, естественным оно ни было, оно будет моральным злом. Насилие и в первую очередь убийство как его крайняя форма есть то, чего не должно быть.

– Получается, что отказ от насилия – это всего лишь мечта, идеал?

– В социальном плане это скорее всего мечта, утопия. Но в персональном – вещь вполне реальная. Опять-таки реальная не в том смысле, что можно достичь такого уровня совершенства, когда у индивида не будет ситуаций, поводов, желаний применять силу. А в том смысле, что это полностью зависит от него. Он может не делать этого, и ничто не в силах его принудить сделать это. Отказ от насилия нельзя понимать как некую лежащую впереди цель, которую индивид может достигнуть. Нет, не так. Это образ жизни: не точка впереди, куда ведет нас дорога, а сама дорога, по которой нам надо идти. Ни один человек никогда не может стать совершенным, морально безупречным существом. Это не значит, что ему не надо совершенствоваться. Но он не сможет совершенствоваться, если у него не будет того, что называется мечтой, идеалом.

Если человек в качестве морального существа с самого начала силой своего свободного решения не закроет дверь насилию, то это не смогут сделать никакие другие силы: ни страсти, ни чувства, ни разум, ни нравы, ни традиции, ни этносы, ни государства, ни классы, ни вожди, ни святые, ни психология, ни социология, ни естественные науки – ничто и никто не способен сделать это. Тот, кто изначально и по сугубо моральному основанию не исключил насилие из арсенала средств деятельности и считает его делом хотя и плохим, но допустимым, в каких-то случаях нравственно оправданным, тот всегда найдет нужные аргументы в его пользу.

– Но, наверное, понятие гуманизма шире и не сводится к этике. Или это одно и то же?

– Конечно, понятие гуманизма шире. Я бы сказал, что мораль составляет своего рода зародыш, ядро гуманизма. Но зародыш отличается от организма. И гуманизм в качестве живого межчеловеческого и общественного опыта имеет свою историю, наполняется вполне конкретным содержанием, так, например, в настоящее время он выступает в форме борьбы за права человека. Кроме того, это понятие многозначное, наряду с морально насыщенным общеупотребительным значением гуманизмом обозначается также культурное движение эпохи Возрождения и в целом теоретические опыты, рассматривающие роль и место человека мире.

Реальная история гуманизма и как практики, и как теории – это отдельная самостоятельная и весьма обширная тема. Она имеет свою противоречивую судьбу, не самую счастливую в наши дни.

– Но меня тут озадачивает вполне естественное и широкое разнообразие жизненных укладов, ментальных, национальных особенностей, исторических традиций, закрепленных стереотипов…

– Наш старый добрый диамат: абстрактной истины нет, истина всегда конкретна. Мораль, гуманизм не составляют исключения, это вещи вполне конкретные. Одно дело, когда речь идет о сословном обществе, о феодальной зависимости, о домострое, и другое – когда речь идет о демократически устроенном общежитии, самостоятельных, свободных и образованных гражданах. Но даже если брать одну историческую эпоху, изменения просто поразительные. Например, за последние 100 лет кардинально изменились такие вещи, как положение в обществе женщин и детей, расовые, межэтнические отношения... Это относится едва ли не ко всем аспектам жизни. Меняются не только внешние формы быта, мода, меняются также нравы, ценностные приоритеты, представления о достойном и недостойном. Даже на моей памяти столько всего изменилось. Скажем, престижные сейчас профессии в сфере обслуживания, финансов раньше вовсе не были таковыми. Совсем другим был статус гражданских браков. Или такая мелочь – пару десятков лет назад не было принято дарить цветы мужчинам. Словом, наши общественные привычки, правила, нормы приличий подвижны, изменчивы, разнообразны, как и люди и объединения людей, между которыми и внутри которых завязываются эти отношения. Это вполне нормально.

Но вместе с тем надо признать, что такого рода изменчивость не исключает, а предполагает наличие неких изначальных принципов, которые претендуют на абсолютность и в этом качестве закреплены в культуре, признаются подавляющим большинством людей.

– Но разве такое возможно в реальности?

