Волнения моря и земли

http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=518a11df-b715-49ab-8b9a-396100df257d&print=1
© 2024 Российская академия наук

Упитанный пруссак полз по рукописи. Я попытался прихлопнуть его оттиском статьи из немецкого журнала, но неудачно — рыжий злодей пошевелили усами и исчез среди листов бумаги.

-Таракан? — спросил князь и академик. — Не обращайте внимания, в старых московских домах они неистребимы. Так на чем мы остановились?

И мы продолжили наш разговор. Теперь он коснулся рецептов настоек для водки, хотя мы потихоньку попивали виски — просто иных напитков в кабинете у академика не оказалось. Но виски был очень неплох!

— Правда, что вы лучше всех разбираетесь в водках?

— Это некая легенда, которая сложилась вокруг нашей фамилии очень давно. Однако я стараюсь ее поддерживать!

— Мой прадед, родившийся в 1847 году, к сорока годам был московским губернатором. Потом он, выражаясь современным языком, "не сработался" с генерал-губернатором, великим князем и ушел " в отпуск". Вскоре без его желания он был назначен губернатором в Полтаву. Он не принял это назначение и подал в отставку. Потом он пошел на выборную должность и три срока был городской главой.

— Точно! Когда отмечался юбилей Москвы, устраивали какое-то мероприятие в мэрии. И к этому дню была выпущена памятная тарелка, и на ней среди прочих изображены рядом мой прадед Владимир Михайлович рядом с Юрием Михайловичем Лужковым. Так вот. Кроме того, что мой прадед был государственным служащим, а затем на общественной работе, он был ботаником. Публиковался в научных журналах. После революции он даже получал паек как ученый, хотя и "третьего разряда". Культура пития была развита в то время. Для изготовления водок использовался им зверобой, почки разные, ошпаренная полынь и многое другое. Я перенял все это от отца, а он соответственно от деда. Каждое лето я собираю цветы зверобоя, других трав. Месяц я провожу в разных местах. Бывал в Германии, Швеции, и там собираю травы, так как у нас они поспевают позже. Ну а потом и разное самостоятельное творчество использую: настаиваю то на перегородках грецких орехов, то на кедровых орешках. На перегородках и раздавленных орешках — я это делаю для увеличения "рабочей" поверхности — напитки получаются удивительно красивого цвета, напоминают коньяки. А цветы зверобоя дают рубиновый цвет. Впрочем, один мой итальянский друг назвал его "кардиналом" — такой же цвет у мантий кардиналов в Ватикане.

— А сколько вам удается создавать таких сортов?

— Да не так уж много — всего несколько бутылок держу дома. Так сказать, храню семейные традиции — и только!

Тут я должен прервать нашу беседу, потому что не знал тогда, что академик Голицын пишет воспоминания. Они отрывочны, порой даже могут показаться хаотичными, но очень искренни. Из этой тоненькой книги, предназначенной для юных физиков, объединенных журналом "Квант" (книжка вышла как приложение к журналу) я узнал очень многое не только о великой русской династии Голицыных, но и о самом ученом. Впрочем, иногда мне казалось, что о Поэте — ведь в своих воспоминаниях он пишет о стихах Пушкина, Тютчева, Гумилева, Фета и других гораздо больше, чем о физике. А подчас даже утверждает, что поэты иногда более точно (вся суть — в деталях!) описывают природные катаклизмы, которыми академик Голицын занимается по роду своей основной профессии.

Из воспоминаний: "Поэзия — волшебство музыки, мысли и чувства" — сказал Пушкин. И, как таковая, она воспитывает чувство гармонии, чувство прекрасного, в том числе и краткости и точности выражения мыслей. Все это важно и в научных исследованиях, в анализе их результатов, в умении просто, доходчиво, экономно и точно довести эти результаты до научного сообщества. В науке, особенно в новых, мало еще исследованных областях, важно понимание к деталям. Именно детали, даже неважные с первого взгляда, позволяют часто высветить всю картину, понять, что действительно важно, а что — нет. Такое отношение к новому материалу имеет сходство с попыткой поиска физических моментов в классической поэзии, нисколько не умаляя, а лишь открывая новые грани ее волшебства.

