http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=84752f5c-b8e7-432a-91e8-1910c1c1075e&print=1© 2024 Российская академия наук
Сегодня по запросу «вектор» поисковик найдет прежде всего одноименный Государственный научный центр вирусологии и биотехнологий Роспотребнадзора. Об эпизодах происхождения и истории одного из мировых лидеров борьбы с коронавирусом и другими опасными инфекциями рассказывают председатель СО РАН академик Валентин Николаевич Пармон и выпускники НГУ разных лет: академики Валентин Викторович Власов, Ольга Ивановна Лаврик (Институт химической биологии и фундаментальной медицины СО РАН) и мэр наукограда Кольцово Николай Григорьевич Красников.
Валентин Власов:
— На рубеже 1960-х—1970-х годов наш научный ландшафт представлял собой поле битвы генетиков с лысенковцами, причем обе стороны критически относились к молекулярной биологии. В Сибири это направление началось с организации академиками Дмитрием Георгиевичем Кнорре и Рудольфом Иосифовичем Салгаником кафедры, а затем и целого факультета естественных наук в НГУ, а в Новосибирском институте органической химии — лаборатории химии природных полимеров: это название маскировало молекулярную биологию.
Ольга Лаврик:
— После окончания университета я начала работать в лаборатории, о которой сказал Валентин Викторович, а в НГУ занимала позицию заместителя Дмитрия Георгиевича Кнорре на созданной в 1976 году кафедре и заведовала специализацией по биохимии. Здесь на самом деле готовили уникальные кадры — как выяснилось, не только для академической науки, но и для структур, подобных «Вектору». Мне было жалко подписывать распределение выпускников «на сторону», но Кнорре говорил, что лучших следует направлять именно в Кольцово, такую же позицию занимал Рудольф Иосифович Салганик.
— В стенах Новосибирского института органической химии (сегодня имени Н. Н. Ворожцова) Кнорре удалось собрать команду энтузиастов. Мы с Ольгой Ивановной были там за самых младших, а Лев Степанович Сандахчиев, к примеру, являлся уже в то время ученым нобелевского уровня. Конструктора Сергея Владимировича Кузьмина, изобретшего множество революционных приборов и устройств, я бы назвал нашим сибирским Сергеем Павловичем Королевым в биологическом приборостроении. Будущий директор иркутского Лимнологического института СО РАН Михаил Александрович Грачев, мудрейший Владимир Гершевич Будкер (сын академика Герша Ицковича Будкера, основателя Института ядерной физики), Нина Ивановна Гринёва, Тамара Николаевна Шубина, Станислав Константинович Василенко, Александр Семенович Гиршович, Эрнст Георгиевич Малыгин, Станислав Николаевич Загребельный и другие составили костяк лаборатории Дмитрия Кнорре из 28 человек, большинство из которых затем перешло работать в «Вектор» (изначально под другим названием).
Звездой первой величины в этом созвездии был, конечно, Лев Сандахчиев. Его идеи опережали время на несколько десятилетий и даже сегодня реализованы лишь отчасти. К примеру, он впервые предложил технологию синтеза биополимеров на нерастворимых носителях — то, за что потом Роберт Меррифилд получил Нобелевскую премию. Благодаря методам Сандахчиева в нашей стране стало возможным выделять индивидуальные РНК. И СССР стал второй страной, справившейся с задачей расшифровки структуры транспортной РНК.
Это стало возможно потому, что эффективные методы очистки транспортной РНК в препаративном масштабе были разработаны Львом Сандахчиевым здесь, в Институте органической химии. Исследование структуры и функций транспортных РНК, тогда неизвестных, стало главным направлением исследований лаборатории Кнорре в годы ее становления. Лев был центральной персоной в этой работе. Но после защиты кандидатской диссертации, неожиданно для всех, главным устремлением Льва Степановича стал поиск механизмов генетического влияния на формообразование живых организмов. Модельным объектом ученый выбрал одноклеточную водоросль ацетабулярию, у которой ядро находится на одном конце, а на другом — характерная шапочка, форма которой являлась генетически заданной. Морскую воду, кстати, для этих водорослей возили самолетами из Владивостока, полторы тонны в неделю — денег на исследования тогда не жалели.