– Не только возможно, но, по сути, так и есть. Возьмите кодекс Моисея или Нагорную проповедь. А категорический императив Канта? То же самое можно сказать и про Золотое правило, которое представлено в большинстве религий и культур: (не) поступай по отношению к другим так, как ты (не) хотел бы, чтобы другие поступали с тобой. Строгий нормативный смысл Золотого правила как раз и состоит в запрете на насилие.

Когда мы говорим о моральных абсолютах, нельзя дело представлять так, будто речь идет о правилах, которые люди заучивают и применяют наподобие правил правописания. На самом деле абсолюты (например, то же Золотое правило) реально присутствуют в нашем нравственном опыте и имеют регулятивное значение, даже если люди не знают их. Например, если взять то же Золотое правило: когда, оценивая и регулируя отношения, люди говорят: «а если бы с тобой так поступили», «а как бы ты поступил на моем месте» и т.п., они на самом деле руководствуются именно его логикой.

Или такой пример. В последнее время стали говорить о цене нашей победы над фашистской Германией, имея в виду, что цена была неоправданно большой, настолько большой, что победа не стоила ее. Не хочу входить в обсуждение сомнительности самой такой постановки вопроса, скажу лишь одно: действительно огромное количество жертв и разрушений, на которые пошел наш воюющий народ, говорит о том, что для него собственная свобода и независимость не имели цены. Потому и не имели, что были абсолютны.

Так что моральные абсолюты есть, и не только в кодексах. Они составляют своего рода остов нашей нравственной жизни. И если бы это было не так, и если бы не было ничего святого, а господствовала сплошная целесообразность, то, думаю, человеческое общежитие было бы невозможно.

Часто гуманистические моральные нормы в качестве непререкаемых азбучных истин задаются через систему запретов. Запреты от позитивных предписаний отличаются тем, что следование им целиком зависит от самого человека, его убеждений, воли и решительности.

– В известном фильме Ильи Авербаха «Чужие письма» не дается ответ – почему их нельзя читать. Есть только нравственный запрет – нельзя читать, и все!

– Совершенно верно. Нельзя! Не буду! И точка. Но одно дело «не убий» или «не лги». Тут все понятно, что и как. А если мы говорим «возлюби ближнего», здесь все время возникают вопросы: что мне для этого надо делать в тех или иных случаях?

– Но все-таки в запретах меньше возможностей для понимания, осмысления. Нет ли здесь потери эффективности в формировании гуманистических ценностей? Особенно если речь о чем-то сложном, противоречивом...

– В запретах не то что мало понимания, осмысления – там этого нет вообще. Запреты возникают не потому что, а несмотря ни на что. Они – не результат деятельности по пониманию, осмыслению, познанию, а ее начало. Запреты принимаются. А моральные запреты принимаются индивидом столь полно и самозабвенно, что они становятся незримыми стражами его человечности. Я бы даже так сказал: мы свое нравственное, человеческое начало больше обнаруживаем в том, чего не делаем, чем в том, что делаем.

Моральные запреты нельзя понимать как что-то внешнее или выражение пассивности. Совсем наоборот. В случае запретов мы имеем дело не с миром, а с самими собой, мы остаемся наедине с собой. Только сам действующий индивид знает, когда он не сделал чего-то (не солгал, не предал, не подставил подножку), хотя ему и хотелось, и было возможно, и было выгодно сделать это.

– Это верно. Но есть запреты или соблазны, требующие не личного, а коллективного решения. Возьмем страны нынешней Европы с ее, можно сказать, катастрофическими проблемами, связанными с наплывом беженцев. Ситуация просто раскалывает иные сообщества и даже семьи на «гуманистов» и «запретителей»…

– Беженцы, как и иммигранты из других регионов, – это испытание современной европейской культуры, своего рода тест на ее гуманность, Если отношение к ним в странах Запада оценивать по высшим моральным критериям, то мы найдем много оснований для критики. Но если же его сравнить с тем, как в тех же странах Западной Европы относились к представителям других культур (например, к иудеям) в Средние века, то можно говорить о колоссальном нравственном прогрессе. А если сопоставить с тем, как относятся к беженцам и иммигрантам в нашей стране, то, к сожалению, сравнение будет не в нашу пользу. Пожалуй, ксенофобия является одной из основных и самых опасных деформаций наших общественных нравов в настоящее время.

