Версия для печати
Вернуться к списку

Наука о профессорах

265 лет назад среди университетских профессоров-иностранцев в России появился первый русский профессор

В 1756 году им стал профессор красноречия Московского университета Николай Никитич Поповский, сын священника храма Василия Блаженного на Красной площади. История российской профессуры длиной в два с половиной века довольно хорошо исследована и ныне служит предметом изучения науки университетологии, возникшей не так давно на стыке истории и социологии.

Импортозамещение профессоров

Первым в нашей стране университетом был, как известно, Московский университет, основанный в 1755 году. Академический университет Петербургской академии наук, основанный одновременно с академией в 1724 году, в счет не идет, так как не может считаться университетом в его классическом виде, в нем готовили небольшое число талантливых юношей сразу в адъюнкты академии с перспективой занять освободившееся место академика, да просуществовал этот университет недолго.

Первыми профессорами в России в современном понимании этой социальной страты были профессора Московского университета. По данным доцента кафедры истории России Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Александра Феофанова, с момента основания Московского университета до конца первой четверти XIX века в нем сменилось три поколения профессоров, всего 96 человек, из которых 60 были российскими подданными (включая «русских немцев»).

Среди первого поколения было 10 профессоров-иностранцев (около 60%), второго — 14 (45%), а в третьем поколении иностранцы составляли только четверть (12 человек). Половина (29 из 60) профессоров из российских подданных были выходцами из духовного сословия, детьми священно- или церковнослужителей. Дворян насчитывалось всего 15 человек (25% от россиян и 16% от общей численности профессуры). Так что в целом облик первой российской профессуры определялся иностранными учеными и выходцами из духовенства.

Профессорское «скотство»

Поначалу отношение к новой для страны социальной общности — университетской профессуре — было неоднозначным. Историк Феофанов цитирует дневниковую запись сына директора Московского университета в 1706–1807 годах Ивана Петровича Тургенева, будущего декабриста Николая Тургенева насчет какого-то посещенного им мероприятия: «Было очень много купцов... Но это ничего, что были купцы: много было и хуже их дворян: например, университетские студенты, профессорские дети, сами профессоры, канцелярские служители: всех сих скотов я не променял бы ни на одного порядочного купца».

Про другой пример профессорского «скотства» поведал Карамзин. Профессор университета Христиан Августович Шлецер был приглашен на званый обед к князю Голицыну, где было «лучшее общество Москвы». Явился туда в длинном синем сюртуке вместо фрака и на удивленный вопрос ответил не меньшим удивлением, что «надел сертук в знак своего уважения к хозяину; что сертук он почитает приличнее фрака потому, что и сукна пошло больше, чем на фрак, следовательно, и стоит дороже; а потом и закрывает все тело: стало быть, и пристойнее фрака».

Дворянство было равнодушно к университетам, их дети к тому времени учились в гимназиях, но по окончании их сразу поступали на службу. Московский губернатор в 1810–1816 годах сенатор Обресков сильно удивился, узнав, что его племянник окончил курс Московского университета, о котором губернатор, «признаться сказать, не имел никакого понятия, несмотря на то что был московским жителем».

Но в молодом поколении дворян, даже родовитых, к началу XIX века уже появились люди, имевшие собственное мнение об университетском образовании. С 1807 года в Московский университет каждый год поступали титулованные дворяне, правда, немного, обычно два-три человека в год, но именно тогда в списках студентов появились фамилии русских князей и немецких прибалтийских баронов (Энгельгардт, Ридигер, Унгерн-Штернберг и др.). Из 314 студентов, поступивших в Московский университет с 1813 по 1817 год, известно происхождение 222 человек, из которых 153 дворянина, 7 иностранцев и 62 разночинца.

Иное мнение о профессуре было у представителей низших сословий. Университетское образование было в те времена «социальным лифтом», о каком сейчас можно только мечтать. «Проект об учреждении Московского университета» 1755 года давал возможность учиться в нем даже крепостным, и такие студенты, которым барин давал вольную, там были. По окончании университета они автоматически получали низший гражданский чин XIV класса в Табели о рангах, который давал личное дворянство.

Бывших крепостных, за три года университетского курса превратившихся в дворян, можно посчитать на пальцах одной руки, но они были. Например, Федор Денисов, поступивший в университет в 1802 году, закончивший его в 1804 году со степенью кандидата, доктор физико-математических наук с 1814 года, а с 1822 года профессор Московского университета в чине VI класса (коллежский советник), то есть уже потомственный дворянин.

