Версия для печати
Вернуться к списку

АКАДЕМИК ГЕННАДИЙ МЕСЯЦ: БЕРЕГИТЕ ИНТЕЛЛЕКТ

Это высказывание Эдгара По наиболее подходило к тому времени, когда мы встретились с Геннадием Андреевичем Месяцем у него дома, чтобы подробно поговорить о жизни и судьбе. Я давно хотел это сделать - благо наше знакомство и дружба насчитывают уже десятки лет. И вот наконец началась непринужденная беседа за чашкой чая с первым вице-президентом Российской академии наук - ученым с мировым именем, который прославился исследованиями высоких энергий, был удостоен Государственных премий СССР и РФ, международных премий имени Уолтера Дайна и Эрвина Маркса, стал первым российским лауреатом Международной премии "Глобальная энергия".

- Геннадий Андреевич, расскажите, пожалуйста, об исследованиях, которые вы считаете наиболее важными в своей научной карьере.

- Все события, которые происходят в физике, когда-то начинаются и когда-то кончаются. Многие ученые проводят исследования всего процесса в целом. А можно посмотреть иначе - через короткие промежутки времени, миллиардные доли секунды. Ты как бы сканируешь происходящее, следишь, как развивается процесс. Экспозиция - наносекунды. В общем, все делаешь, как в кино, - снимаешь кадр за кадром. И не имеет значения, что именно изучаешь - полет пули или электрический заряд.

- С чем можно это сравнить, чтобы было понятно домохозяйкам?

- Когда-то был изобретен микроскоп. С его помощью было сделано множество открытий. Нечто подобное произошло и у нас. Появился прибор, который можно совершенствовать, и он позволяет очень глубоко исследовать те явления, которые абсолютно не были известны. Или прояснять те процессы и проблемы, которые были запутаны до предела. И, честно говоря, начало моей работы было весьма схоже с работой следователя: я шел шаг за шагом, исследуя то или иное явление. И в моих руках был тот самый "микроскоп", который мог рассказать, что именно произошло за миллиардные доли секунды. В том числе и в электрических разрядах. Я начинал как инженер, так как у меня было инженерное образование. Однако вскоре мне стало ясно, что открыта новая область физики и я могу в ней провести много интересных исследований. Так и случилось: пришла большая энергетика, потом термоядерный синтез, сверхмощные лазеры, ядерные взрывы, сверхмощные излучения.

Меня всегда интересовало, что происходит в кратчайшее время - за миллионные доли секунды. Люди привыкли оперировать веками, годами, неделями, часами, а меня привлекали наносекунды! Луч света за это время проходит не тысячи километров, а тридцать сантиметров. Плюс к этому создаются гигантское электрическое поле, магнитное поле, мощный электронный пучок... Именно в таких непривычных условиях исследуется материя, она и открывает нам нечто новое.

Родилась область науки, связанная с электроникой больших мощностей. Последние годы, что я работаю в президиуме РАН, по субботам, воскресеньям, праздникам я писал монографию, которая так и называется - "Основы электроники больших мощностей". Это почти 700 страниц - мой основной труд.

- Мне кажется, мы упустили момент "старта", а сразу перешли к "полету". "Выведение на орбиту" не всегда проходит гладко, не правда ли?

- Я защитился осенью 61 -го года, сразу после аспирантуры. Меня быстро утвердили, и уже вскоре я стал старшим научным сотрудником. Возглавил сектор в Институте ядерной физики. Потом к нему присоединили еще один сектор - возникла лаборатория. Наш директор считал, что данное направление надо развивать. Очень быстро вокруг меня "закрутились" молодые люди, мои друзья. В основном выпускники радиотехнического факультета.

Дело в том, что в Томске проблем с поиском людей не было. Я преподавал в разное время в трех вузах. Стал основателем кафедры физики плазмы в университете, в Политехе семь лет читал лекции по электронике. А потому никаких вопросов с кадрами не было: я просто отбирал лучших.

- А как институт появился?

- Когда мы уже открыли электронную эмиссию и стали делать первые ускорители, наш секретарь обкома Лигачев Егор Кузьмич, который очень хорошо относился к науке, однажды пригласил меня и сказал, что есть идея создать Институт оптики атмосферы, куда будет переведена и моя лаборатория. А через пару лет, сказал Лигачев, будет создан и мой институт. Так я стал заместителем директора нового института, где был уже целый отдел из трех лабораторий. Одна из них начала заниматься лазерными делами.

