Версия для печати
Вернуться к списку

РЕФОРМЕ ВОПРЕКИ. ЖИЗНЬ АКАДЕМИИ ­ БОРЬБА

В конце июня исполняется пять лет с тех пор, как правительство внесло в Государственную Думу законопроект о ликвидации Российской академии наук. Позже первоначальный документ был существенно переработан, многое в нем удалось изменить к лучшему. Немалая заслуга в этом принадлежит Комитету по науке и наукоемким технологиям Госдумы, который тогда возглавлял академик Валерий ЧЕРЕШНЕВ. “Поиск” попросил его оценить пройденный этап реформ и поделиться мыслями о будущем РАН.

­ Валерий Александрович, жаркое лето 2013-­го уже стало историей. Многое забылось. Но вы­-то наверняка помните все детали, потому что находились в центре событий и влияли на ситуацию. Расскажите, как было дело? Законопроект поступил в Госдуму неожиданно? Неужели до этого даже слухи никакие не просачивались?

­ Для меня и коллег по комитету это было как гром среди ясного неба. Читаем бумагу и не верим своим глазам: “Ликвидировать РАН, на ее базе создать...” Выяснилось, что президент РАН Владимир Фортов об этом уже знает, накануне вечером его вызвали в Белый дом якобы для обсуждения вопросов инновационного развития и сообщили о готовящихся действиях в отношении академии. Правда, сам текст законопроекта он получил практически одновременно с нами. В общем, никаких предварительных обсуждений документа с руководством РАН, депутатами, общественностью не было.

­ Такое поведение власти было болезненно воспринято научным сообществом и стало одним из побудительных мотивов к активному протесту. А что происходило в Госдуме?

­ Законопроект проходил первое чтение в Госдуме 3 июля. Документ представляла заместитель председателя Правительства РФ Ольга Голодец. Я выступал с содокладом и заключительным словом от Комитета по науке и наукоемким технологиям. Наш комитет предложил отклонить данный законопроект. Это решение было проведено голосами представителей фракций КПРФ и “Справедливая Россия”: нас в комитете было больше, чем единороссов, которые предсказуемо голосовали против.

Я в своем докладе попытался опровергнуть ряд откровенно несправедливых обвинений, высказанных Ольгой Голодец в адрес РАН. Объяснял депутатам, что наибольший вклад в фундаментальные исследования у нас в стране вносят сотрудники академических организаций, составляющие менее 20% российских ученых. Говорил о хроническом недофинансировании российской науки, напомнил, что бюджет всей РАН сравним с обеспечением одного только Массачусетского технологического института. Понятно, что в этих условиях нам трудно на равных конкурировать с Западом.

Очень ярко выступили мои коллеги Светлана Горячева, Виктор Шудегов, Алексей Чепа. Но голосование завершилось не в нашу пользу. Иного и быть не могло при доминировании в Думе проправительственной фракции.

Законопроект был принят в первом чтении. И сразу после этого началась интенсивная работа над поправками, и ко второму чтению, состоявшемуся 5 июля, многие предложенные РАН изменения удалось внести. Речь шла уже не о ликвидации, а о реорганизации академии, хотя бы на бумаге были разделены полномочия между РАН и создаваемым федеральным агентством, региональным отделениям возвратили статус юридических лиц, сохранился институт членов­корреспондентов.

Работа над документом продолжилась в осеннюю сессию, его даже удалось возвратить во второе чтение. В сентябре мы проводили по несколько заседаний комитета в неделю. Я много раз встречался с тогдашним председателем Госдумы Сергеем Нарышкиным, разъяснял ему суть предлагавшихся академией поправок. Надо отдать должное Сергею Евгеньевичу ­ он вникал в наши проблемы и содействовал их решению.

­ Многие считают, что ваша активность на посту председателя профильного комитета стала причиной того, что в 2017 году правительств без объяснения причин исключило вас из списка кандидатов в президенты РАН.

­ Думаю, это суждение недалеко от истины.

­ Как вы полагаете, научному сообществу удалось сорвать планы идеологов ликвидации РАН?

­ Не удалось, к сожалению. Каких­то улучшений мы добились, но главный вопрос решился не в пользу науки и РАН. Академию лишили базы ­ сети подведомственных научных институтов.