— Мне необыкновенно повезло еще в университете, поскольку, как только я пришла на студенческую практику в лабораторию Дмитрия Георгиевича, руководителем, учившим меня ставить биохимические эксперименты, стал Лев Сандахчиев. Моей стартовой работой в этой лаборатории было выделение транспортной РНК: сначала суммарной, затем индивидуальной. Сегодня этим никого не удивишь, а тогда мы были первыми в стране в этой области. Лев Степанович с его масштабным подходом сразу наладил полупромышленное производство тРНК в подвале института органической химии. Они с Дмитрием Георгиевичем Кнорре прекрасно дополняли друг друга: один глубокий теоретик, прежде всего физикохимик, другой более практик и биолог, но оба были объединены стремлением развивать самые горячие направления молекулярной биологии.
Лев Степанович умел мотивировать людей — убеждать, что чем бы ты ни занимался, даже самым рутинным, это является самым важным в жизни. Все, кто с ним работал , летели в институт на крыльях, готовы были трудиться до тех пор, пока не валились из рук пипетки. Таково было обаяние личности Льва Степановича и тот всепоглощающий интерес к науке, который царил вокруг него. Я считала, что выделение транспортной РНК — нечто сродни Манхэттенскому проекту, не меньше. Мы обеспечивали тРНК не только себя, но и Москву, что в конце концов вылилось в установление одной из первых структур тРНК.
Особо запомнились исследования одноклеточной водоросли ацетабулярии. Этот переворот случился в нашем отделе в самом начале 1970-х годов. Такой невообразимый рывок от пробирочной биохимии прямо в клетку стал для нас всех культурным шоком! Лев Степанович Сандахчиев впервые стал делать то, что и сегодня вряд ли возможно в полной мере — разбирать живую клетку на молекулы с последующим намерением сделать ее реконструкцию. Для этого потребовалась принципиально новая техника, и тут пригодился конструкторский дар Сергея Кузьмина и энтузиазм Михаила Грачёва: у нас появилась ультрамикротехника — приборы для электрофореза, хроматографии и ряд других. Характеристики части этих устройств не превзойдены и сегодня, а на базе ультрамикроспектрофотометра был впоследствии разработан и производится до сих пор известный хроматографический комплекс «Милихром».
Лев Сандахчиев мыслил и действовал крупными проектами. Такая огромная структура, как «Вектор», соответствовала его масштабу. Но не только я и Валентин Викторович уверены, что останься он в академической науке, то неизбежно был бы удостоен Нобелевской премии — подходы Льва Степановича к разборке и сборке живой клетки поражали зарубежных коллег. Когда уходили «на сторону», то есть во ВНИИМБ, (будущий «Вектор») он и другие мои учителя, было бесконечно жалко. Да, мы должны были вырастать и формировать новый «состав переднего края» и затем новый институт уже силами выпускников нашего университета — таков был план нашего руководителя Дмитрия Георгиевича Кнорре. Но тогда мне казалось, что при участии этой плеяды развитие отдела биохимии в институт прогрессировало бы еще больше.
Центром мирового класса «Вектор» стал именно потому, что вырос «на плечах гигантов» — выдающихся ученых, талантливых и трудолюбивых. Энтузиастов с большой буквы. Иначе он не смог бы в наступившем XXI веке оказаться на переднем крае борьбы страны и всего человечества с самыми опасными инфекциями.
— Вернемся в начало 1970-х. В высоких столичных кабинетах у Льва Степановича тогда нашлись союзники, понимавшие перспективы практических применений молекулярной биологии, в том числе оборонных. Вице-президент АН СССР академик Юрий Анатольевич Овчинников сделал доклад на заседании Политбюро ЦК КПСС — и это стало поворотной точкой в организации не только будущего «Вектора», но и московского академического Института молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта, нашего Института биоорганической химии (ныне ИХБФМ СО РАН), других профильных организаций.