Мы поняли, что открываются большие возможности в этой области. Однако в институте считали, что мы просто должны быть некоей мастерской по созданию лазеров для просвечивания атмосферы. Но я прекрасно понимал, что появилась новая физика и нас в прокрустово ложе уложить невозможно. Очень многие крупные ученые поддержали меня.

Решающее слово было за президентом АН СССР Анатолием Петровичем Александровым. Он приехал к нам, все посмотрел. У нас было уже шесть молодых докторов наук - каждому не более 35 лет. Да и установки для зондирования атмосферы из космоса, сварочные электронные пушки, лазеры с накачкой электронным пучком и многое другое - все это произвело на него большое впечатление. Он сказал: "Я тебя поддержу!" Так и случилось.

- И тогда же избрали в Академию наук?

- Через год после создания института мы получили Государственную премию за открытие электронной ремиссии, а еще через год меня избрали членом-корреспондентом. В 84-м году я стал академиком.

- Итак, идет 84-й год. Вы уже академик, директор института. Чего еще надо?!

- Действительно, чего, казалось бы, еще желать: за границей хорошо знают о наших работах, 3-4 раза в год езжу на международные конференции, приглашают выступить, прочитать лекции, хорошо за них платят. Казалось, все в моей жизни определено на много лет вперед. Но тут случилось неожиданное... Мне преддожили возглавить Уральский научный центр.

- Почему выбор пал на вас?

- Могу только предполагать. В ЦК КПСС посмотрели несколько кандидатов. По ряду параметров я выигрывал. Не только молодой, но и достаточно независимый, никогда не давал в обиду своих людей.

Был у меня весьма необычный для тех времен случай. Шло партийное собрание, и один из членов парткома позволил в мой адрес оскорбительные выражения. Я встал и ушел. А потом обратился к первому секретарю обкома Лигачеву с просьбой закрыть в институте партком, так как он мешает работать... В общем, партком, конечно же, оставили, но с тех пор в науку он не вмешивался. Я понимал, что за нее надо бороться, - нельзя чиновникам позволять топтать науку и ученых, их надо обязательно защищать. И в прошлом, и сейчас!

- Чиновник остается чиновником вне зависимости от того, где он находится - тогда в парткоме, а нынче в министерстве?

- Конечно. Суть у него одна, хотя именуется он по-разному... Итак, меня пригласили в ЦК партии. Там я прошел по "инстанциям" - через отдел, секретаря ЦК Зимянина, потом Медведева и, наконец, Лигачева. Он, кстати, пообещал помогать.

- Слово свое сдержал?

- Он всегда это делал - и в Томске, и в Москве. По крайней мере, в тех случаях, которые имеют ко мне какое-то отношение. В общем, я дал согласие, и уже 9 января 1986 года мы с женой прилетели в Свердловск. Восемь месяцев мы жили в гостинице. Я начал преобразовывать Уральский научный центр в Уральское отделение Академии наук СССР, рассчитывая на поддержку всех, кто меня агитировал на переезд в Свердловск. Мне казалось, что есть три человека, занимающие высокие посты в государстве, которые меня энергично поддержат. Это Лигачев, Ельцин и Рыжков.

- И что же?

- В Рыжкове и Лигачеве я не ошибся, а вот Ельцин повел себя странно. Когда на заседании Политбюро объявили о том, что будет слушаться вопрос о создании отделения Академии на Урале, он встал и ушел. Оказывается, его обидело то, что меня взяли из Сибири, а его рекомендацию не приняли во внимание. Кажется, он кого-то предлагал в председатели отделения, но его не поддержали. Поэтому он и ушел: личные амбиции оказались выше, чем дело.

- Не преувеличиваете?

- Отнюдь! К сожалению, это не единственный пример такого поведения. Личные симпатии для него важнее всего - таков уж характер. По-моему, в этом теперь убедились все, хотя для руководителя такого ранга подобное недопустимо.

Иное дело Лигачев. Он всего себя отдавал делу. На мой взгляд, он всегда ставил дело на первый план. В особенности если речь шла о науке. Он был секретарем в Новосибирске, когда создавался там Академгородок. Он сыграл важную роль в становлении Томского научного центра. Наконец, огромная его заслуга в том, что появились Уральское и Дальневосточное отделения Академии наук.