Выступая на Общем собрании РАН через полтора года после начала реформы, я, если вы помните, заявил: институты надо возвращать в академию, государство должно набраться смелости и исправить свою ошибку. Увы, этого не произошло. Наоборот, продолжается затеянный тогдашним министром Дмитрием Ливановым “переход на западные рельсы”: РАН постепенно превращают в “общественный клуб ученых”, а науку уводят в вузы. Во многих высших учебных заведениях, например, в Уральском федеральном университете (УФУ) им. Б.Н.Ельцина, уже нет факультетов ­ вместо них созданы “институты”. Нас подспудно приучают к мысли о том, что главный поставщик научного продукта ­ вузы. В этом смысле меня тревожит положение нового майского указа, в котором говорится о необходимости создания 15 крупных научно­образовательных центров мирового уровня. Все идет к тому, что к ним начнут присоединять академические НИИ.

Говорят, что за академией остаются функции научно­методического руководства и координации исследований. Но это довольно расплывчатые понятия. Я не говорю уже о том, что академия без институтов полноценно работать не сможет.

­ А что мешает РАН взаимодействовать со своими бывшими НИИ на договорной основе, выступать для них заказчиком?

­ Таким посредником может быть кто угодно. Иститутам все равно, с кем вступать в договорные отношения. А вот что делать РАН без учрежденческой основы? Допустим, академия реализует проект, рассчитанный на несколько лет. Кто его будет вести? Аппараты центрального и регионального отделений сильно сокращены, сегодня они выполняют ограниченный набор функций. Значит, надо создавать специальные структуры ­ для регулирования деятельности, финансирования, контроля.

Когда РАН была учредителем институтов, все это существовало и работало. Действовали региональные научные центры (РНЦ), координировавшие совместную деятельность академических НИИ и работающих на данной территории отраслевых институтов, вузов, инновационных структур, региональной власти. В президиумы РНЦ входили ректоры высших учебных заведений, руководители научно­производственных структур. Мы знали, как в этих организациях обстоят дела, чем они занимаются. Сейчас центры, по сути, ликвидировали, введя вместе с институтами в состав ФИЦ и РИЦ.

Предлагается некий суррогат ­ представительства академии в регионах. Функции этих новых структур очерчены не четко. В свое время региональные отделения и научные центры договаривались о совместном использовании оборудования, общих темах, стажировках сотрудников. А что могут координировать организации, не имеющие в подчинении научных подразделений, не обладающие необходимыми ресурсами?

­ Говорят, что теперь, когда у академических НИИ и вузов будет общий учредитель ­ Министерство науки и высшего образования ­ вопросы координации станет решать проще.

­ Да, некоторые радуются: наконец­-то наука будет связана с высшей школой. Но ведь мы и так всегда работали вместе. В Институте иммунологии и физиологии УрО РАН сейчас стажируются семь бакалавров и три магистра из УФУ, три аспиранта из Уральского медицинского университета. Ребята приходят к нам с третьего курса на практику, готовят дипломы, некоторые остаются в аспирантуре ­ нет никаких барьеров, это надуманная проблема.

А реальная и очень серьезная беда ­ недостаточное финансирование академических научных организаций. Когда в 1988 году создавался Институт экологии и генетики микроорганизмовв Перми, а в 2000­м ­ его филиал в Екатеринбурге, позже преобразованный в Институт иммунологии и физиологии УрО РАН, планировалось, что в каждом из них будут работать примерно по 500 человек.

Сейчас в первом ­ 170, а во втором ­ 100 сотрудников. Первые пять лет организации интенсивно развивались, набирали людей, закупалось оборудование, а потом все затормозилось за недостатком средств.

Не все знают, что мы и академгородки начали строить в Перми и Екатеринбурге, но остановились на полпути ­ опять-­таки из-­за безденежья.

В УрО РАН издавался информационный вестник “Наука. Общество. Человек”. Выходили четыре номера в год. В них публиковались написанные хорошим литературным языком научно­популярные статьи о прорывных результатах наших ученых. В 2014 году в нашем бюджете исчезла соответствующая статья. Михаил Михайлович Котюков своим решением выделил целевые средства на год, потом сказал, что денег нет, и журнал прекратил существование.