В новосибирский Академгородок в 1974 году приехали товарищи в штатском и неоднократно беседовали с Л. Сандахчиевым, Д. Кнорре, со мной и другими сотрудниками лаборатории химии природных полимеров. Дмитрий Георгиевич сразу отказался, он хотел и дальше заниматься фундаментальными исследователями, но для организуемого центра микробиологии и вирусологии он предложил отобрать группу наиболее продвинутых специалистов во главе со Львом Степановичем, оставляя у себя совсем недавних выпускников НГУ, включая нас с Ольгой Ивановной. Правда, Сандахчиеву было поставлено условие — подготовить и защитить докторскую диссертацию. И он сделал это за какие-то три—четыре недели, не выпуская из руки непременной кружки кофе, а изо рта сигареты (окурки он по рассеянности иногда бросал в горшок с фикусом).
События развивались с непредставимой сегодня быстротой. Перешедшие в новую структуру сотрудники нашей лаборатории сразу возглавили на новом месте научные коллективы. Администрация будущего «Вектора» сначала разместилась в жилом доме с авиакасссами на Детском проезде, в рекордные сроки была возведена пристройка к корпусу нашего института для размещения лабораторий. Кадровая подпитка продолжалась и во время, и после завершения строительства в Кольцово. Туда пришли работать сегодняшний член-корреспондент РАН Сергей Викторович Нетёсов, быстро выросший в «Векторе» до заместителя генерального директора, и Владимир Васильевич Самуков (которого все звали только Бобом) — превосходный специалист по синтезу белков. Эти двое впервые появились у нас в лаборатории еще фымышатами, выросли в классных исследователей и позже вошли в золотой фонд будущего «Вектора». Наша Тамара Шубина стала там главным ученым секретарем — в то время и в той организации люди продвигались быстро.
Затем, напомню, СССР и Соединенные Штаты договорились прекратить работы по биологическому оружию, в 1990-х годах разработали и запустили механизмы взаимных проверок. Американские эксперты приезжали в Кольцово для очного контроля и попутно устроили настоящую охоту за головами. Хотя в США подобные лаборатории тоже были закрыты, и образовался профицит специалистов, там прозорливо решили, что их много не бывает — в результате многие сотрудники «Вектора», оставшись без работы, уехали не только в Америку, но и в Европу, Израиль и другие страны.
Николай Красников:
— После окончания механико-математического факультета НГУ в 1977 году и короткой стажировки в университете я поступил на работу во ВНИИМБ — Всесоюзный научно-исследовательский институт молекулярной биологии, как правильно правильно называлось это учреждение, хотя на устах была «микробиология», «микробиопром» или просто «биопром». Выпускников-математиков с моего курса туда пришло сразу пятеро (трое работает по сей день), поскольку во ВНИИМБ создавался целый отдел математического моделирования для работ по расшифровке геномов и других подобных задач. Сам институт, основанный в 1974 году, в 1986-м разросся до масштабов научно-производственного объединения (НПО), тогда и получившего название «Вектор» — в него влились бердский Научно-исследовательский конструкторско-технологический институт биологически активных веществ (НИКТИ БАВ) и опытное хозяйство в Морозово, где выращивались минипиги и другие лабораторные животные. Забегая вперед, напомню, что в 1990-е от НПО отпочковались частные компании, играющие сегодня заметную роль на рынке лечебных и профилактических препаратов, медицинского оборудования: «Вектор-Бест», «Вектор-БиАльгам», «Ангиолайн», «Вектор-Медика», «Вектор-Фарм», «Исследовательский центр» и другие — выпускники НГУ также являлись и являются их ключевыми фигурами.