Оборона дворянского сословия от нашествия профессоров

Справедливости ради надо сказать, что в XVIII веке большинство профессоров не имели чинов, а если и имели, то достаточно скромные. Возводить профессоров в достаточно высокие гражданские чины вплоть до VIII класса (дававшего потомственное дворянство) и выше начали только при Павле I и продолжили при александровском правлении. Понятно, что при таких перспективах в профессора рвались дети разночинцев, только они, как правило, не имели средств для обучения в университете за свой счет, а численность студентов на казенном содержании была ограниченной.

В начале XIX века помимо Москвы университеты появились в Петербурге, Юрьеве, Вильно, Харькове, Казани, Перми. Численность студентов и профессоров постоянно и заметно росла. Росла, соответственно, и опасность размытия сословной границы дворянства. В 1811 году императорским указом была введена новая категория учащихся в университете под названием «вольные слушатели». Целью указа было ограничить доступ в студенты выходцам из податных сословий и тем самым затруднить получение ими чина XIV класса, права носить шпагу и личного дворянства.

Сословная дискриминация профессоров была не столь явной, их просто редко награждали орденами, охотнее — перстнями, табакерками и прочими знаками монаршей милости, но только не государственной наградой, означавшей принадлежность к орденской корпорации и право на получение потомственного дворянства. Особенно явной сословная сегрегация стала позже, когда профессора уже заметно стали размножаться с ростом числа российских университетов и ростом числа студентов в них. Николай I поднял планку потомственного дворянства до чина V класса, Александр II — до чина IV класса (генеральского). Личное дворянство ученый мог получить только начиная с IX класса, а не с самого низшего XIV класса. Такое положение дел сохранялось до революции 1917 года.

Российское дворянское сословие уберегло себя от разбавления парвеню с профессорскими дипломами, но уже во второй половине XIX века сословные амбиции потеряли актуальность для профессуры. Раньше — да, дворянство имело смысл хотя бы потому, что профессор имел право на причисление к дворянской корпорации губернии, а это позволяло ему, в свою очередь, приобретать имения с крепостными душами. Разумеется, Маниловых и Собакевичей среди профессоров не было, но достаточно многие имели именьица и по несколько душ крепостных, некоторые ухитрялись сделать вполне приличное состояние в несколько сот душ, а профессор физики Московского университета Иван Акимович (Иоганн Иоахим Юлиус) Рост оставил наследникам тысячу крепостных.

Профессорская лотерея

Ближе к концу XIX века университетский профессор в России был уже уважаемым членом общества, а в начале ХХ века не просто уважаемым, но и довольно неплохо оплачиваемым государством человеком. Его жалованье было от 2 тыс. до 5 тыс. руб. в год (при средней зарплате в России около 400 руб. в год) и в среднем равнялось денежному довольствию чиновников IV класса (действительного статского советника, или генерал-майора в армии). У последних реальные доходы, естественно, были намного выше, но даже при голом окладе в 2 тыс. руб. профессору уже не было смысла стремиться к гражданским чинам только ради того, чтобы его потомки стали дворянами в стране, где дворянство деградировало на глазах.

Появилась и другая проблема: как стать профессором. Дефицита желающих получить профессорское звание давно уже не было, «социальные лифты», возносившие молодых людей в профессора в возрасте 25–30 лет, уже лет сто как не работали. Вместо них, напротив, множились государственные и внутренние университетские препоны на пути к профессорскому званию. Доктор исторических наук Михаил Грибовский из Томского госуниверситета в своей работе «Трудности университетской карьеры в России в конце XIX — начале XX века» пишет, что основным механизмом пополнения университетских кадров в дореволюционной России был институт профессорских стипендиатов, аналог современной целевой аспирантуры.

Попасть в эту аспирантуру было непросто, во-первых, потому, что выделяемых правительством 20 тыс. руб. на стипендии кандидатам в профессора хватало только на 30–35 человек, тогда как по всей стране их каждый год оставалось при кафедрах в два-три раза больше, и аспиранты крутились как могли. А во-вторых, сам отбор кандидатов не был прозрачным, как отмечалось в 1901 году в докладе Комиссии по преобразованию вузов. Порядок отбора профессорских стипендиатов был «нередко своего рода лотереей».