Первоначальным импульсом к такому взгляду явилось наблюдение Александра Михайловича Обухова, создателем, наряду с его учителем Андреем Николаевичем Колмогоровым, современной теории турбулентности. Автор, начиная со своего появления в 1958 году в Институте физики атмосферы АН СССР, неоднократно слышал от Александра Михайловича Обухова, который основал Институт в 1956 году, что Пушкин очень точно выразил две основные черты развитой турбулентности: вихревую природу, передачу энергии от крупных масштабах к мелким и (добавление автора) перемежаемость в пространстве и времени. Он с видимым удовольствием читал:

Вихревая природа бури здесь названа прямо, а отрицательность асимметрии распределения вероятностей для поля скоростей (при условии, что звуки соответствуют скоростям) может быть понята. Обычно дитя плачет тише и дольше, чем воет зверь, поэтому распределение вероятностей ассиметрично, сдвинуто в сторону малых масштабов".

- Что вы считаете самым крупным научным достижением в ХХ веке?

— Множество великих открытий сделано… Квантовая механика, теория относительности…

— Простите, я имел в виду только вашу область науки, то есть физику атмосферы. У меня сложилось впечатление, что до ХХ века вообще о ней ничего не было!?

— Это не так! Какие основы метеорологии существовали… Может быть, имеет смысл к самым крупным достижением отнести теорию турбулентности, развитую академиком Колмогоровым и его аспирантом Обуховым… Она объясняет явления переноса не только в атмосфере, но и на Солнце внутри нашей Галактики. Некоторые астрофизики считают, что теория Колмогорова имеет такое же значение в науке ХХ века, как и теория относительности Эйнштейна. Пожалуй, я с ними согласен…

— Теория турбулентности объясняет жизнь атмосферы?

— Она ввела в науку понятия, которые позволяет решать задачи, к которым еще 60 лет назад ученые не знали как приступить…

— Один из таких примеров — волнение на море. Правильного описания его не было еще 25 лет назад, хотя многие сотни лет корабли бороздили Мировой океан.

— А что же именно в это время стимулировало исследования?

— Как всегда, интересы военных. Им нужно было знать, какие следы на поверхности оставляют подводные лодки, а волнение "маскирует" их. Определенные успехи в этом направлении наметились, но в полной мере проблема не решена. Есть знаменитая организация "Комета", сейчас после событий с "Курском" она стала известна всем, и именно там концентрировались все усилия ученых…

— Говорили, что при волнении до шести баллов они способны обнаруживать лодки.

— Что-то я сомневаюсь в этом! Иначе не шли бы разговоры о таинственной лодке, которая протаранила "Курск". Ее следовало бы обнаружить, тем более что глубина моря в этой районе очень мала.

— Думаю, что система, о которой мне рассказывали, не была создана, так как началось разоружение и, вероятно, руководство страны посчитало такую систему излишней.

— Вот и приходится теперь гадать на кофейной гуще…

— Мне трудно судить о происшедшем, но на "Курске" были безусловно конструкторские недоработки — нельзя, чтобы боекомплект взрывался, да и непотопляемый атомный крейсер не должен тонуть. Это мои личные размышления.

Из воспоминаний: "Фазы развития волнения на море четко отражены Пушкиным в "Сказке о рыбаке и рыбке". С увеличением ценности просьб старухи возрастает волнение морской поверхности. Когда старик пришел просить корыто, "море слегка разыгралось", при просьбе об избе — "помутилося синее море", при желании старухи быть столбовою дворянкой — "неспокойно синее море", когда же захотело она быть царицей, "почернело синее море", а когда старик пришел с просьбой быть ей царицей морской, то увидел, что "на море черная буря: так и вздулись сердитые волны, так и ходят, так воем и воют".

— Если не возражаете, сменим тему беседы. Как вы пришли к своей нынешней должности — директора очень известного в мире академического Института физики атмосферы имени А. М. Обухова?

— Очень просто. Пришел сюда рядовым научным сотрудником, и всю жизнь проработал здесь.

— А если подробнее? Итак, вы родились в 1935-м году.

— Мой отец мечтал стать писателем. Вместе с младшей сестрой он поступил на Высшие литературные курсы, которые были организованы Валерием Брюсовым. Два года они учились, но потом курсы разогнали, так как они были "засорены чуждыми элементами". Отцу умные люди посоветовали уехать из Москвы, что он и сделал. Побывал на Кубани, на Горном Алтае, а потому и не был арестован. К 37-му году внимание властей переключилось на другие социальные слои, и отец поступил на работу на канал Москва-Волга. Он работал в гидрострое, стал топографом, геодезистом. Мы с мамой — у меня еще брат - приезжали к нему. Потом война. Он строил мосты, дороги. И постоянно писал, некоторые книжки его вышли еще до войны. "Хочу быть топографом" — наиболее известная из них, он переводилась за рубежом. В конце концов, он все-таки стал писателем. Для себя он писал нечто под названием "Записки уцелевшего". Это его жизнь. Я недавно перечитывал книгу. И в ней меня поразило то, как не брали на работу.

