АКАДЕМИК ВЛАДИМИР ЗАХАРОВ: НАУКА НЕ ЗАДАЕТ СЕБЕ ВОПРОС, ЗАЧЕМ СУЩЕСТВУЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО

27.04.2017

Источник: Правмир, Наталия Демина

Когда Туманность Андромеды уйдет за горизонт

---

– Многие считают, что человек науки далек от веры, а каково ваше отношение к религии?

– Отношение к религии… Это путь очень длинный. Конечно, родители были крещеными, но они в советское время, разумеется, в церковь не ходили. Мама на смертном одре попросила священника для причастия, но долго этого не хотела делать.

Меня религиозный вопрос интересовал совершенно независимо от родителей. Прежде всего, я еще в классе восьмом додумался до идеи, которая называется лапласовский детерминизм: если бы мы знали координаты и траектории всех частиц, то можно было бы полностью предсказать будущее. Тогда стало бы очевидно, что никакой свободы воли нет, потому что все записано в динамических уравнениях.

Но потом шаг за шагом выяснилось, что это не так, потому что существуют некоторые точки бифуркации, в которых система расходится, и тогда достаточно очень малого шевеления, чтобы полностью изменить всю траекторию.

На эту тему есть известный рассказ Брэдбери «И грянул гром» (A Sound of Thunder) про раздавленную бабочку и другие произведения, но об этом же можно говорить и на языке классической науки. Более того, на каждом шагу такого рода явления, такого рода бифуркации совершаются очень часто – это типичное поведение больших и довольно сложных систем.

Поэтому будущее совершенно не определено. И свобода воли, в которой, по сути дела, совершается такая бифуркация в мозгу человека, где-то там какие-то синапсы переключились так и сяк, играет роль фактора, определяющего будущее. Таким образом, детерминизм и свобода воли не противоречат друг другу. А дальше…

После того, как я столкнулся с квантовой механикой, стал удивляться, что существует множество вопросов, на которые наука в принципе не может дать никакого ответа. Например, имеется один радиоактивный атом, период полураспада у него час, когда он распадется – через 5 минут или через полчаса – никто на этот вопрос ответа дать не может. Стало ясно, что наука не полна. Этот вопрос наука себе задает и совершенно честно говорит: «Я не знаю на него ответа».

Но есть вопрос, который наука себе не задает, например: есть ли у существования человечества смысл?

Вопрос этот не совсем уж и бессмысленный. Сейчас, по мере того как накоплены такие средства уничтожения, что можно всю Землю уничтожить, мы зависим даже от воли одного человека.

Представьте себе, что существует какой-нибудь человек, у которого есть планы навредить планете… В мире ведь довольно много людей кончают жизнь самоубийством. Давайте сделаем простую оценку, я буду считать как физик. Предположим, на Земле живет 7 миллиардов человек. Предположим, средний возраст жизни – 70 лет. Это значит, что ежегодно происходит 100 миллионов смертей в год. В году – 3 на 107 секунд, 30 млн секунд. И каждую секунду на Земле – 3-4 смерти.

– Имеется в виду, что люди умирают по любым причинам?

– Да, по любым причинам на Земле умирает 3 человека в секунду, то есть около 200 человек в минуту. Если предположить, что один из 100 человек (1%) умирает не по каким-то другим причинам, а совершает самоубийство, то получается, что 2 человека в минуту совершают самоубийства на Земле – это разумная оценка. Может быть, чуть-чуть меньше, может, 1 человек в минуту, что-то в этом роде. 60 человек в час.

Теперь, если представить, что один из этих шестидесяти с удовольствием взорвал бы вместе с собой весь земной шар, то получается, что каждый час на Земле умирает человек, который потенциально готов уничтожить все человечество, если бы он имел такую возможность. Поэтому, как вы понимаете, сама по себе возможность этого действия есть…

Когда говорят, что мораль происходит из альтруизма, так как человек должен заботиться о человечестве, о потомках и так далее, то это к самоубийце-фанатику не относится. Он уже давно покончил с собой, он весь этот мир давно уже ненавидит, всё по Достоевскому (читайте «Человек из подполья»), и он готов его уничтожить, и с колоссальным удовольствием, была бы возможность, он это сделал бы.

Но так как этого не произошло, то существует какой-то абсолютный запрет на это. Другого объяснения этому я не вижу.

– Это своего рода научное доказательство Бога для вас?

– Да, это своего рода доказательство Бога.

– Когда вы к этому пришли?

