http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=6c32a586-638b-4f65-a0e6-b0f698c762a1&print=1© 2024 Российская академия наук
Коммунистические власти в считаные годы довели Академию наук до первобытного состояния
80 лет назад, 4 марта 1929 года, на фоне разворачивавшегося в стране кризиса в Ленинграде открылась сессия Академии наук, в число членов которой после долгой борьбы внедрили группу коммунистов во главе с Бухариным. Как выяснил обозреватель "Власти" Евгений Жирнов, срочная большевизация академических рядов потребовалась для укрепления падающего авторитета руководства страны.
"Чтобы кто-нибудь не озорничал вокруг Академии"
Нынешний кризис отличается от всех предыдущих не только масштабами финансовых потерь и всемирным охватом, но и одной, пусть и куда менее примечательной, деталью. Впервые за многие десятилетия во время экономических затруднений правительство страны не схватилось как за спасательный круг за представителей отечественной науки. Ведь и во время катастрофической экономической ситуации рубежа 1980-1990-х, и в 1998 году с телеэкранов и страниц газет не сходили представители академической науки, толковавшие события и дававшие прогнозы дальнейшего развития ситуации.
Руководство страны прибегало к помощи ученых и в иных критических ситуациях. Так, после аварии на Чернобыльской АЭС ученые объясняли гражданам СССР, что боязнь радиации — радиофобия — едва ли не более опасна, чем сама радиация. Немногим ранее, в первой половине 1980-х годов, когда начались серьезные затруднения с продуктами, на предприятия и в организации отправились лекторы с учеными степенями, которые рассказывали трудящимся массам, какую огромную пользу может принести введение в рацион их семей съедобных дикорастущих трав и кореньев.
К авторитету ученых степеней и академических званий советская власть и ее наследники прибегали в трудные минуты отнюдь не случайно. В России, где во все времена реальная грамотность населения и подлинный уровень образования управленцев оставляли желать много лучшего, отечественные ученые пользовались авторитетом, значительно превосходящим тот, что имели европейские носители недоступных народу знаний.
На авторитетное объединение ученых — Академию наук, созданную Петром I,— не решился покуситься даже царь-солдат Николай I, выстраивавший по ранжиру всех и вся в Российской империи. Он формально подчинил академию Министерству народного просвещения, но академики не утратили права обращаться к императору, в Сенат и иные высшие государственные учреждения. Причем министерство обязывалось передавать все письма и доклады академии адресату без задержек и корректировки.
В число академиков, правда, порой включали далеких от науки и совершенно никчемных людей, а президентами Академии наук назначались сановники, принадлежавшие к первым четырем классам Табели о рангах, или члены императорской фамилии, которые сами не отличались глубокой ученостью. А время от времени власть забывала полноценно финансировать средоточие знаний — и академики, вспоминая студенческую юность, начинали жить впроголодь. Однако это отнюдь не мешало всем слоям российского общества относиться к академии и академикам с большим пиететом, не исчезнувшим и после революции.
Нарком просвещения РСФСР Анатолий Луначарский, которому в 1918 году коллеги по Совнаркому поручили переговоры с академиками, вспоминал о реакции Ленина на попытки с ходу преобразовать Российскую академию наук в нечто соответствующее духу пролетарской революции. "Я прекрасно помню,— писал Луначарский,— две-три беседы, в которых он буквально предостерегал меня, чтобы кто-нибудь не озорничал вокруг Академии". По словам наркома просвещения, Ленин говорил ему: "Нам сейчас вплотную Академией заняться некогда, а это важный общегосударственный вопрос. Тут нужна осторожность, такт и большие знания, а пока мы заняты более проклятыми вопросами. Найдется у вас какой-нибудь смельчак, наскочит на Академию и перебьет там столько посуды, что потом с вас придется строго взыскивать".