В 1893 году выпускник Санкт-Петербургского университета Александр Пресняков выиграл в эту лотерею, возможно, не без помощи своего научного руководителя профессора университета Платонова, который был домашним учителем русской истории у дочери Александра III Ольги и отпрысков других великих князей из рода Романовых. Проблем со стипендией профессорский кандидат Пресняков не испытывал: его отец был членом правления нескольких железных дорог. Будучи, по-видимому, весьма рассудительным молодым человеком, он предвидел проблемы иного рода, о которых писал в письме матери:

«Оставляют меня при университете. Это значит, надо готовиться к магистерскому экзамену и писать диссертацию. В лучшем случае экзамен сдают года через 2–3. Тогда становятся “магистрантом”, получают право читать лекции. Затем — диссертация: от выбора темы зависит, сколько времени на нее надо. Но minimum — 5 лет, а обыкновенно больше. Затем вы магистр. Сохраняете право читать лекции, если найдутся охотники слушать. Предполагается, что магистр пишет докторскую диссертацию. Но все это ученые степени, скажешь ты, а профессура? Профессура дается старшему доценту по вакансии. Так после Замысловского стал профессором Платонов, и я надеюсь, что не доживу до того, чтобы в Петербургском университете был другой профессор русской истории, т. к. это значит, что Платонов скончался или ушел. А ему повезло. Ему всего 34–35 лет, и он профессор, а Милюков, его ровесник — человек с крупным именем в науке — доцент».

Речь шла о том самом Милюкове Павле Николаевиче, впоследствии главе Конституционно-демократической партии и кадетской фракции в Госдуме I, III и IV созывов, министре иностранных дел Временного правительства и одном из главных идеологов белого движения. Милюков был доцентом не Петербургского, а Московского университета, Пресняков упомянул его только потому, что тот действительно был одним из самых заметных молодых русских ученых-историков в начале 1890-х годов. Стал бы доцент Милюков вовремя профессором, глядишь, не был бы в 1895 году отстранен департаментом полиции от преподавания за «намеки на общие чаяния свободы и осуждение самодержавия» и не взбудоражил бы всю страну своей пламенной речью с трибуны Думы в адрес царствующего дома осенью 1916 года: «Что это — глупость или измена?»

Советский ренессанс профессуры

Заканчивает Пресняков свое письмо матери грустными словами: «Ни магистерство, ни докторство, ни доцентура не составляют того, что мы зовем “положением”, не дают обеспечения. Их практичность в рекламе — в большей легкости попадать в разные столичные учебные заведения. Быть университетским преподавателем в настоящем смысле этого слова может только профессор. Положение это лично для меня недостижимо, потому что я если даже буду доцентом, то после Платонова — приблизительно десятым или одиннадцатым кандидатом на кафедру, а это мыльный пузырь».

Пресняков все-таки стал профессором, но только в 1918 году, и даже членом-корреспондентом Академии наук он стал в 1920 году, исправно получал пайки и денежное довольствие от ЦЕКУБУ, потом в годы НЭПа стал еще и профессором Института красной профессуры и директором ленинградского отделения Института истории. Словом, добился профессорского «положения».

Сразу после революции советская власть отменила Табель о рангах и всю иерархию научных степеней и званий. Единственное, что она сохранила от «старорежимных» университетов, так это звание профессора. Все доценты и ассистенты, продемонстрировавшие лояльность новой власти, в одночасье стали профессорами с пайками красноармейцев в действующей армии. В дальнейшем, по мере роста благосостояния народа и даже опережая его, росли и материальный достаток, и социальный престиж советской профессуры.

Высшее образование и наука всегда были в чести у советской власти и советского народа. В послевоенные годы профессор вуза имел весьма внушительную зарплату на уровне полковника или генерала (в зависимости от вуза), то есть по дореволюционной Табели о рангах он снова достиг уровня особы V и IV классов (полковника и генерала). Был даже момент, когда советские профессора едва не надели настоящие полковничьи и генеральские мундиры с соответствующими погонами.

Классные чины по-сталински

В 1943 году бойцы Красной армии снова надели погоны, которые были отменены в 1917 году во флоте Временным правительством, а в армии — уже большевиками. В том же 1943 году первыми гражданскими ведомствами, где в законодательном порядке были введены классные чины и форменные мундиры, были Наркомат иностранных дел, Наркомат путей сообщения и Прокуратура СССР. После войны в течение 1947–1953 годов персональные звания и форменная одежда со знаками различия были введены для следующих министерств и ведомств: финансов и Госбанка, госконтроля, заготовок, геологии, угольной промышленности, нефтяной промышленности, черной и цветной металлургии, химической, лесной и бумажной промышленности, электростанций, речного флота и Главного управления геодезии и картографии МВД. В 1948 году очередь дошла до Министерства просвещения.

По сути, это было восстановление на советский манер «Табели о рангах» Петра I, где военные и гражданские чины были выстроены в универсальную иерархическую систему. Если бы эта система сохранилась до сих пор, то сейчас мы видели бы в новостях, как ректор МГУ Виктор Садовничий или ректор НИУ ВШЭ Ярослав Кузьминов, скинув в приемной каракулевые папахи и шинели с генеральскими звездами, заходят в кабинет министра высшего образования и науки Валерия Фалькова, сидящего там в маршальских погонах.