– Не поэтому ли даже во времена перестройки горбачевская концепция «общечеловеческих ценностей» была встречена без восторга и до сих пор вызывает зубовный скрежет тех, кто считает эту идею капитуляцией, предательством, глупостью?

– Действительно, упоминание общечеловеческих ценностей считается даже чем-то неприличным. Здесь я бы выделил два момента.

Первый заключается в том, что морализирование является одной из наиболее распространенных и фальшивых форм социальной демагогии. Согласитесь, существует много примеров в мировой и отечественной истории, когда навязчивая апелляция к моральным и гуманистическим ценностям прикрывает какую-то неблаговидную практику, призвана отвлечь людей от насущных проблем, дать ложный выход социальному недовольству. Мы не знаем, о чем думал и мог думать Никита Сергеевич Хрущев, провозглашая проект полного построения коммунизма к 1980 году, верил ли он сам в него. Эта идеологическая авантюра оказала развращающее влияние на общественное сознание. Когда 20 лет спустя Горбачев провозгласил идеи перестройки и нового мышления, в обществе уже сформировалось недоверие к громким словам и обещаниям. Оно усиливалось тем, что перестройка ее инициаторами мыслилась как продолжение хрущевской оттепели.

Тем не менее надежды пересилили скепсис, и перестройка, сама идея гуманного социализма (социализма с человеческим лицом) вдохновила людей. В целом я считаю перестройку светлым временем советской истории. Лично для меня 1987–1988 годы были лучшими, никогда ни до, ни после мои личные убеждения не находились в столь полной гармонии с общественными целями, как тогда. Наверное, это было своего рода опьянение, но и опьянение, согласитесь, – приятное состояние.

Но, увы (и это уже второй момент), события пошли в другом направлении и привели к краху социализма, советской системы, а вместе с ними и государства. Началось грандиозное, быть может, даже вообще невиданное в истории разграбление страны. Этот печальный итог логикой событий и усилиями партийных консерваторов был приписан горбачевским идеям открытости миру, приверженности общечеловеческим ценностям. Грубо говоря, самым легким и выгодным для новых властей оказалось свалить все на Горбачева, такая версия к тому же отвлекала от той антинародной, а в каком-то смысле и антинациональной политики, которая стала доминировать в постсоветской России.

– Когда наступают тяжелые времена, тогда, наверно, не до идей гуманизма и общественного мира?

– Если говорить о гуманизме, то дело даже не в том, тяжелые времена или легкие, а в том, как эти тяжести и легкости разделены между людьми. У каждого социального организма есть своя мера гуманности. У капитализма, особенно в той дикой разнузданной форме, какую он приобрел у нас, эта мера является крайне низкой. Он во многих отношениях враждебен гуманизму: прежде всего своей всепроникающей экономикоцентричностью, а также тенденцией к деперсонализирующей стандартизации форм жизни и деятельности. Плюс к этому следует иметь в виду также особенность российских общественных нравов, в которых коллективистский (коммунальный) аспект традиционно довлеет над индивидуально-личностным началом.

– Еще есть живая реакция общества на расплодившихся врагов – как внешних, так и внутренних. Но если существует такая динамика, то возникает вопрос о направлении пути или обозначении цели. Как у нас с этими ориентирами?

– На мой взгляд, хуже всего. Нет общей цели, перспективы. С одной стороны, нет общего согласия относительно того, насколько справедливы господствующие социальные порядки. А с другой, нет устойчивого представления о том, какими мы бы хотели их видеть. Обратите внимание: когда в средствах массовой информации (а они, надо думать, отражают массовое сознание) говорится о будущем, то, как правило, апеллируют к советскому периоду или к царской России. Складывается ощущение, что наше будущее в прошлом. Есть еще затухающая, но все еще привлекательная для многих тенденция равняться на другие страны, прежде всего западные. Но ведь и в странах Запада наблюдается кризис общих целей и идеалов.

– То есть это кризис прежде всего сознания?

– Все кризисы в каком-то смысле – это кризисы сознания. У человека все проходит через сознание. Само сознание, однако, – сложная конструкция. В общественном сознании начала нового тысячелетия оказалась парализованной та часть, которая отвечает за то, что придает жизни смысл. Вся ставка делается на развитие технологий, рост экономики, расширение потребительского спроса – словом, на то, чтобы все было, как сейчас, но только больше и лучше.