– Сравнительно недавно, но уже прочитав Достоевского. Кроме того, традиционная точка зрения состоит в том, что чем больше современный человек осведомлен в науке, тем менее он склонен к религии. Это абсолютно ошибочная точка зрения, она верна с точностью до наоборот. На мой взгляд, чем больше человек знает о науке, тем больше у него возникает любопытства по отношению к религии, тем более усиливается его стремление строить теологические конструкции…

Скажем, Туманность Андромеды. Так как есть темная материя, и Вселенная раздувается, отодвигается от нас быстрее, чем со скоростью света, то через некоторое время Туманность Андромеды уйдет от нас за горизонт. И всё, после этого мы никогда не сможем узнать, что там происходит. После этого вопрос, что происходит в Туманности Андромеды, уже не относится к области науки, но в каком-то смысле этот вопрос можно продолжать задавать.

Ладно, это мелочи, гораздо важнее поговорить о вопросах, которые возникают с теорией инфляции при рождении Вселенной. Согласно современным представлениям, при рождении Вселенной было рождено большое количество миров, которые не связаны друг с другом. Кстати, один из вопросов, на которые наука не может дать ответ, таков: «Что происходит за горизонтом событий?»

В момент зарождения Вселенной, как сейчас считают, вначале был создан огромный раздувающийся шар, который разделился на несвязанные между собой вселенные. Как это происходит, я могу объяснить. Представьте себе, что вы имеете раздувающийся шар, а по нему могут раздуваться некие пятнышки, и у пятнышек есть конечная скорость раздувания. Но шар раздувается гораздо быстрее, поэтому эти пятнышки разлетаются и никогда больше не смогут связываться между собой. Представьте, что вы летите из Москвы во Владивосток, а Земля при этом раздувается со скоростью быстрее скорости вашего самолета. Тогда вы никогда не долетите до Владивостока.

Сколько таких несвязанных вселенных существует? Утверждается, что это число, у которого 50 тысяч нулей. Далее, в этих вселенных в большинстве своем не действует антропный принцип, там жить нельзя, там другие константы, поэтому эти вселенные мертвы, пусты и безжизненны. Таковых вселенных около 1012 на одну антропную. Все равно, вселенных, в которых действует антропный принцип, огромное число. Если из пятидесяти тысяч вы отняли 12, что-нибудь произошло? Ничего не произошло. Остается огромное количество вселенных, которые совершенно такие же, как у нас, поэтому запросто может быть, что в одной из таких вселенных происходит ровно то же самое, что у нас.

– Где сидит другой Владимир Евгеньевич Захаров и дает интервью.

– Да, дает интервью.

– А с Академией наук происходит что-нибудь хорошее.

– Да, может быть, Захаров там лучше причесан. Поэтому существование Абсолюта безусловно, так же, как то, что во всех этих вселенных, если там действует антропный принцип, там есть такая же математика, как у нас. Другой математики быть не может. Но не знаю, такая же там музыка или нет, было бы интересно узнать.

– Другая религия или такая же?

– И религий существует огромное количество. Конечно, религия другая. Религия, как говорил еще отец Александр Мень, это слон, один человек держит слона за хобот, другой – за хвост, третий – за одну ногу, а всего слона в целом охватить люди не в состоянии.

– Вы знали отца Александра Меня?

– Увы, лично не знал. Но я знаю его учеников, например, отца Вячеслава Перевезенцева, настоятеля храма в Макарове, недалеко от Черноголовки, который меня крестил. Сам отец Александр приезжал к нам в Черноголовку несколько раз, рассказывал, читал лекции. Мень был замечательным человеком, очень гуманистичным. Конечно, на многое в моей жизни он сильно повлиял.

– Как вы стали православным человеком? Ведь можно быть агностиком, можно быть атеистом.

– Так как-то получилось под влиянием отца Александра Меня. Ведь самое главное, в мире есть около 3 тысяч разных форм религий. Что понимают под религией? Непосредственно Русскую Православную Церковь? Да, и то в ней множество толков. Либо всю совокупность этого как некоторое явление, как некоторый способ отношения человека к миру – вот это есть серьезный разговор.

Да, несомненно, человек как-то относится к миру, и то, что он общается с кем-то высшим, это нормально. То, какими способами он это делает, может сильно различаться. Квакеры, например, прыгают. Кстати, в Америке один из моих ближайших друзей перешел в квакеры, он сам искусствовед и художник. Он был методистом, а перешел в секту квакеров. Это другая протестантская секта. Мой друг говорит, что там больше духа. Ну, ради Бога.