Ленин предлагал использовать авторитет академии для того, чтобы перетянуть на сторону большевиков не симпатизировавших им инженеров, врачей и других специалистов. И потому считал письменное согласие части академиков сотрудничать с новой властью огромным успехом, который нужно развивать, выделяя РАН существенное финансирование. Однако "более проклятые вопросы" отнимали все скудные финансовые ресурсы, и к окончанию гражданской войны Академия наук оказалась в состоянии полнейшего упадка.
"От мысли о науке к вопросу о нечистотах"
В мае 1922 года вице-президент РАН Владимир Стеклов подготовил доклад "Современное состояние научного дела Российской Академии Наук", в котором говорилось:
"Российская Академия Наук, сосредоточившая в своем составе все лучшие научные силы России, приобретшая всемирную славу, не прерывавшая свою научную работу при почти невыносимых физических условиях, Академия, к помощи которой всегда прибегала и постоянно прибегает правительственная власть во всех мало-мальски серьезных нуждах, неизменно встречая с ее стороны всяческую помощь и содействие, вновь попадает в то безвыходное положение, в котором находилась около 200 лет тому назад во времена Анны Иоанновны или Анны Леопольдовны. Почти дословно приходится повторять отчаянные вопли Михайлы Ломоносова, что Академия и Наука пришли в совершенное оскудение... Материальное положение ученых, быть может, и лучше Ломоносовского, хотя и был случай, что жене академика пришлось перед Пасхой продавать сапоги на базаре и за то претерпеть большие неприятности, но в остальном положение Академии Наук становится хуже, чем при Ломоносове.
Академия, имеющая 12 больших, а всего 17 зданий, вмещающих около 40 научных учреждений, музеев, лабораторий, библиотек, из которых многие содержат неоценимые сокровища, накоплявшиеся в течение более чем 200 лет, часто равносильные первоклассным заграничным, уже четвертый год страдает от недостатка топлива.
В Зоологическом музее (второй за Британским музеем, а по не обработанному еще материалу его превосходящий) коллекции портятся, работа ученая и по разработке материала становится невозможной; в Азиатском музее ценнейшие манускрипты покрываются плесенью, тлеют, то же в музее Этнографии и Антропологии. В лабораториях останавливается работа, тончайшие исследования с чувствительными приборами становятся почти невыполнимыми (Физико-Математический Институт, Физиологическая Лаборатория, Особая Зоологическая, ботаническая, требующая температуры 17°С для разводки культур, и т. д.).
Водопроводные трубы лопаются, заливают помещения (в Математическом Кабинете, напр., вода проникла через два этажа и залила часть книг и рукописей 1,5 года тому назад, такой же потоп был дважды в Физической лаборатории и в других помещениях). Для сносного отопления зданий необходимо не менее 2000 куб. дров. Совещание сократило до 1600 куб., что составляет поистине голодную норму, но возьмем по необходимости таковую...
На всевозможные хозяйственно-операционные расходы РАН вот уже четыре месяца 1922 г. не отпущено ни одной копейки (ученые, хозяйственные нужды).
Как ни печально, но приходится переходить от мысли о науке к вопросу о нечистотах. Правда, речь идет не о расцвете, а о возможной гибели науки, но от этого не легче. За четыре года вследствие отсутствия ассенизационного хорошо организованного транспорта и невозможности пользоваться услугами частных предпринимателей РАН не имела физической возможности хоть один раз вычистить надлежащим образом выгребные ямы (люки). Люки засорялись твердыми осадками и в настоящее время требуют коренной чистки; жидкость выпирает наружу, проникает в уборные, распространяя иногда зловоние и, надо думать, заразу. Несколько раз нечистоты выступали и подмачивали имущество книжного склада. Все переговоры с очистителями привели к выводу, что минимальная стоимость надлежащей очистки 36 люков равна 1 миллиарду сов. р. Итак, только неотложная очистка люков требует миллиардного расхода, и отложить его, отказаться от него — невозможно.