— Отчего же не брали? Ведь фамилия очень известная, незамаранная в истории, очень достойная?

— Никто не смотрел на это! Воспитывалась ненависть к прошлому. Это вспомнил к тому, что у предыдущего моего поколения жизнь была трудная. Я кончил школу в 1952 году с золотой медалью и поступил на физфак МГУ. С четвертого курса занялся теорией. Был очень яркий человек профессор Станюкович. Он блестяще читал лекции.

— Кирилл Петрович комментировал первые запуски кораблей в космос. Он увлекся космическими исследованиями.

— Не только. В то время академик Леонтович привлек его к проблеме управляемого термоядерного синтеза. К. П. ставил передо мной какие-то задачи, и я пытался их решать. К защите диплома у меня уже было несколько научных работ. В начале 1956 года А. М. Обухов основал новый институт. И тут я еду в электричке на дачу в одном вагоне с Михаилом Александровичем Леонтовичем. Он сказал, что рекомендовал меня Обухову. 1 февраля 1958 года был принят на работу сюда в должности старшего лаборанта. Директор поставил мне какую-то задачку, весьма простенькую, а потому я решил ее очень быстро. Это произвело впечатление, и уже через месяц я стал "мэнээсом" — младшим научным сотрудником. Вот так и началась моя карьера в науке.

Из воспоминаний: "Уже зимой пятого курса в деканате мне сказали, что меня хочет видеть Леонтович. Я спросил К. П., что бы это могло значить. Тот ответил, что передал Леонтовичу мою рукопись со сводкой формальных решений уравнений магнитной гидродинамики с конечной проводимостью. С трепетом я пришел к академику, который сказал мне, что он ничего не понял из моей рукописи. За 1957 год он несколько раз со мной обсуждал научные вопросы, всегда на полном серьезе, с полным интересом к моим результатам. Помню, в одну из первых встреч он сказал, что ему кажется — у меня будет много научных работ и надо учиться сразу писать их понятно для других с четким выделением того, что же физически нового в них сделано. К Концу 1957 года моя статья с К. П. была напечатана в "Журнале экспериментальной и теоретической физики", главном советском журнале по физике. Когда я через полтора года впервые попал в США, то многие участники международной конференции по гидродинамике ионосферы знали эту работу. По дипломной работе у меня вышли еще две статьи в том же журнале".

— Можно и так сказать. Летом 1959 года я отправился на международную конференцию в Америку. Оказывается, многие читали мои статьи в журналах, тогда научную периодику просматривали обязательно. Так я начал устанавливать контакты с зарубежными учеными. Они сохранились до сегодняшнего дня.Через три года в Академию пришло приглашение принять участие в "школе НАТО" в Альпах. Меня отправили туда. Это расширило круг знакомств. К тому времени я решал какие-то задачи, которые ставил передо мной А. М. Обухов, и это, безусловно, способствовало авторитету в научных кругах. Однажды он сказал мне, что скоро состоится международная конференция по циркуляции в атмосферах других планет, и попросил заняться меня этой проблемой.

— Появились первые результаты, о которых и сегодня еще специалисты помнят. К примеру, какие ветры на других планетах, и как они зависят от солнечной радиации и размеров планеты. Речь идет об энергии атмосфер, о переносе тепла и так далее. На конференции по планетным атмосферам в Техасе я сделал прогнозы по Венере, и эти данные подтвердились после полета космических аппаратов. В частности, я предупреждал о малом контрасте температур днем и ночью на Венере, и в это не очень верили. Но я оказался прав.

— Я помню, что ваши доклады на международных конференциях всегда были сенсационны!

— Время было такое. Космические исследования планет велись весьма интенсивно, и это было очень интересно.

— Отнюдь! По-моему, у меня всего одна работа была под грифом "секретно", и она касалась условий на Марсе. Готовились аппараты для посадки на планету, и важно было знать какие там метеоусловия. Аналогичные расчеты я проводил и для Юпитера. Планетами я занимался с середины 60-х годов и до начала 80-х.