- Есть удовлетворение от сделанного на Урале?

- Конечно. Когда я приехал, там было всего 12 институтов. Когда уезжал - более 40. семь научных центров. На Урале была некоторая "однобокость" по науке: химия, металлургия, геология. Гуманитарных наук не было - ни единого института. Безусловно, на Урале работали выдающиеся ученые, специалисты экстра-класса. Но они сами все пробивали, никто о них не заботился. А для того чтобы науку развивать, о людях надо заботиться. Необходимо, чтобы не на вторых ролях в нашей и мировой науке находились, а на той позиции, которая соответствует их интеллекту и достижениям.

Когда я приехал, на Урале было всего 12 членов академии, а когда уезжал - около ста! Естественно, удовлетворение у меня есть, потому что наука Урал а стала занимать достойное место в нашем обществе. Все институты, в том числе вновь созданные, имеют собственные площади, ни у кого ничего не арендуют - в нынешних условиях это очень важно. Нет проблем и с кадрами. В Екатеринбурге прекрасные университет и политехнический институт. Связь между ними и наукой теснейшая.

- Месяца на Урале боготворят. Я не раз в этом убеждался.

- Дело не в этом. Избирали председателем меня на Урале дважды. И оба раза при тайном голосовании практически единогласно. Я упоминаю об этом потому, что люди почувствовали, что могут быть изменения в лучшую сторону. Академик Красовский, выдающийся наш математик, до моего переезда на Урал не знал меня. Его в обкоме спросили, как он посмотрит на то, что приедет председателем новый человек, и назвали мою фамилию. Он ответил так: "Если есть такой дурак, который приедет в наш сумасшедший дом, то пусть приезжает!" Но Николай Николаевич очень мне помогал, мы с ним подружились. Он сам рассказывал об этом разговоре в обкоме.

Мне удалось многое сделать, потому что прекрасные люди помогали мне. Сначала они встретили меня настороженно - все-таки чужак. Некоторые меня невзлюбили - это их право. Но это никакой роли не играло, важно было только дело. Самое плохое, когда руководитель все переносит на личные отношения: то аспиранта чужого завалит, то денег в институт не даст, то зарубежную командировку не подпишет, то работу зарубит. Если подобное начинается, то никакой науки не будет.Междоусобица - это бич для творчества. Как говаривал Лаврентьев: "Они решают аграрную проблему -кого вперед закопать..." У меня такого не было, была очень хорошая обстановка, хотя характер у меня не такой уж простой. Приходилось иногда извиняться за свою вспыльчивость, но зла на людей не держал.

- Я считаю, что переезд в Москву - это своеобразный триумф в судьбе Месяца.

- А я так не думаю. Просто очередной этап работы.

- Как это началось?

- Меня избирают на очередной срок председателем Уральского отделения. И вдруг

Юрий Сергеевич Осипов, наш президент, говорит мне, что он собирается выдвигать меня на первого вице-президента. Я ответил ему, что не могу согласиться, так как меня только что избрали на Урале и никто не поймет и не одобрит, если я уеду в Москву. Отказался категорически: не уеду с Урала!

Но Юрий Сергеевич настойчив: проходит полтора года, и он вновь говорит о переезде в Москву, убеждает, что мой опыт и авторитет помогут в борьбе за будущее академии. Я видел, как ему тяжело бороться с чиновниками разных рангов, в таких случаях надо подставлять плечо. В конце концов я согласился, тем более что никаких перевыборов делать не нужно, так как я уже был вице-президентом. Да и преемника на Урале уже подобрал. Я оставался там директором института, ездил туда регулярно, там у меня была своя лаборатория. Однако летом 2004 года меня избрали директором ФИАНа, и институт в Екатеринбурге пришлось оставить, как раньше и институт в Томске.

В своей "тронной речи" перед коллективом я говорил, что существует два типа научных институтов: "монархические" и "демократические". К первому типу относятся те институты, которые я создавал раньше. В частности, в Томске перед коллективом стояла вполне конкретная задача, и каждая лаборатория решала частичку ее. Мы в нашей стране отвечали за это направление, получали на него деньги, заключали хоздоговора. У нас была куча оборонных задач, и отступать от их решения было нельзя. Если ты не согласен, пожалуйста, иди в другой институт, а у нас есть обязательства перед страной, и никто другой заменить нас не может. Я был не только основателем нового направления в науке, но и оставался лидером. Это в коллективах понимали и признавали. Отсюда и понятие "монархический тип управления".