В настоящее время общая смета уже утверждена, никакие изменения в ней невозможны, сделанные ошибки, которые тяжко отзовутся на ученой деятельности РАН, в обычном порядке непоправимы. Но ошибки эти должны быть исправлены без замедления, этого требуют интересы государственные. Посечь рост ученого организма, постоянно развивающегося в течение более 200 лет подряд на виду у всего мира, будет безумием".
В ответ власть решила и дальше обеспечивать потребности академиков на минимальном уровне. И дело было не только и не столько в отсутствии средств. Для многочисленных зарубежных идейных соратников и их организаций Политбюро находило в скудной государственной казне средства, сравнимые с суммами, требуемыми РАН. Строго дозированными выплатами, следовавшими за пронзительными мольбами о финансировании, академиков постепенно приучали к мысли о том, что партия и для них — руководящая и направляющая сила.
"Тов. Бухарин будет избран"
Применение кнута, как водится, перемежали с угощением пряниками. Так, в 1925 году как мероприятие всесоюзного масштаба отпраздновали 200-летие Академии наук. Обрадованные подзабытым вниманием, академики слишком поздно поняли, как говорилось в те годы, на чью мельницу льет воду этот праздник. В глазах страны и мира все выглядело так, будто академики полностью и безоговорочно признали советскую власть, хотя на самом деле многие из них, прежде всего физиолог Иван Павлов, продолжали практически открыто демонстрировать свое неприятие этой власти.
И все же до тех пор, пока экономическая и политическая ситуация оставалась более или менее сносной, необходимость серьезной проработки академической проблемы не возникала. Обсуждение вопросов об Академии наук на Политбюро раз за разом откладывалось, и власть в общем-то удовлетворялась тем, что за работой академиков надзирала специально назначенная комиссия во главе с Авелем Енукидзе.
Однако к 1927 году большевики под напором разрешенной НЭПом частной инициативы начали терять руководящие позиции в торговле, отдельных отраслях промышленности, а главное — в кормившей страну деревне. А их ответные действия — борьба с кулачеством, ограничение частной торговли и прочие мероприятия — вели к снижению и без того невысокого уровня жизни граждан СССР. Конечно, большевики и сами могли придумать, как объяснить народу причины новых лишений и бед. Но и опереться на авторитет науки и ее главного храма было совсем не лишним. Тогда-то и началась подготовка к полной и окончательной советизации Академии наук.
В мае 1927 года партия и правительство подготовили новый устав академии, главный пункт которого — о лишении звания академика — коллективно шлифовали на заседании Политбюро. В окончательной редакции 22-я статья гласила:
"Академик лишается своего звания, если он не выполняет заданий, возлагаемых на него этим званием, или если его деятельность направлена явным образом во вред СССР".
Таким образом создавалась основа для избавления от наиболее нетерпимых к новому строю академиков. Но это было лишь половиной дела. Без захвата руководства академией ее перестройка на большевистский лад представлялась маловероятной. Так что ряды академиков было решено расширить: вместо 50 человек по дореволюционному уставу сначала утвердили 70, а затем и 80. Политбюро рассчитывало на то, что издавна враждовавшие и делившиеся на группировки ученые не упустят случая провести в академию своих соратников, а вместе с ними пройдут настоящие большевики-обществоведы и лояльные власти ученые иных специальностей.