Детство было голодное, но дома царила культура

– Вы родились за два года до войны. Каким было ваше детство, как вспоминается – счастливым, трудным?

– Детство мое, наверное, было трудным, потому что обстоятельства жизни моей семьи были довольно драматическими. Мой отец был лесным инженером, а мать – учительница биологии в школе. У меня был старший брат, на семь лет меня старше. Во время войны отец стал главным инженером леспромхоза в Татарской республике, в глуши, километров, наверное, 200 от Казани, а может, и больше. Это была деревня Чулпаново, мы в ней и жили. Отец там был главным инженером еще и фабрики, так как фабрика входила в леспромхоз.

Когда он был в командировке в Казани, эта фабрика сгорела. Отца посчитали в этом виновным и отправили на фронт, в штрафной батальон. И только благодаря тому, что он был образованным человеком, а в то время на фронте не хватало низовых исполнителей с образованием, его из штрафников взяли писарем в штаб кавалерийской дивизии, где он и служил всю войну. Естественно, судимость с него была снята, но офицерского звания ему не дали, так он и остался в должности старшины, и какие-то символические медали получил, но, по крайней мере, выжил.

Мать за мужа, солдата-штрафника, никаких денег не получала, и вынуждена была зарабатывать на себя и на нас. Она была учительницей в школе и держала коз. В общем, выживала, как могла. Детство было голодное, и желание хорошо покушать запомнилось. Тем не менее в моем школьном детстве у нас дома царил культ культуры, так как семья была весьма интеллигентная.

Мой брат был безумно влюблен в историю и собирал исторические книги, также он делал всевозможные вырезки из газет о той или другой стране. Например, в определенную папку он собирал всё, что пишут о стране Югославии. В 1949 году ему объяснили, что за это дело он может немедленно «улететь» в лагерь, потому что политика в отношении Югославии, как известно, менялась.

Политика, по Оруэллу, – это изучение истории по государственным преступлениям прошлого, поэтому он так и не стал историком, а стал инженером. Он стал профессором Бауманского университета, правда, не в самой Москве, а в его филиале в Калуге.

– Он старше вас?

– Старше на семь лет. Мать, выпускница Казанского университета, хоть и была учительницей в школе, считала себя причастной к науке и выписывала журнал «Природа». В этом журнале я знакомился с научными текстами, и больше всего интересовался химией. У меня довольно рано обнаружились хорошие математические способности, я быстро все считал, вычислял, за всех решал все задачи. Но сами по себе занятия ни математикой, ни физикой меня не привлекали.

Потом, когда война закончилась и отец вернулся живой и уже реабилитированный, мы переехали в Казань. В Казани я поступил учиться в довольно хорошую школу и начал очень сильно увлекаться химией. Сделал большую химическую лабораторию, читал всякие книжки по химии и делал различные химические опыты. В школе меня высоко ценили, даже послали однажды в «Артек», но не в летнюю, а в осеннюю смену.

В «Артеке» я впервые понял, что такое социальное неравенство. Там это очень четко проявлялось.

Потому что в «Артеке» контингент состоял из двух частей: первый – это отличники, которых туда посылали за успехи в учебе, а второй – дети высокопоставленных родителей, которые по каким-то причинам желали расстаться со своими отпрысками и отправляли их куда-нибудь подальше. В «Артеке» эти дети жили подолгу.

Потом мы с родителями переехали из Казани в Смоленск – отец получил повышение по службе и стал там начальником треста, тоже по лесной части. Мать продолжала работать учительницей в школе. Мы купили там небольшой дом, жили скромно, был небольшой огородик.

На ту пору пришелся период юности, первые настоящие друзья, разговоры за жизнь.

Я влюбился в математику

В Смоленске я попал, к сожалению, в очень плохую школу. Ведь Смоленск во время войны был страшно разрушен, потом его восстанавливали. Туда приехало много новых людей, потребовались новые школы, эти школы были построены, главным образом, для детей вновь приехавших людей без особых корней. Там учились дети всяких чиновников… Учителя у нас были не очень хорошие. Об этой школе у меня не самые лучшие воспоминания.