Вслед за переходом на новую работу Льва Степановича Сандахчиева ( зав. отделом ВНИИМБ с 1975 года, директор — с 1979) и его коллег здесь сформировался широкий круг задач, и далеко не только прикладных. Понадобились и математики, и физики, не говоря уже о химиках и биологах, и даже гуманитарии: новой структуре требовалось, в современной терминологии, информационное и политическое обеспечение, а новорожденному поселку Кольцово — педагоги. Что же до нас, математиков и программистов, то до получения и отладки собственных ЭВМ приходилось ездить по грунтовой дороге в Академгородок и за шоколадку просить девушек из Вычислительного центра Сибирского отделения принять перфокарты, ввести в машину и выдать результат — как правило, в ночное время. Лично я в составе лаборатории Сергея Ивановича Бажана, тоже выпускника НГУ и ныне доктора наук, работал над поиском формулы закономерности строения промотора — особого элемента генома, отвечающего за определенные функции. Периодически нас переключали, как было принято в советскую эпоху, на общественные работы — отделку корпусов ВНИИМБ или строительство детских садов.
Став директором ВНИИМБ, Лев Степанович уговорил меня «на недолгое время» перейти на работу освобожденным секретарем комитета комсомола. У меня перед глазами были личные дела практически всех молодых сотрудников: некомсомольцы тогда исчислялись единицами. Среди всей молодежи выпускники НГУ составляли около половины, а их доля в группе научных сотрудников была подавляющей (будем помнить, что на «Векторе» традиционно много инженерно-технического и вспомогательного персонала). В последующие годы, когда я руководил кадровой службой НПО, картина была примерно такой же — Новосибирский университет оставался основным поставщиком научных кадров. Выпускниками НГУ, кстати, являются отец и сын Максютовы — пришедший чуть раньше меня Амир Закиевич и сегодняшний руководитель «Вектора» Ринат Амирович, родившийся в Кольцово, закончивший здесь школу, а затем — факультет естественных наук нашего университета и аспирантуру ГНЦ ВБ «Вектор».
Что же касается Сибирского отделения, то кроме первого, сандахчиевского, и последующих научных десантов во ВНИИМБ и «Вектор», оно сыграло важнейшую роль в судьбе Кольцова. Председатель СО РАН академик Валентин Афанасьевич Коптюг был соинициатором и соавтором законопроекта о наукоградах, каковым, хотя и очень непросто, стал прежний рабочий поселок. Он выделился из состава Новосибирского (сельского) района, развиваться в рамках которого было трудно, получил статус городского округа, особую программу развития и заметные бюджетные преференции как наукоград. Мы встали в один ряд с Обнинском, Королёвым, Дубной, Фрязино, Жуковским и другими специфическими научными поселениями. Валентин Афанасьевич сыграл в этой трансформации очень заметную роль: к сожалению, он не успел параллельно реализовать идею принятия федерального закона об академгородках.
Если вернуться к будням 1970-х, то мы с молодой женой, студенткой НГУ, приехали в комнату на подселении в одной из первых девятиэтажек. Скромное по современным меркам жилье тогда было большой ценностью для только что закончивших НГУ специалистов. Дружили семьями, смотрели всем двором «Москва слезам не верит» на растянутой простыне. Выпускники университета принесли с собой в Кольцово его дух. Мы проводили Маёвки, я даже получил выговор за несогласованное выступление ансамбля политической песни чилийских студентов. Организовали театр опять же политической сатиры «Гримасы», выступавший и в других городах Новосибирской области, по образу и подобию университетских клубов устраивали капустники и КВНы. На репертуаре сказывалась специфика «Вектора»: так, на мотив песенки «Голубой вагон» были положены строки «Самолетик в воздухе качается, вирусами сыпет вместо бомб, с жизнью человечество прощается — славно поработал биопром!». Написали даже целую рок-оперу «Племя» про институт и его сотрудников. Грандиозно выглядели лыжные забеги, в которых участвовали сразу более 30 команд — несколько тысяч спортсменов из всех отделов института и сам Лев Степанович Сандахчиев.