ФИАН - это абсолютно демократический институт. Здесь много научных направлений, выдающихся людей. И все это нельзя выстраивать в одну цепочку. Задача сейчас состоит не в том, чтобы указывать тому или иному ученому, как и что делать, а в том, как помочь ему. Проблемы перед наукой очень большие, а денег мало, приток молодых недостаточен.

Это очень острая проблема, так как наука, хотя и остается престижной, не может обеспечивать молодых. Высокие помыслы и идеалы разбиваются о быт в прямом смысле этого слова. И зарплаты маленькие, и условия жизни плохие. Такое положение надо менять. В Москве сделать это нелегко, а вот в Троицке вполне реально. Мы встречались с мэром. Он поддерживает нас. Есть кусок земли. Мы привлекаем инвесторов. Они строят коммерческое жилье, а нам строят гостиницу и дом для ученых. Конечно, это лишь частичное решение проблемы... Ну а для привлечения молодых мы идем на весьма оригинальный, как мне кажется, шаг: переводим на территорию ФИАНа высшую школу физики.

- Что это?

- Эта школа работает при Московском инженерно-физическом институте. Если в ФИАНе появится учебный научный центр, то, думаю, проблема молодых будет решена.

- О таких центрах я не слышал.

- Много говорится о соединении образования и науки. Тема весьма и весьма не новая, но почему-то сейчас пытаются внедрить западные системы. Не уверен, что это правильный путь. Надо находить и развивать свои. Один из них - создание учебного научного центра в ФИАНе. В общем, пытаемся решать очень сложные проблемы, а их, к сожалению, немало. Но задача благородная, потому что ФИАН - это величайший институт России. Его история начинается с физического кабинета кунсткамеры. Из 11 нобелевских лауреатов-физиков семеро - выходцы из ФИАНа. Чтобы перечислить все открытия, сделанные его учеными, целой страницы не хватит. Это история нашей науки, история России.

Но я, честно говоря, иногда просто не вижу, что можно сделать. Вижу, что люди ужасно, ужасно бедные. И в то же время есть абсолютно прекрасные вещи, которые они делают. Их надо поддерживать, вдохнуть в них свежие силы, добыть финансы. И тогда все можно поднять! Но хватит ли моего опыта, сил? Ведь время нынче, к сожалению, совсем другое... Должен констатировать: гранты и контракты сегодня суммарно дают столько же, сколько государство. Это очень мало. Нужно искать новые подходы.

- И какие?

- Академические институты всегда финансировались государством. Они не очень задумывались об использовании своих идей и разработок, а их, поверьте, множество. Особенно на периферии, где мы зачастую работали во имя регионов. Значит, нужно добиваться, чтобы часть средств на науку выделяли местные власти. Это не голословное утверждение. Я считаю одним из важных достижений в Екатеринбурге, что в бюджете области появилась строка - "наука". Аналогичная ситуация в Перми, в Коми, других центрах. Таким образом, местный бюджет - еще один ручеек финансирования. Далее. Бесспорно, в наших разработках заинтересованы коммерческие структуры, всевозможные компании, фирмы, концерны. Они тоже должны думать не только о сегодняшнем дне, ведь будущее без науки невозможно. Фирмы заинтересованы в конкурентоспособном товаре, а получить его без ученых невозможно. Это аксиома мирового рынка. Значит, и коммерческие структуры просто обязаны финансировать науку. И, наконец, внутри нее нужно создавать какие-то структуры, способные зарабатывать деньги. К сожалению, пока такого опыта нет. Но, конечно, он появится. Сейчас некие структуры рождаются, поначалу клянутся ученым в любви, но потом исчезают. Трудно сочетать творчество и коммерцию, кажется, они вообще несовместимы, но пытаться нужно.