­ Расскажите про другие изменения, произошедшие за годы реформ.

­ По большому счету мало что изменилось: как работали, так и работаем. Плохая тенденция ­ доля фонда заработной платы в объеме базового финансирования постоянно растет. В Институте иммунологии и физиологии УрО РАН, где я сейчас работаю, она составляет уже более 70%, а в некоторых организациях доходит до 85%. На исследования денег почти не остается.

­ Вы почему­то не говорите о таких “больных мозолях”, как отчеты и нормо­часы.

­ К этой бюрократической шелухе мы адаптировались. Вопрос про нормо­часы обсудили и выбросили из головы, бухгалтерии, правда, добавилось работы. Ну, и на запросы главное отвечать в срок. Сейчас в ходу такая шутка: раньше у директора был заместитель по общим вопросам, а сейчас ­ по общим ответам.

Наш институт далеко не последний в своей области. И по итогам оценки результативности поначалу попал в третью категорию. Оказалось, мы неправильно подсчитали число статей, приходящихся на одного сотрудника. Надо было относить к числу ставок, а мы поделили на “живых людей”. Выяснилось это, когда категорию уже присвоили. Когда разобрались, категорию подняли до второй, хотя, по уточненным показателям, институт “тянул” на первую. Нам объяснили, что через категорию “прыгать” нельзя, и пообещали в следующем году пересмотреть результаты. Мне кажется, этот случай неплохо иллюстрирует суть нынешней системы оценки: ошибка в подсчете формальных показателей ­ и хороший институт попадает в отстающие.

Наукометрия как основной критерий оценки ученых и научных организаций, конечно, применяться не должна. Мы же контактируем с западными учеными и знаем, как там к этому относятся. Я часто бываю в Эдинбургском университете. Попробовал однажды поговорить с тамошними коллегами про индекс Хирша. Они про него и не слышали. С моей подачи поинтересовались своими индексами и сразу об этом забыли. Там формальные показатели никак не отражаются на должностях, главное ­ научный авторитет, умение выбрать наиболее актуальное направление исследований и сформировать сильную команду. Публикации они свои подсчитывают, но все это без надрыва и ажиотажа. Пишут статьи и в журналы, пользующиеся мировой известностью, и в национальные издания ­ куда материал больше подходит. Никто не получает преференции за публикации за рубежом.

­ Как считаете, пятилетие реформы РАН ­ это значимая дата? Стоит ли такую годовщину отмечать?

­ Конечно, стоит, чтобы подвести итоги, оглядеться. Реформа встряхнула научное сообщество: в этом определенный плюс всех реформ. Но остается вопрос, во имя чего так жестоко обошлись с организацией, имеющей вековые традиции, реализовывавшей крупнейшие национальные проекты, создававшей фундамент для развития страны?! Уверен, Российская академия наук такого отношения не заслужила. Раньше государство ставило перед учеными серьезнейшие задачи и выделяло необходимые ресурсы на их решение. Сейчас все приходится делать, что называется, не благодаря, а вопреки. Хотя поддержка фундаментальной науки вроде бы входит в число государственных приоритетов, реальных шагов по ее подъему практически не делается.

­ Да, настроение у вас не слишком оптимистичное.

­ Поводов для оптимизма маловато. РАН борется, и это очень хорошо. Большую роль играет “Клуб 1 июля”: состоящие в нем авторитетные ученые мешают власти протаскивать наиболее одиозные решения. Уверен, академии надо гнуть свою линию, не принимая близко к сердцу обещания чиновников. Мы же помним, что Дмитрий Медведев говорил: ФАНО для РАН, а не наоборот. Как это тогда окрылило! Но все осталось на своих местах.

Почему для двух национальных исследовательских центров ­ Курчатовского института и Института им. Н.Е.Жуковского ­ приняты специальные законы, а для Академии наук аналогичные условия создать нельзя? Что мешает вернуть РАН институты? Нам говорят: уже поздно, мы слишком далеко зашли на пути преобразований, вы что, хотите еще три года реформироваться? А почему бы и нет, если принятые меры показали свою неэффективность?