Но на эти школьные годы и пришелся период, когда я понял, чем хочу заниматься. Я искал себя, стал ходить в библиотеку (впрочем, тогда все ходили в библиотеки), записался в драматический кружок – ничего из этого не вышло, не было способностей. Ходил в шахматный клуб, тоже ничего не вышло, не было способностей. Но однажды мне попалась книга «Волшебный двурог», и она определила мою судьбу. Эта книга довольно любопытного происхождения. Ее автором был Сергей Бобров, близкий друг поэта Бориса Пастернака.

Если вы возьмете сборник стихов Пастернака «Поверх барьеров» (1917), то он посвящен Сергею Боброву. Тот был поэтом, футуристом, из числа неофутуристов, как и Пастернак, хотя Пастернак был футуристом условным. Сергей Павлович еще был популяризатором науки, интересовался математикой и как-то сам изучил высшую математику.

В 1949 году вышла его книга «Волшебный двурог», которая для молодых людей той поры стала введением в математику. Книга состояла из последовательных задач, которые нужно было решать, но все они были поданы в очень забавном виде в контексте литературного произведения. Книга на меня произвела огромное впечатление, и я тогда влюбился в математику, стал покупать себе учебники по высшей математике. Довольно быстро научился дифференцировать и интегрировать.

– В каком классе это было?

– Это было между седьмым и восьмым классом. В восьмом я уже вывел собственную формулу для числа e как предел из бинома Ньютона, как она, собственно, и выводится. То есть к тому времени я знал математику уже на уровне конца XVII века – начала XVIII века.

– Самоучкой достигли?

– Да, я самоучка в чистом виде. В Смоленске проводили математические олимпиады, я их легко выигрывал с большим отрывом от других. На олимпиаде в 8-м классе я за два часа решил все задачи за 8-й и 9-й классы и половину задач за 10-й класс. Мне вручили кучу подарков.

Казалось, что я должен был идти по математике. Но с местной математичкой в смоленской школе у меня возник конфликт. Она, выпускница местного педвуза, математики не понимала.

Когда я ей говорил, что набор перестановок есть набор способов упорядочить конечное множество, она была готова сжечь меня на костре.

Мои успехи на олимпиадах вызывали у нее бешенство. В результате при выпуске мне не дали медали.

Тем не менее я поехал в Москву поступать. Куда поступать? Тогда я был под очень сильным влиянием своего брата – он был старше меня на семь лет и во всех отношениях доминировал. Он сказал: «Лучше, если ты пойдешь в технический вуз и будешь применять математику для решения важных технических проблем».

Я поступил в Московский энергетический институт, но довольно быстро понял, что мне там делать нечего.

– Он вас от науки отвлек в практическую плоскость, решил, что нужна профессия для зарабатывания денег?

– Нет, скорее, чтобы создавать нечто полезное человечеству. Сама по себе математика, с его точки зрения, ничего полезного для человечества не создала. Тогда было очень неправильное представление о математике. Я проучился в Энергетическом институте три года, потом у меня возник конфликт в общежитии на бытовой почве.

Короче говоря, я оттуда ушел, и взяли меня работать лаборантом в Курчатовский институт. Я проработал там год, и это время было для меня очень и очень полезным. Тогда в Курчатовском институте чинов и званий не признавали, коллегам было совершенно наплевать, есть у меня диплом о высшем образовании или нет. Они интересовались только тем, что я умею делать. Когда они обнаружили, что я много чего умею делать, например, могу рассчитывать магнитные линзы, они ко мне отнеслись как к своему и приняли в свою среду.

Но потом мне уже нужно было переезжать в Новосибирск. Герш Ицкович (друзья его звали Андрей Михайлович) Будкер организовывал там нынешний великий Институт ядерной физики Сибирской Академии наук. В то время этот институт, как в материнской утробе, существовал внутри Курчатовского института, считался его филиалом.

Теорминимум Будкера был тестом на сообразительность

– С Будкером вы там познакомились?

– Да, Будкер меня туда и взял. При приеме на работу Герш Ицкович подверг меня небольшому экзамену. Он мне задал два вопроса. Первый вопрос такой: у человека есть 365 знакомых со случайно распределенными днями рождения, он ходит на каждый день рождения. Какова вероятность того, что данный день у него будет свободным?

Я сказал, что правильный ответ такой: единица, деленная на e, чуть больше одной трети. Потому что вероятность того, что в данный день он не пойдет на день рождения некоего знакомого, есть единица минус одна триста шестьдесят пятая. Дни рождения разных знакомых не коррелируют, так что события эти не коррелированы. Далее работает закон произведения вероятностей независимых событий. То есть это число нужно возвести в степень триста шестьдесят пять. Вот и получится единица на е с огромной точностью. Тогда Будкер сказал: «Молодец».