Подготовка к выборам велась по полной программе. С академиками вели открытые и тайные переговоры, а их разговоры между собой подслушивала агентура ОГПУ. Так что накануне голосования предстоящие результаты казались более или менее предсказуемыми. В октябре 1928 года комиссия по наблюдению за выборами в Академию наук докладывала в Политбюро о шансах баллотирующихся коммунистов — марксистов Рязанова, Покровского, Бухарина, Деборина и Лукина, инженера Кржижановского, геолога Губкина, почвоведа Вильямса и литературоведа Фриче:
"На основании неоднократных переговоров с академиками Ольденбургом и Ферсманом, подтверждаемых проверочными разговорами с ак. Лазаревым и ак. Марром, а также секретной информацией, можно предположительно установить такие шансы на избрание:
Кандидатура т. Рязанова никаких возражений со стороны академиков не вызывает, и ее проведение обеспечено. Кандидатура т. Покровского хотя и вызывает возражения некоторых академиков, но стоит достаточно твердо и будет проведена. Кандидатура тов. Бухарина стоит менее твердо: формально академики ссылаются на "публицистический характер его работ", а по существу в своем узком кругу высказывают опасения, что избрание тов. Бухарина, как одного из руководителей Коминтерна, "может создать для Академии всякие осложнения в ее международных сношениях", "уронит ее авторитет" и т. п. Исходя из того, что Академия вряд ли пойдет на политическую демонстрацию, чем являлось бы в данном случае забаллотирование этой кандидатуры, можно считать, что тов. Бухарин будет избран. Кандидатура т. Кржижановского, не вызывающая резких возражений со стороны академиков, будет проводиться ими по социально-экономическим, а не техническим наукам. Шансы на избрание тов. Кржижановского достаточно тверды.
Значительно хуже обстоит дело с кандидатурами тт. Деборина, Губкина, Лукина, Фриче и Вильямса, из которых наибольшие шансы имеет т. Деборин. Это объясняется в основном желанием академиков сократить до возможного минимума избрание членов ВКП(б), а ими самими мотивируется как нежелание принизить научный уровень Академии. В своих разговорах по этому вопросу академики ссылаются на отрицательную оценку работ т. Деборина "со стороны некоторых очень видных московских марксистов" и на то, что сам т. Лукин якобы заявлял, что "какой же он, дескать, академик".
Что же касается кандидатуры т. Фриче, то академики указывают на "полное отсутствие у него исследовательских работ", а в отношении т. Губкина хотя и признают прикладную ценность его трудов по нефти, но считают, что в основном его деятельность носит не столько научно-исследовательский, сколько организационно-административный характер. Кандидатура тов. Вильямса вызывает самые резкие возражения, как не обладающего достаточно солидными научными работами. Таким образом, если все же и можно рассчитывать на проведение кандидатуры т. Деборина, то с кандидатурами тт. Губкина, Фриче, Лукина и Вильямса, судя по настроению и отзывам академиков, дело обстоит очень затруднительно".
Для поддержания партийных выдвиженцев была организована дискуссия в "Известиях", в ходе которой академикам четко и однозначно указали на необходимость подчиниться требованию партии. Вильямса, как заведомо непроходного, временно отвели. Но на выборах 12 января 1929 года Деборин, Лукин и Фриче не набрали двух третей голосов присутствовавших на общем собрании. А Бухарин, Губкин и Кржижановский проскочили буквально чудом: получи каждый из них одним голосом меньше, они были бы забаллотированы.
В газетах началась жуткая вакханалия. Академиков называли врагами советской власти, Академию наук требовали разогнать, а ее членов — посадить. Избранный академиком Рязанов без обиняков объявил новым коллегам, что такая академия стране не нужна и может быть распущена. И в результате президиум академии тут же пошел на попятную и предложил провести перевыборы отвергнутых кандидатов.