Это было романтическое, очень живое и динамичное время: Академгородок дополнялся центром прикладной науки в Кольцово и питал его кадрами, идеями, инициативами и традициями. Сегодня эта связка приобретает новое качество за счет программы развития Новосибирского научного центра «Академгородок 2.0», в том числе организации на базе «Вектора» геномного центра мирового уровня и строительства рядом с его территорией источника синхротронного излучения СКИФ, открывающего новые возможности и перед биологами.
Воспоминания участников событий 1970-х комментирует председатель Сибирского отделения РАН академик Валентин Николаевич Пармон:
— События, связанные с историей создания ГНЦ ВБ «Вектор», самым непосредственным образом связаны с появлением ушедшего, к сожалению, в небытие таинственного и легендарного союзного Министерства микробиологической промышленности — Микробиопрома, организованного по решению руководства находившейся в прекрасном тонусе страны с целью обеспечить следующий после Космоса научно-технологический рывок. Теперь — в области молекулярной биологии и биотехнологий. На достижение этой цели были брошены невероятно большие ресурсы и проведена огромная работа по привлечению в новую для СССР область науки как маститых сотрудников академических институтов, так и взращенной ими молодежи. Среди открытых задач Микробиопрома была ликвидация дефицита в стране кормового белка, с чем, кстати, новое министерство с успехом справилось. К сожалению, огромная новая отрасль по производству кормового белка из нефти вместе со многими другими «не очень экологически чистыми» производствами была ликвидирована в разгар эпохи гласности, после 1985 года. Кроме работ по открытым программам Микробиопром выполнял и не афишируемые задачи, связанные с особо опасными инфекциями.
Как ни странно, но активность по становлению науки в новом министерстве непосредственным образом коснулась и меня. Дело в том, что решение о создании Микробиопрома было принято в начале 1970-х годов, когда завершалась моя аспирантская жизнь в МФТИ (Московском физико-техническом институте) под руководством будущего академика Кирилла Ильича Замараева на базовой кафедре Института химической физики АН СССР. Многие мои друзья-однокашники с кафедры биофизики, которая локализовалась в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова в Москве и в только что построенном академгородке биологов в Пущино-на-Оке, были хорошо осведомлены о тех ресурсах и просто невероятных возможностях для исследований, которые открывались в научных институтах нового министерства, и поэтому с большим энтузиазмом перешли на работу туда. Столь же энергично они агитировали и меня сделать то же самое, зная, что тематика моей аспирантской работы — химическая радиоспектроскопия — будет очень востребована в молекулярной биологии.
В связи с этим у меня даже состоялся многочасовой предметный разговор с директором одного из новых и с избытком оснащенных научными приборами институтов Микробиопрома в Подмосковье относительно перехода туда после защиты кандидатской диссертации в 1975 году. Даже не знаю, хорошо это или нет, но я не воспользовался этим приглашением и остался верен своему «шефу», заразившему меня идеей искусственного фотосинтеза, с которым в самом начале 1977 года мы переехали из Москвы в новосибирский Академгородок.
Тем не менее, контакты с Микробиопромом теперь уже в лице сибирского ВНИИМБ продолжались. Как и в годы создания Академгородка, когда сотрудники создаваемых институтов с энтузиазмом начинали свою научную работу на территории других, уже построенных, талантливый организатор ВНИИМБ Лев Степанович Сандахчиев первые свои исследования начал в стенах работающих институтов Сибирского отделения Академии наук. Эти исследования требовали новых, тогда еще не очень широко поставленных методов, включая обращение с радиоактивными изотопными метками. Такие работы в конце 1970-х — начале 1980-х в Академгородке можно было проводить только в одном месте — специально созданном для этого радиохимическом корпусе Института катализа. В результате целая ватага днем и ночью работавшей научной молодежи ВНИИМБ оккупировала четверть первого этажа этого корпуса, ответственность за радиационную безопасность в котором лежала на мне. Здесь дружно работали команды из разных институтов. В том числе и молекулярные биологи, пока им не построили соответствующие лаборатории в Кольцово.