Второй вопрос был такой. Мол, мужчина работает в центре города, и у него две любовницы – одна живет на одном конце линии метро, а другая на другом. И вот он садится в первый пришедший поезд и едет к одной из подруг. И получилось так, что он у одной бывал в три раза чаще, чем у другой. Как это получилось?

Я ответил, что здесь важно распределение промежутков времени между поездами. Приходит один поезд, а через сколько приходит другой? Если он не мгновенно приходит, то потом долго ждать второй. Будкер сказал: «Всё, ты соображаешь, беру тебя».

– Надо же, это уже не теорминимум Ландау, а теорминимум Будкера.

– Теорминимум Будкера был тестом на сообразительность.

– Я бы не решила, если честно, меня бы не взяли. Расскажите, пожалуйста, про Будкера. Говорят, он был уникальным человеком.

– Будкер был замечательным человеком. И когда я приехал в Новосибирск, там началась совершенно прекрасная жизнь. С одной стороны, я продолжал работать в ИЯФе лаборантом пятого разряда, а лаборант пятого разряда – это человек, получавший вполне приличные деньги по тем временам. Кроме того, я был студентом очного факультета Новосибирского университета, получил место в общежитии. Потом я женился и получил квартиру.

– Вы приехали в 1961 году в Новосибирск?

– Да, в 61-м, а в 1963 году закончил Новосибирский университет. Меня взяли сразу на четвертый курс. Как-то раз работаю в институте, уже вечер, сижу в теоротделе и делаю свои вычисления. Мне звонит Будкер: «Володя, подходи, я тебе что-то расскажу». Я поднимаюсь. Он говорит мне: «Вот тебе задача. Два протона сталкиваются, нужно, чтобы родилось восемь частиц – шесть протонов и четыре антипротона. Какова нужна критическая масса?»

Я ухожу, быстренько считаю и получаю, что нужно будет 8 – 11 критических масс. Это легко считается.

Он говорит: «Ну, ладно. Теперь послушай меня. Ты можешь себе представить, что было бы, если бы Сталин в 1945 году решил захватить Западную Европу? Такие планы у него были». Я говорю: «Не знаю».

Вот я сижу, а он развивает передо мной целый научно-фантастический роман. Об этом я, конечно, еще должен написать.

Он был необыкновенно талантливым человеком, очень благородным, прошедшим войну. Мне везло с моими руководителями, но Будкер, пожалуй, оставил наиболее глубокий след в моей жизни.

Да, и мой учитель Роальд Сагдеев – тоже, конечно, замечательный человек и очень хороший ученый. Роальда Сагдеева и его брата я знаю с детства, они из Казани тоже происходят. Роальд с моим братом учился в одном классе, у нас дома часто бывал. Играл со мной в шахматы вслепую и всегда выигрывал. Я вообще плохой шахматист, не дал мне Бог таланта. У Роальда же есть талант.

То, что я слышал дома, нельзя было говорить на улице

– Возвращаясь к вашему детству, как в вашей семье восприняли смерть Сталина, как вообще относились к нему?

– В моей семье смерть Сталина восприняли холодно, никаких плачей не было. Его, конечно, не любили, но боялись при детях разговаривать слишком откровенно. Я помню, дети бегали и пели песенки: «На фонаре аристократов перевешать всех пора». Это на самом деле переделанная «Карманьола», песня Великой французской революции. Мой отец услышал и пробурчал: «Старых аристократов перевешали, новые завелись». Я – мальчик лет десяти, уже хорошо понимал, что этого пересказывать никому нельзя. То, что я дома услышал, это не для того, чтобы говорить кому-то на улице. Я это сохранял в себе.

– При этом вам повезло, ведь ваша юность и молодость совпала с оттепелью. Вы – человек 60-х годов, шестидесятник.

– Да, это было, конечно… В Академгородке жизнь была просто прекрасная. Мы там создали литературное объединение. И друзья, и наука развивались очень быстро. Я быстро защитил диссертацию. Многое удавалось сделать. Потом мне стали говорить, что пора докторскую защищать. Я с этим еще протянул. На самом деле, с точки зрения моих начальников, я защитил докторскую очень поздно, в 1971 году, в 32 года. Нужно было защитить в 29. Мне сказали: «Ну, что ты тянешь?»

Потом я переехал из Новосибирска в подмосковную Черноголовку, в Институт им. Ландау, там уже началась другая жизнь.