Но мы этой картины не увидим: после смерти Сталина Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля 1954 года «Об отмене персональных званий и знаков различия для гражданских министерств и ведомств» персональные звания, знаки различия и форменная одежда в большинстве советских учреждений были упразднены. В начале нашего века при строительстве властной вертикали было реанимировано некое подобие Табели о рангах, но до мундиров с лампасами для гражданских чиновников пока дело не дошло.

Не дошло оно в университетах и при Сталине, хотя все к тому шло. 22 июля 1949 года министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов подал докладную записку заместителю председателя Совета Министров СССР К. Е. Ворошилову (копию — Сталину). К записке прилагались проекты Указа Президиума Верховного Совета СССР и Постановления Совета Министров СССР об установлении персональных званий для работников высшего образования и о введении форменной одежды для студентов высших учебных заведений и работников высшего образования.

Преподавательский состав вузов делился, как в армии, на высший, старший и средний составы. К высшему относились ректоры вузов 1-й категории в звании государственного советника высшего образования 2-го ранга (соответствующее воинское звание — генерал-лейтенант). Ректоры вузов 2-й и 3-й категорий, а также проректоры вузов и заведующие кафедрами 1-й категории получали звание государственного советника высшего образования 3-го ранга (соответствующее воинское звание — генерал-майор). Выше них был только министр высшего образования со званием Генерального государственного советника высшего образования (соответствующее воинское звание — маршал рода войск), его замы и члены коллегии министерства в ранге государственных советников высшего образования 1-го ранга (генерал-полковники).

В старший состав входили профессора кафедр и заведующие кафедрами, доценты со степенями кандидата наук имели звание старших советников высшего образования 1-го ранга (полковники), а замыкали снизу старший педагогический состав вузов ассистенты (преподаватели), имевшие ученую степень (соответствующее воинское звание — майор). Простые доценты со степенью были подполковниками.

В средний состав входили советник высшего образования — ассистент (преподаватель) высшего учебного заведения, не имеющий ученой степени (капитан); советник высшего образования 1-го ранга — старший лаборант со средним специальным образованием (старший лейтенант); советник высшего образования 2-го ранга — лаборант, имевший специальное среднее образование (лейтенант); советник высшего образования 3-го ранга — рядовые работники вуза, например, девушки в учебной части вуза, имевшие среднее образование (младший лейтенант).

Доцент в кубанке

Соответствующие воинские звания были указаны в проекте Постановления Совета Министров СССР не только для сравнения с воинскими званиями: профессорско-преподавательскому составу полагался форменный мундир с погонами, только не золотыми, как у военных, а серебряными, как у милиции. Мундир у них, как у милиционеров, был синего цвета, только другого покроя, и канты на брюках и на воротнике форменной тужурки и шинели были цвета специальности данного профессора или доцента, чтобы сразу было видно, какие именно науки (технические, естественные или гуманитарные) он преподает.

Профессорам в генеральском звании полагались лампасы на брюки, фуражка с бархатным околышем и плетеным шнуром над козырьком (зимой — каракулевая папаха) и шевровые туфли. От полковника и ниже — то же самое, только без лампасов на брюках и плетеного шнура на фуражке (но зимой — генеральская папаха), для подполковника и ниже — зимой не папаха, а барашковая кубанка. И всем — хромовая обувь, а мундир из шерсти «хорошего качества», тогда как для высшего состава мундирная шерсть должна быть высшего качества.

Женщинам-профессорам вместо двубортной тужурки с золотыми пуговицами и брюк полагался английский костюм, а вместо фуражки — суконный берет цвета специальности (как у канта у мужчин). Жакет, юбка и берет полагался и студенткам. Фуражка для студентов-мужчин — такая же, как для среднего профессорско-преподавательского состава, но без кокарды, с одной только эмблемой на околыше, а зимой — шапка-ушанка серого цвета; ботинки черные хромовые на шнурках, а вместо погон — контр-погоны, или, как их еще называют, полупогончики, как у курсантов-моряков. Как вспоминал профессор-океанолог Александр Городницкий, носивший в 1951–1956 годах мундир студента Горного института, ему на улицах Ленинграда, случалось, козыряли встречные матросы.