— С начала и практически до конца планетных исследований в СССР?

— Да, именно так и получилось. Но теперь у нас совсем интересы иные, совсем земные. Не до исследования планет в России.

— Грустно. А как вы пришли к работам по "ядерной зиме"?

— В 1982 году меня познакомили со шведским журналом, который был полностью посвящен последствиям ядерного конфликта между СССР и США. И там было пару статей от нашей страны. Авторами были медики, по-моему, академики Бочков и Чазов. В основном, среди последствий главным считалось уничтожение озонового слоя. Шла речь и о пожарах, и о дыме, который распространится над планетой. А к тому времени мы с моим сотрудником Сашей Гинзбургом разработали модель пыльных бурь.

В 1971 году, когда наша и американская станции прилетели к Марсу, планета была закрыта пылью. Померили температуру, оказалось, что поверхность холоднее, чем пыльное облако. И Карл Саган прислал мне две телеграммы, в которых просил оценить это явление и осмыслить его. Была теория о том, как образуются пыльные бури, почему они могут достигать глобальных размеров. Нечто похожее происходило и с тропическими ураганами. Александр Гинзбург разработал простейшие уравнения, которые показывают возникающий эффект. Так что у нас уже была модель, которую можно было применить и к ситуации, возникающей после ядерной катастрофы.

— В наши Федеральные ядерные центры — Арзамас-16 и Челябинск-70 — меня не приглашали, но я выступал в Институте имени И. В. Курчатова и в американских атомных центрах. Картина "ядерной зимы" для меня уже была ясна.

— Атмосфера нагревается, а поверхность остывает. Резко меняется устойчивость атмосферы: испарение, теплообмен, циркуляция подавлены. Мы провели серию лабораторных экспериментов и показали, что циклоны не образуются. И была большая работа, за которую никто не брался, по поглощению солнечной радиации и тепловому излучению поверхности земли и нижних слоев атмосферы. Если поглощение тепла больше, чем излучение, то возникает парниковый эффект. Мы организовали массовое сжигание самых разных веществ под Звенигородом, проверяли прохождение излучений через дымы. Это была масштабная и сложная экспериментальная работа. Кстати, сложнее всего было с нефтью и углем — аппаратура сразу же зашкаливает, не работает. Но я все-таки настоял, и в конце 1990 года и такие исследования мы провели. А тут сразу же война в Персидском заливе, в Кувейте начались нефтяные пожары. Наши собрались туда лететь, но денег не нашлось. Американцы же летали туда двумя самолетами, вели наблюдения. Они полностью подтвердили наши расчеты и данные.

— Небо затянуто черной пеленой. И вместо обычных 40 градусов было всего плюс 25 на поверхности. То, что мы предсказывали.

— Очевидно, самые большие пожары были в Сибири в 1915 году. Выгорело тогда около миллиона квадратных километров лесов. В то время уже были карты погоды, я смотрел их в Англии. И удалось установить четкую корреляцию дыма и температуры поверхности. Потом наш сотрудник в Таджикистане собрал материалы по изменению температурного режима до пыльных бурь, во время их прохождения и после бурь. И опять-таки выяснилось, что температура хотя бы на пару градусов падает. А потом пошли более широкие исследования.

— Конечно. С 1982 года я являюсь членом комитета, который координирует работы по исследованию климата Земли. Естественно, мне поручалось изучение взаимосвязи "ядерной зимы" и климата. Свои отчеты мы представляли во Всемирную метеорологическую организацию, а потом и в ООН. Группа из 12 человек — ученых из разных стран начала обобщать все известные данные. Я представлял в ней Советский Союз. В итоге нашей работы появился "Доклад по климатическим и другим последствиям крупномасштабного ядерного конфликта". В 1988 году была принята специальная Резолюция ООН о катастрофическом последствии ядерной войны.

— И что же будет на Земле, если это, не дай Бог, случится?

— Массовые пожары. Небо черное от дыма. Пепел и дым поглощают солнечное излучение, а поэтому атмосфера нагревается, а поверхность остывает, так как солнечные лучи не доходят до нее. Уменьшаются все эффекты, связанные с испарениями. Прекращаются муссоны, которые переносят влагу с океанов на континенты. Атмосфера становится сухой и холодной. Все живое погибает.