Я недавно прочитал большой обзор, в котором показано, как американские власти относились к науке и как постепенно у них менялось отношение к ней. Вначале они поддерживали фундаментальные исследования, потом только прикладные, а затем вновь фундаментальные. Выяснилось, что фундаментальные работы прекрасно согласуются с принципами капиталистической экономики. Они никакой прибыли не дают, но без них прогресс невозможен. Американцы буквально стукнулись лбом в эту проблему, когда случился запуск первого искусственного спутника Земли. И сразу ситуация резко изменилась. Интересно, когда у нас расшибут лбы о нечто подобное?

- Надежда на это есть?

- Боюсь, что много еще времени пройдет, прежде чем это случится, а мы все больше позиций в науке теряем. Мы теряем научные школы, появившиеся 300 лет назад, в которых бесценный опыт исследований передавался от учителя к ученику, от одного ученого другому. Мне кажется, это трагедия. Для России эти потери страшнее, чем растранжиривание природных ресурсов. Если мы потеряем интеллект, то Россия даже с нефтью погибнет.

- Как известно, ельцинизм нанес сильный удар по науке. Удалось выстоять?

- В целом я удовлетворен тем, что сделано президиумом РАН в последние годы, хотя, конечно же, можно было бы и больше... Удалось сделать академию более современной, соответствующей нынешней ситуации в стране, мы повысили зарплату научным работникам, в десятки раз увеличили сбор арендной платы и пустили эти средства на нужды науки, улучшили социальные условия жизни ученых и так далее. Но проблем, как ни странно, стало не меньше. Сейчас мы занимаемся кадрами. Большой разрыв образовался между учеными высшей категории -докторами наук - и молодежью. "Прослойка" от 30 до 40 лет слишком тонка, а именно в этом возрасте ученый работает наиболее плодотворно. Проблема возраста весьма актуальна. Было такое время, когда из науки молодежь уходила, и это была не только "внешняя" эмиграция, но и "внутренняя". Ученые уходили в бизнес, в коммерцию, и они уже не возвращались. Образовался "провал". Если мы сейчас не решим проблему кадров, то уже в недалеком будущем наша наука войдет в жесточайший кризис. В общем, решать предстоит многое, и этим мы постоянно занимаемся.

Недавно я был в Китае. Уровень науки там, по крайней мере в нашей области, низок. Но за установки, приборы, несмотря на нищету, они готовы платить любые деньги, потому что там понимают: главное сегодня - ноу-хау, новые идеи. Именно они помогут быстро рвануть вперед, наладить производство, получить продукт, с которым можно выйти на мировой рынок. А у нас, несмотря на обилие деклараций, наука разрушается. Некоторые направления уже погублены. Теоретическая физика практически на нуле, ученые уехали "туда", за океан, - они там высоко ценятся. Многие уезжают не из-за зарплаты, хотя это и важно, а просто потому, что хотят быть учеными... Выживают только те, кто раньше вышел на передовые рубежи и оказался чуть впереди. И еще спасает, что лаборатории, которые пользовались авторитетом и завязали хорошие контакты, могут сегодня эффективно сотрудничать с зарубежными. Не просят, не попрошайничают, а сотрудничают равноправно, используя международное разделение труда в науке. Это абсолютно нормально, и не нужно бояться, что кто-то продает идеи и научные результаты.

Самое главное, что дорого в современном мире, - не золото, не бриллианты, а научные идеи. За контракт с фирмами, за финансирование той или иной научной работы борются все лаборатории мира. Так почему мы должны стоять в стороне, особенно если мы лучше в той или иной области?! Наше трудное время еще и время выбора, время сравнений, время выяснений - "кто есть кто". Мы должны отвыкать от мысли, что нам обязаны помогать, такого не будет. Только взаимная заинтересованность, общая выгода смогут продвинуть дело. В мире ничего не может быть устойчиво без взаимного интереса. Всякие подачки из разных фондов - это оттягивание нашей смерти, и необходимо искать механизмы взаимодействия, нужно учиться жить в новых условиях.

В спорах с коллегами из США я всегда привожу такой пример. Стоит человек на берегу реки. Ему нужно перебраться на другую сторону. Есть два способа. Первый - научить его плавать. Второй - взять лодку и перевезти. Если человек будет плавать, он переплывет любую речку, да и назад может приплыть. А если его перевезти на лодке, то он уже никогда не вернется или его нужно все время перевозить.

- И давно вы научились так плавать?

- По-моему, с рождения.

***