"Мы были под давлением Президиума"
В "Отчете о выступлениях академиков на чрезвычайном собрании Академии наук СССР 17 января 1929 г." говорилось:
"Первым взял слово акад. И. П. Павлов. "Выборы происходили на основании Устава; все было формально правильно; если трое оказались неизбранными, то на этом дело и кончается. Однако если президиум позволил себе войти в анализ событий, то разрешите и мне встать на этот путь,— сказал Павлов,— дать более глубокий анализ и постараться вскрыть социальную сторону всего этого дела". Прежде всего, по словам Павлова, надо констатировать, что выборы происходили в совершенно исключительной обстановке по трем причинам: массовость кандидатов, чрезвычайная краткость срока и главным образом то, что "часть кандидатов были кандидаты правительственных организаций". "Мне могут сказать, что, позвольте, это же кандидаты, выставленные общественностью, но я должен сказать, что в наших условиях общественность — это правительство, так как всякую другую общественность, независимую общественность, принято называть контрреволюцией. Независимой общественности у нас нет. Кроме того, было еще одно обстоятельство, влиявшее на общую обстановку выборов,— это то, что в первой стадии выборов участвовали агенты правительства; (в зале чувствуется некоторое смущение от сказанных слов, и Павлов считает нужным пояснить свои слова) ну да, агенты правительства, так как же их иначе назвать, когда никому из нас они как научные величины неизвестны, их ученый ценз никому неизвестен, так что, конечно, это агенты правительства. И вот, несмотря на то, что имела место такая исключительная обстановка (когда академики, с одной стороны, были связаны свободой своей совести, а с другой — присутствием агентов правительства), несмотря на это, все же выборы прошли более или менее нормально, и тот факт, что три кандидатуры не получили 2/3, является тоже явлением вполне нормальным, не представляющим ничего необычного, исключительного, чрезвычайного... У академиков может быть к постановлению президиума три отношения: первое — это рабское, лакейское "чего изволите", второе — "благоразумное", так называемое оппортунистическое. Это такое положение, положение чисто психологического порядка, когда борются два начала. С одной стороны, соображения чисто научного характера, что кандидатуры не подходят, а с другой — соображения, связанные с тем, что, де-мол, разладятся отношения с правительством, а тут, мол, у Академии большие материальные нужды и что, мол, лучше сделать "им" уступку и избрать этих трех кандидатов. И наконец, последнее, третье — отношение чистого ученого, ни с кем и ни с чем не считающегося... То, что произошло в первой стадии выборов, на заседаниях комиссий, нельзя принять всерьез. Это не было свободным выражением мнения. Мы были под давлением Президиума, который угрожал даже применением 22-й статьи".
"Наконец, еще одно не последнее", по мнению Павлова, "обстоятельство — это совесть. Это опасение, что сделаешь против совести, так потом она тебя заест. Сделать плохое легко, но потом покоя не найдешь". Павлов заканчивает свое выступление протестом против постановления Президиума, вынесенного на утверждение общего собрания".
Однако академики не вняли увещеваниям Павлова и троих забаллотированных избрали членами Академии наук. Все дальнейшее показывало, насколько малое расстояние отделяет трагедию от фарса. Академик Бухарин составил проект решения фракции академиков-коммунистов. По сути, инструкцию для новоизбранных, в которой говорилось:
"Коммунисты-академики должны иметь в виду, что они обязаны в течение ближайшего же года дать ряд соответствующих научных работ, а также принять меры по организации своих кадров молодежи, работающих при Академии. Следует иметь в виду, что в ежегодных отчетах АН печатаются сводки научных работ каждого академика, произведенных в течение отчетного года".
А в самом решении фракции уточнялось: "Коммунисты-академики никоим образом не должны очутиться в положении неработоспособных членов Академии".
А затем вновь пришло время трагедии. Для закрепления у академиков рефлекса подчинения в том же 1929 году началось уголовное преследование группы академиков-историков, обвинявшихся в хранении антисоветских исторических документов. А глава комиссии по проверке академии Ю. П. Фигатнер в декабре 1929 года докладывал:
"У нас 81 академик. Нигде не сказано, что их не может быть 150. Лондонское Королевское Общество, которое фактически является Английской Академией Наук, имеет 300 академиков. Национальная Американская Академия Наук в Вашингтоне — 250. Норвежская Академия Наук — 200 и т. д. Почему нам нельзя увеличить количество академиков? Это даст возможность влить в Академию Наук новые свежие силы советски настроенных ученых, которые превратят старых академиков-реакционеров в маленькую ничтожную группу, ничего серьезного в Академии не представляющую".
После осуществления этих планов можно было прикрывать авторитетом науки любые огрехи в управлении страной.