— На основе ваших расчетов была создана теория о гибели динозавров?

— Именно в середине 80-х годов она получила всеобщее признание. Картина катастрофы весьма убедительна. На Землю упал астероид размером около 10 километров. Установлено место падения: Юкатан в Мексике. Часть кратера в океане, часть — на суше. Время падения — 65 миллионов лет назад. Энергия, которая образовалась при ударе, превосходила ту, что сейчас сконцентрирована во всех ядерных арсеналах. Образовалась масса пыли, которая висела в атмосфере достаточно долго. Остатки метеорита и пыли мы находим во всех уголках Земли. Возник тот же эффект, о котором я говорил: поверхность остыла, влаги нет, умерли все живые организмы с массой больше 25 килограмм. По-видимому, такая же катастрофа (или даже более страшная) случилась около 300 миллионов лет назад. Ее какие-то следы обнаруживаются, хотя они и "стерты временем".

— Значит, подобные катастрофы случаются регулярно?

— По оценкам некоторых ученых — в среднем раз в 100 миллионов лет.

Из воспоминаний: "Окружающий нас мир многообразен и сложен, особенно в деталях, которые переменны в пространстве и времени, распределены зачастую практически случайным образом. Наша жизнь во многом зависит от внешнего мира: погоды, климата и их изменений, от осадкой и вызываемых ими наводнений, от засух.

Во многих регионах бывают землетрясения, сильные бури, ураганы и тайфуны. Для всех этих явлений есть одна общая черта, которую все знают по опыту: чем интенсивнее событие (чем больше оно отклоняется от нормы), тем оно реже. Очевидно, это связано со статистической природой нашего мира, где господствует случайность, однако за этим стоит и своя физика — ведь законы сохранения энергии, импульса и его момента действуют всегда и всюду. Надо лишь понимать, где и как их можно использовать. В этом и состоит главная цель научного исследования, призванного углубить понимание окружающего мира".

— Можно ли так сказать: работа над проблемами "ядерной зимы" заставила вас более внимательно отнестись к изменениям климата на Земле?

— Пожалуй. Это как на войне: если есть успех на каком-то направлении, то хочется его развивать. "Ядерная зима" — это определенный прорыв в нашей области науки, и захотелось его расширить и углубить. Сейчас у меня происходит какой-то "врыв личной творческой деятельности". Это звучит нескромно?

— С середины 80-х годов я принимал активное участие в борьбе против поворота северных рек. Я давал климатические прогнозы, в частности, по Каспийскому морю, уровень которого с 1978 года начал подниматься. Пошло потепление, реже стали засухи. В общем, происходило то, что я и предсказывал. С тех пор у меня особая страсть к Каспийскому морю. И свое положение директора Института — им я стал в 1990 году, я использую для развития исследований по Каспию, привлекаю к этому международные организации и научные центры. Очень хорошие отношения сложились у нас с Институтом метеорологии общества Макса Планка, что в Германии. Там, на Западе очень большой интерес к проблемам изменения климата, а потому наши предложения находят там поддержку.

— У нас сегодня глобальные изменения климата мало кого волнуют.

— Его водосбор занимает около трех миллионов квадратных километров — 85 процентов воды поступает в Каспий по Волге. Ее бассейн больше одного процента площади всего Северного полушария.

— Безусловно. Работа называется: "Полная модель климата и его изменения". Сделаны первые расчеты атмосферы, осадков, ситуации в океане, температурных параметров там, солености воды, течений и так далее. Как точка отсчета берется середина прошлого века, и с шагом в полчаса идем к нашему времени. Расчеты огромные, ведь надо, чтобы не было, к примеру, дисбаланса между океаном и атмосферой.

— Короче говоря, делается попытка смоделировать все, что случилось над нашей планетой за сто пятьдесят лет?

— Это позволяет нам определить, насколько точна модель — ведь многое нам известно.

— Зачем же исследовать прошлое, если оно известно?

— Чтобы прогнозировать развитие ситуации в ХХ1 веке! Только в этом случае мы сможем определить, какой климат будет на Земле. Если модель довольно точно "восстановит" минувшие полтора столетия, то ей можно будет доверять и при прогнозировании. Тут очень сложные расчеты. Даже суперкомпьютеру требуется полгода, чтобы посчитать ситуацию, к примеру, за 150 лет! Так что прогнозирование климата — удовольствие дорогое. В работу включились специалисты очень многих стран — американцы, японцы, англичане, немцы. У каждой группы исследователей были свои интересы, но общими усилиями удавалось решать весьма крупные проблемы.