– А как без этого?

– Кто спорит – и человек, и общество, чтобы выживать, должны трудиться, производить необходимые для жизни блага и постоянно совершенствовать свои производительные возможности. Так что экономика – первое дело. В том смысле, что с нее все начинается. Но совсем не в том смысле, что она является целью, есть самое важное. И тем более не в том смысле, что она со своими критериями рационального расчета, эффективности, конкурентоспособности и т.п. заполняет собой все пространство нашей общественной и личной жизни.

Маркс характеризовал капитализм как экономическую формацию. Так оно и есть. Посмотрите вокруг: рыночная экономика все втягивает в свою воронку, подчиняет себе политику, науку, образование, спорт, религию, журналистику, искусство… У нас день начинается и завершается с сообщений о курсе доллара. Само мышление наше становится долларовым. Музыканты судятся, чтобы бесплатно не скачивали их музыку. Девушки торгуют девственностью. Профессора назначают цену своим лекциям. Любое компетентное мнение норовит стать платным экспертным заключением и т.п. Сумасшествие какое-то.

Однажды на пути в университет я долго стоял на переходе под красным светофором; оглядываясь, вдруг как бы впервые увидел развешанные вокруг красочные рекламные щиты, в которых предлагались автомобили, женские украшения, какой-то массаж. В голову пришла мысль: если бы пришелец с других планет оказался на моем месте и увидел ту же самую картину и стал по ней судить о нашей цивилизации, то что бы он подумал? Наверное, подумал бы, что здесь обитают странные существа, которые поклоняются вещам. А разве он был бы так уж неправ?

Мысль моя очень простая: существует многое в нашей жизни, что нельзя купить и продать, нельзя исчислить в долларах. И это самое ценное: любовь, дружба, отчизна, наука, литература, философия… Пока человечество дошло только до убеждения, что нельзя торговать людьми, хотя и с этим не все так прозрачно.

На самом деле самыми ценными являются вещи, которые нельзя сравнивать, которые заключают свою меру в себе. Если не ошибаюсь, Белинский сказал, что прекрасное равно самому себе. С чем вы сравните хорошую журналистскую статью, или философское учение, или научное открытие, или прекрасный рассказ?! Да и зачем их сравнивать?

– Сегодня только ленивый не говорит или не пишет о кризисе гуманитарных наук. Вопросы финансирования стали общим местом. Хотелось бы услышать о самих проблемах, которые стоят перед исследователями...

– Если есть кризис гуманизма, неизбежно будет и кризис гуманитарных наук. Важно, чтобы гуманитарные науки не вносили свою лепту в кризис гуманизма. Признаком, который позволяет говорить о кризисе гуманитарного знания, является отсутствие цельного представления о человеке.

Гуманитарные науки сегодня, если так можно сказать, оказались фрагментированными. Несомненно, есть какие-то интересные открытия, которые касаются тех или иных аспектов человека, его поведения и сознания. Появилось много прикладных областей гуманитарного знания. Но вот цельного представления о человеке, его месте и назначении в мире, о его ценности – этого, как я считаю, сегодня нет.

Скажем, если брать даже такие общие методологические установки, как научный и религиозный подходы к человеку, то и в этом вопросе среди представителей гуманитарных областей знания нет согласия. Стираются грани между наукой и мракобесием, например, под сомнение ставится даже такое выдающееся научное достижение, как теория Дарвина, звучат требования исключить ее из школьных программ. До нас дошло заокеанское эхо обезьяньих процессов. Как бы самим до обезьян не дойти!

Теоретическая разноголосица, методологический хаос в гуманитарных науках косвенно свидетельствуют о необходимости новых обобщений и сами по себе не страшны. Плохо, когда такое состояние признается нормой и ставится под сомнение сама возможность и потребность цельного знания о человеке, ведь тем самым ставится под вопрос и способность человека быть ответственным субъектом своей жизнедеятельности.

Обратите внимание: сама тема гуманизма как-то незаметно исчезает из гуманитарных исследований и общественных дискуссий, словно человек, эта, как говорил Александр Зиновьев, «на все способная тварь», и не стоит того, чтобы быть в фокусе культурных устремлений.