Правда, после их отъезда возникли и некоторые проблемы. Оказалось, что с упоением синтезируя новые молекулы с радиоактивным фосфором и презрев все законы радиационной безопасности, они сливали отходы своего творчества в обычные канализационные раковины, которые долго еще «светились» радиоактивностью. Но обид у нас на это не было. Тем более, что Институт катализа интенсивно работал и с энтузиастом биотехнологий Рудольфом Иосифовичем Салгаником, и с бердским НИКТИБАВ. Мы пытались решить и экологические проблемы производств микробиологического белка. А позже в состав «инновационного микроминистерства» — Межотраслевого научно-технического комплекса (МНТК) «Катализатор» (созданного также непосредственно решением союзного руководства), головной организацией которого стал Институт катализа — был даже включен один из машиностроительных институтов Микробиопрома, способный конструировать и производить аппаратуру, которую сейчас мы можем приобретать только за рубежом.
Но вернемся к Кольцово и ГНЦ ВБ «Вектор». Советскому руководству нельзя было отказать в строгой рациональности размещения новых стратегических объектов специального назначения. Если для строительства Байконура были необходимы степные пространства, железная дорога и удаленность от крупных городов, то создание мощного вирусологического и биотехнологического центра требовало прежде всего контингента высококлассных специалистов, причем постоянно пополняемого под расширение исследовательских задач и опытных производств. И достаточно изолированной территории — поселка Кольцово, выросшего теперь в современный отечественный наукоград.
В ту эпоху не существовало понятий центра компетенций и человеческого капитала, однако новосибирский Академгородок де-факто был первым и генерировал второе. Институты Сибирского отделения формировали блестящие команды ученых мирового уровня, предоставляя им возможности для исследований, которые в центральной части страны уже исчерпывались; у нас сложилась особая атмосфера междисциплинарного научного поиска, нацеленного, по словам академика Герша Ицковича Будкера, на решение невозможных задач. Созданный по образу и подобию МФТИ молодой Новосибирский университет, плоть от плоти Академгородка и его институтов, целенаправленно готовил новые поколения исследователей силами состоявшихся ученых, причем не только со студенческой, но и со школьной скамьи — работала система отбора талантливых учеников через олимпиады и ФМШ. Таким образом, ВНИИМБ/«Вектор» и наукоград Кольцово стали новым воплощением треугольника Лаврентьева, его экспериментальной версией — образовательная компонента в лице НГУ находилась вовне конструкции, хотя и очень близко, научная — и вовне и внутри, постоянно взаимодействуя, а внедренческая стала специфической компетенцией «Вектора». И всё это было погружено в компактную, зеленую, привлекательную среду проживания и общения.
В настоящее время Государственный научный центр вирусологии и биотехнологий «Вектор» — один из мировых лидеров, прежде всего, в исследовании опасных инфекций и борьбе с ними. Победа над оспой, лихорадкой Эбола и другими заболеваниями, сегодняшние усилия по изучению коронавируса и разработке вакцин против него ставили и ставят «Вектор» на первые полосы газет и в ленты новостей. Треугольник «наука—образование—практика», дополненный взаимодействием с органами государственной власти, в этой ситуации получил логичное развитие в виде тройственного стратегического соглашения СО РАН, «Вектора» и Московского университета им. М. В. Ломоносова о комплексном сотрудничестве, прежде всего, в области создания новых высокоэффективных лекарственных препаратов.
Это день сегодняшний. Если же заглядывать в завтра, то программа развития Новосибирского научного центра («Академгородок 2.0») рассматривает традиционный Академгородок и Кольцово как единое целое, консолидирует СО РАН, НГУ, «Вектор», академические институты, Академпарк и инновационные компании. Такой образ будущего был заложен еще в далекие 1970-е годы, когда в команду первопроходцев академика Льва Сандахчиева пришли ученые из институтских лабораторий Академгородка и выпускники НГУ.