— Возьмем сток Волги. Британская метеослужба составила среднемесячные температуры океана, начиная с 1903 года. Обработаны десятки миллионов судовых измерений. "Сетка" — сто километров, точность — до одного градуса.

— То есть можно взять точку в океане, и они скажут, какая там была температура сорок или пятьдесят лет назад?

— Тут уже в работу включились наши и немецкие исследователи, которые установили связь между колебаниями температуры в океане, а, следовательно, и изменениями ледникового покрова в Арктике и Антарктике, со стоком Волги. Выяснилось, что большой сток был в двадцатые годы, уровень Каспия поднимался. Большой сток был в шестидесятые — семидесятые годы, а до этого он был гораздо меньше.

— И неужели это воздействие Мирового океана?

— Он действует на весь континент, и в том числе на Волгу и Каспий! Зависимость прямая. Таким образом, периодические изменения температуры в тропической зоне Тихого океана вызывает повышение и понижение уровня Каспийского моря.

— Атлантика в нашем регионе играет заметно меньшую роль.

— Приходится пересматривать старые взгляды и избавляться от прежних заблуждений. Кстати, среди моих немецких коллег распространен такой афоризм: "Тихий океан — это господин, а Атлантика — его раб". Тем не менее, мы исследует Атлантику в институте очень тщательно: сегодня это одна из профилирующих тем в наших программах. В работе принимает участие два немецких института и один американский университет. Однако уже ясно, что во влиянии на Каспий главную роль играет именно Тихий океан.

— Приблизительно треть века сток Волги не будет изменяться, останется таким же, как во второй половине ХХ века, а затем начнется его повышение. К концу ХХ! века подъем воды может составить 3-4 метра.

— Ее можно избежать, если знать о ее приближении. С 1975 года по 1995-й подъем составил два с половиной метра, и это породило много бед и в городах, расположенных по Волге, и во всем бассейне Каспия. А в ХХ! веке к этому добавится еще четыре метра!

— Это неверный вывод — именно так к рекомендациям и прогнозам ученых относятся чиновники, а потому и происходят катастрофы. История учит, что ученым все-таки следует доверять. Ведь всем кажется, что середина ХХ1 века — это очень далекое будущее, а в ближайшие двадцать-тридцать лет ничего катастрофического с Каспием не предвидится.

— Вы, наверное, рыбак и потому такой интерес к Волге?

— Нет, я спокойно отношусь к рыбалке, но не к рыбе! А интерес к Волге, конечно же, возник из-за поворота рек. С этим проектом надо было бороться не только эмоционально, но и с расчетами в руках.

— Поначалу только Каспий. Однако сейчас уже анализировали состояние Невы, которая удивительно точно "вписалась" в модель. Сейчас мы смотрим ситуацию по Сибири. Конечно же, аналогичные работы идут по всему миру, но "немецкая модель", которую мы создавали в рамках сотрудничества институтов, хороша для наших регионов. Однако у нас такими прогнозами не интересуются.

— За счет чего же живет современный научно-исследовательский институт РАН?

— Источников финансирования несколько. В первую очередь это Российский фонд фундаментальных исследований и Государственные научные программы, которые раньше шли по линии Министерства науки, а теперь Министерства экономики. У нас большое количество грантов Сороса, пожалуй, мы входили в пятерку лидеров: на 130 научных сотрудников у нас 18 грантов.

— Это говорит об актуальности исследований?

— Безусловно! За "красивые глазки" такие гранты не дают. У нас было еще штук восемь грантов Европейского сообщества, четыре гранта под названием "Коперникус". Плюс ко всему этому мы суетимся в добывании денег.

Из воспоминаний: "Непосредственной причиной практически всех глобальных изменений является негативное воздействие техносферы на природу. Движущей силой экономики и одного из ее главных инструментов — научно-технического прогресса — являются потребности человека и общества. Эти потребности формировались с учетом определенного набора ценностей и доступных ресурсов. Ценности во многом формируются рынком и, в большей степени, маркетингом. Ресурсы, легко доступные в прошлом, требуют все больше затрат на их добычу. Современные экономические механизмы привели к природоразрушающему типу развития. Ущерб, наносимый природе, не входит в цену продукта, хотя известно, как это можно было бы сделать. По этой же причине имеет место и громадный рост отходов производства и потребления".