– Но есть ли сегодня в обществе такая потребность в глубоких исследованиях? Развитие информтехнологий привело к колоссальной «массовизации» общества. Это уже даже не то, о чем предупреждали Шпенглер, Ницше или Ортега-и-Гассет. Интернет и отдельные телеканалы кишат всевозможными объяснениями устройства мироздания, «гениальными» теориями спасения человечества, «правдивыми» мифами и «точнейшими» пророчествами. Лженаука, кажется, уже добилась силового равновесия даже с комиссией РАН по лженауке.

– Эта ситуация лишь дополняет описание проблем, стоящих перед гуманитарными науками, обостряет их актуальность. Вообще лженаука сама по себе для настоящей науки не страшна, может даже как-то подстегивать ее, плохо, когда она получает прямую и косвенную поддержку государства. А она ее получает. Получает прямо, когда, например, всякого рода откровенные шарлатаны работают в юридически легальном поле или средства массовой информации печатают гороскопы и тому подобную чушь. Получает также косвенно, когда начинается гонение на науку под лозунгами оптимизации, эффективных контрактов и тому подобной социальной алхимии, как это происходит в ситуации с нашей Академией наук. Недавно опубликовали стенограмму заседания правительства, на котором обсуждался печально известный закон о Российской академии наук; сказать, что обсуждение было легкомысленным, проводилось для проформы – значит ничего не сказать, это была просто форменная профанация.

Этот вопрос связан с тем, о чем мы говорили выше. Лженаука является выражением и продолжением, если можно так выразиться, лжежизни.

– Но нет ли при этом у исследователей некоего мессианского чувства, превосходства над обычным социальным существованием людей? Дескать, мы научим вас постичь задачи и цели вашей непутевой жизни...

– Что-то подобное, конечно, есть. Многие ученые-обществоведы жалуются, что их не слушают, а послушались бы, так все было бы хорошо. Но с другой стороны, как их слушать, когда они говорят каждый свое и от имени науки? Наука отвечает за знание, но не за практические решения. За практические решения отвечает тот, кто принимает эти решения. Это различие, о котором часто забывают и сами ученые, для которых практическим решением и ответственным делом является само производство знаний.

Что же касается обычных людей, то надо всегда понимать, что гуманность как жизненная позиция не тождественна знаниям о гуманизме, образованности и интеллектуальному развитию и не является их прямым следствием. Лев Толстой в поисках ответа на волновавший его вопрос о смысле жизни перебрал многих великих философов и религиозных учителей. А нашел его у простых крестьян Сютаева и Бондарева.

– А как вы относитесь к такой современной тенденции, как внедрение в гуманитарные практики неких системных методологий, эффективно формирующих проекты, нормы, предписания, образцы поведения?

– Я не сторонник такого подхода. Это можно понять из моих предыдущих ответов. В таких подходах есть что-то тоталитарное. Этакий менеджеризм, который подгоняет всех под одну гребенку и может решить за вас любую проблему. Такая методология сужает зоны личностного присутствия индивидов и их индивидуально ответственных решений. Она уязвима с гуманистической точки зрения, поскольку нацелена на управление людьми. Это, конечно, не манипулирование, от которого она отличается тем, что опирается на рациональные механизмы, но нечто общее с манипулированием имеет. Я бы даже сказал, что это некая превращенная форма командной системы. Появляются профессиональные управленцы. Сегодня является почти нормой, что руководителю не обязательно быть специалистом в той области, которой он руководит. Оказывается, сегодня быть руководителем – это уже само по себе является профессией. Попавшему в номенклатуру человеку могут доверить руководство чем угодно, не вникая в содержание объекта управления. Главное – «рулить процессом». Это вам не напоминает институт комиссаров, политработников? Хотя в то время, мне кажется, неглупый идейный руководитель все же понимал: без профессионального генерального директора или главного конструктора ему не обойтись. А вот нынешние «менеджеры на все руки», мне кажется, не ведают насчет своих талантов сомнений.

Когда-то мыслители и социальные реформаторы мечтали, что управление людьми будет заменено управлением вещами. До этого невидимо далеко, если это вообще достижимо. Нам бы добиться более скромной цели, чтобы людьми управляли не как вещами.