Одевать в мундиры с погонами профессоров и студентов начали с горняков и железнодорожников, их в соответствующих вузах страны было 27 тыс. человек. К концу 1948 года было пошито всего 260 комплектов форменной одежды для студентов и 20 комплектов для профессорско-преподавательского состава. Стоимость одного комплекта обмундирования для студента составляла 2,5 тыс. руб.— сумма для студента неподъемная. Совет Министров распорядился предоставлять студентам рассрочку на период срока носки мундира, но в итоге удалось нарядить в мундиры только студентов-железнодорожников и горняков, а от обмундирования всех студентов страны пришлось отказаться.

Записка министра высшего образования Кафтанова год пролежала у товарища Ворошилова, потом тот ее переслал на заключение в Отдел пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), там она пролежала еще полгода и без рассмотрения в конце 1949 года вернулась в Совмин, где товарищ Ворошилов тихонько засунул ее под сукно, выражаясь бюрократическим языком, и там она находилась до 1954 года, когда, как уже сказано, новая власть отменила и сталинскую табель о рангах, и мундиры с погонами для профессоров и студентов.

Профессор в белых штанах

Надо признать, что мундир советского профессора, утвержденный товарищем Кафтановым, даже с лампасами и золотыми пуговицами выглядел бедненько по сравнению с первыми форменными мундирами российской профессуры. По данным петербургского историка Льва Шепелева, впервые российских профессоров обмундировали при Екатерине Великой в 1794 году — в малиновый кафтан с синими воротником и обшлагами. Штаб-офицерским чинам (высшему и старшему составу по терминологии сталинских времен) полагались «петли, шитые золотом», камзол и штаны белые.

14 октября 1800 года (то есть еще при Павле I) этот мундир был заменен темно-зеленым кафтаном с малиновыми воротником и обшлагами, на серебряных пуговицах его изображались государственный герб и «атрибуты учености». В 1804 году при Александре I для московского учебного округа (то есть для преподавателей и студентов всех его учебных заведений) был установлен новый образец мундира. На мундирах преподавателей и студентов цвет воротника и обшлагов был сохранен прежний — малиновый. Вводилось золотое шитье 4-х разрядов. Полное шитье на воротнике, обшлагах и карманных клапанах полагалось тем, кто имел чины VII и выше классов; чины VIII класса лишались шитья на карманах, а IX и X классов — также «шитья ветвей на обшлагах»; чины низших классов имели на воротнике и обшлагах только «вышивку лавровых листьев». Мундиры студентов университета были и вовсе без шитья.

В том же 1804 году академиков Императорской академии наук тоже нарядили в мундиры: кафтаны темно-синего сукна с красным суконным стоячим воротником, вышитым золотом, и таковыми же обшлагами, подкладка синяя, камзол и исподнее платье белое суконное, пуговицы желтые. Очень похожий мундир был у профессоров Петербургского университета (основан в 1809 году), от академического он отличался только рисунком шитья. При Николае I была еще одна реформа профессорского мундира, потом он еще не раз менялся, потеряв ко второй половине XIX века золотое шитье и прочую вычурность и превратившись в довольно заурядного вида чиновничий вицмундир.

Но вот интересная деталь: рисунков роскошных профессорских мундиров конца XVIII — первой половины XIX века масса. Тогда целые альбомы с ними издавались, чтобы ни сам профессор, ни его портной ничего не перепутали, а портретов профессоров университетов в мундирах нет. Президенты Академии наук в мундирах на портретах встречаются, в крупных картинных галереях такие их портреты не редкость, а вот портрета университетского профессора в мундире с вышитым золотом малиновым стоячим воротником и в белых рейтузах нет ни одного, даже в Эрмитаже.

Объяснения сему удивительному парадоксу наука университетология дать пока не может, тут возможны пока лишь гипотезы. Наиболее разумной представляется такая: сам мундир профессор имел, на него ему выдавали специальные деньги, но селфи в мундире в те доайфонные времена можно было сделать только с помощью художника-портретиста, который стоил довольно дорого, особенно хороший художник. Президенты Академии наук тех времен барон фон Николаи, граф Новосильцев и граф Уваров могли позволить себе очень хорошего художника, а ординарный профессор даже Петербургского или Московского университетов с жалованьем 55 руб. ассигнациями в месяц — едва ли, разве что уж самого дешевого мастера мольберта и кисти. А в картинных галереях принято хранить полотна только хороших и очень хороших художников.

Когда же профессорское сословие наконец немного разбогатело к концу XIX — началу XX века, профессорский мундир сильно потерял в красках, да и времена настали иные, когда демонстрировать ливрейные наряды верного слуги престола для интеллигентного человека было неприлично — хорошим тоном для профессора было приходить на лекции в строгом черном сюртуке. Такими и остались в нашей памяти запечатленные на портретах, дагеротипах и фотографиях лучшие представители отечественной университетской профессуры того времени.