Стихи существуют в идеальном мире

– Давно ли вы пишете стихи?

– В детстве я стихов не писал. Я пытался несколько раз начать, но так как дома была литературная обстановка и часто звучали стихи, то у меня уже было натренированное ухо, и я довольно легко понимал несовершенство того, что делаю сам. По отношению к стихам была очень высокая критическая планка.

В семье мама и брат писали стихи. Мама по молодости лет жила в городе Уфе и как литературная барышня ходила по литературным салонам. Даже была на концерте Владимира Маяковского, о чем с удовольствием и с интересом вспоминала. Игоря Северянина много раз видела. Кстати говоря, у меня осталась от нее тетрадочка стихов, и стихи в ней довольно интересные. Мой долг – издать ее книгу стихов, и это я сделаю.

– Как пишутся стихи? Существуют ли они в идеальном мире, или каждый поэт их творит сам?

– Да, они существуют в идеальном мире и оттуда спускаются к нам. Да, и только так! Марина Цветаева говорила, что поэты делятся на две категории: те, которые слышат то, что им говорится свыше, и те, которые пишут сами. Те, которые пишут сами – это низшая категория.

– А наука в этом похожа на поэзию?

– Наука тоже приходит свыше, но это большой труд, как, впрочем, и поэзия.

– Над чем вам охотнее работается, над научной статьей или над стихотворением?

– Когда как. Знаете, для того, чтобы работать над стихотворением, надо иметь больше сил.

– Правда?

– Ага. Наука делается довольно рутинно, а тут требуется достаточно сил и вдохновения.

– Вы себя заставляете садиться за письменный стол или работаете по настроению?

– Я привык трудиться, это стало привычкой, садишься за стол и начинаешь работать.

– Можете прочитать ваше любимое стихотворение?

– «Происхождение добра». Это такая технология верлибра, они не рифмованные.

Происхождение добра

Скажи мне, как в наш мир пришло добро?

Быть может, через птиц?

Они кричат там за окном,

Собравшись черной стаей.

Кто поручится, что не о добре?

Какая-то есть правда в крике их.

Добро к нам не могло прийти от рыб,

Хоть их недооценивать не стоит.

И немы, и едва теплей воды,

Но в день, когда лосось идет на нерест,

Он полон столь неудержимой страсти,

Что страсть берсерка перед ним ничто.

Так, может быть, от ангелов оно?

Когда детьми после войны в Смоленске

Играли мы в разбомбленных церквях,

Их крылья там порою проступали

На скорбной закопченной штукатурке.

(…)

Так все-таки, откуда в нас добро?

Ответ таков: оно от крокодилов.

Конечно, крокодилы – каннибалы,

Но в хвощевом болотистом триасе

200 миллионов лет назад

Бугорчатые слизистые монстры

Вдруг стали защищать своих детей,

И это были предки крокодилов и наши тоже.

Прав был Карл Моор.

Вот так Господь и посадил росток добра

В тот мир, где звезды пожирают друг друга

И в черных дырах исчезают…

(…)

Уточняем статистику появления волн-убийц

– Вы по-прежнему сейчас пишете научные статьи? Работаете над актуальными какими-то исследованиями?

– Еще бы! Только этим и занимаюсь.

– Как ваша теория про волны-убийцы?

– Продолжаю ею заниматься.

– Что-то интересное нашли уже?

– Сейчас уточняем статистику появления волн-убийц. Это большая работа.

– А как вы заинтересовались темой волн-убийц, почему именно ей?

– Не знаю. Я все время занимался катастрофическими событиями, это одно из них…

– Чем еще, кроме волн-убийц, какими именно катастрофическими событиями?

– Много чем, но все-таки больше чистой математикой. Я занимаюсь геометрией, построением интегрируемых задач в общей теории относительности, гравитационными солитонами, черными дырами.

– Как вы думаете, когда будет решена загадка черной материи и черной энергии?

– Черная энергия – непонятная вещь.

– Вам тоже непонятно? Когда в этой области будут подвижки?

– Откуда же я знаю? Это может быть только огромный эксперимент, для начала – запуск на орбиту телескопа, наблюдающего расхождение галактик, американцы этот проект уже осуществили. То, что есть, действительно непонятно. Может быть, космологический член или просто уравнение Эйнштейна. Мы, по-видимому, еще плохо знаем основные уравнения, которыми описывается Вселенная. Кое-какие сведения имеются, но неполные.