— Вы так и не сказали о своей новой страсти в науке?

— В последние пять лет у меня четко определились личные интересы. Они связаны с теми явлениями, которые многие десятилетия ученые не могли объяснить.

— Началось все с космических лучей. Один из сотрудников регулярно рассказывал мне о них. Он строил разные гипотезы, но они не укладывались в разумные рамки. Надо было установить связь между их энергией и той частотой, с какой они поступают на Землю. Потребовалось подробное обоснование этого процесса. Обычно я работаю, когда нахожусь далеко от телефонов, заседаний и ежедневной суеты. В такой ситуации я оказался в Южной Корее, где мне пришлось ждать самолет несколько дней — связь Сеула с Москвой в середине 90-х годов была еще редкой. Я кое-что посчитал, обосновал некоторые явления в космических лучах. Статья вышла в конце года. И тут мне раздался звонок от одного из коллег, и он сказал, что зависимости, приложенные к космическим лучам, описывают и частоту землетрясений. Меня это заинтересовало. Вскоре я дал объяснение этому явлению. Дальше — больше. Я занялся землетрясениями.

— Между космическими лучами и ими есть общее?!

— Важен подход, а именно та энергия, которая начинает процесс. В случае с космическими лучами — это взрыв сверхновой звезды. В галактике лучи ускоряются, и в конце концов достигают Земли.

— Взрыв сверхновой приводит к землетрясениям?

— Нет, конечно. Речь идет о подходе к проблеме. Он похож на тот, что происходит и в земной коре. Если в систему вводится энергия, то дальнейшее происходит по определенной закономерности, которые типичны и для звездных систем, и для Земли. Грубо говоря, я попытался ответить на вопрос: почему крупные события случаются именно в это время и таком-то месте. К примеру, небольшие наводнения бывают часто, а крупные редко, раз в столетие. Почему? Сверхновые порождают космические лучи, мощные землетрясения — из-за накопления энергии в мантии Земли при движении литосферных плит. Вот я и попытался найти то общее, что типично для столь разных процессов. Потом оказалось, что мои выводы объясняют и сильные ветры, что возникают в атмосфере и так далее.

— Да, если мы знаем мощность, которую вводим в систему, то уже можем определять частоту таких событий как землетрясение, и предсказывать их для вполне конкретных районов.

— Общий взгляд в науке по-прежнему актуален?

— Создалось неверное представление, что каждый ученый должен заниматься лишь своей, очень узкой областью, мол, только в этом случае можно стать высококлассным специалистом. Такой подход оправдан, но все-таки нужно иногда подниматься над сиюминутностью бытия и смотреть более широко, глобально.

Из воспоминаний: "Физические процессы и явления нечасто бывают темой стихов. Скорее, они играют роль фона, на котором происходят переживания героя. И все же, наши гениальные поэты нередко подмечали и ярко описывали такие черты процессов и явлений, которые им точно соответствуют и могут быть интерпретированы в строгих терминах современной науки. Широкому кругу читателей и любителей поэзии эта тема, вероятно, не так интересна, но представляется, что она может привлечь внимание представителей точных наук, особенно наук об окружающей среде, о природе. Многие наши выдающиеся ученые прекрасно знали классическую поэзию и даже в конце жизни свободно по памяти читали стихи. Автор этих строк в юности был знаком с Григорием Самуиловичем Ландсбергом, сыгравшим большую роль в определении его научной судьбы, слышал об обширных знаниях поэзии Сергея Ивановича Вавилова, Льда Давидовича Ландау и многих других. В наше время Владимир Евгеньевич Захаров, академик, долгие годы директор Института теоретической физики им. Л. Д. Ландау, является автором нескольких поэтических сборников, членом Союза российских писателей.

— Георгий Сергеевич, можно несколько "странный" вопрос: ваше прошлое, ваши предки помогают вам? Или это совсем иной мир?

— Отец прививал любовь к прошлому. Да и отношение к культуре иное: с детства шло воспитание, все-таки традиции в семье. Было развито эстетическое чутье, оно способствовало более тонкому пониманию, что верно и что ошибочно. И это помогало в науке. Конечно, причастность к великому роду рождает гордость за предков, уважение к ним. Естественно, ты не в праве опорочить их, ты должен продолжить их дело.

— Ее прошлое и ее будущее! Не только сила, но и разум ее…