http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=98e5bf2e-3b33-44dd-b122-014c690f81d8&print=1© 2024 Российская академия наук
Уже почти 30 лет как Россия и ее наука живут в новых экономических и политических условиях, которые за это время еще и неоднократно менялись. Однако отголоски позднесоветской системы организации науки оказались невероятно живучи — если и не в реальной системе управления, то в представлениях ученых. В этой заметке речь пойдет о понятиях, которые, как мне кажется, не просто важны в управленческой практике, а приобрели (и сохраняют) некий почти сакральный характер и даже являются предметом своеобразного культа.
Ставка
В 1960–1980-е годы штатное расписание академических институтов довольно жестко контролировалось, причем не только выделяемым финансированием, но и утвержденным сверху числом младших и старших (а других до 1986 года и не было!) научных сотрудников, заведующих научными подразделениями и т. п. Мотивы были понятны — обобщенная власть боролась (в целом, как оказалось, безуспешно) с разрастанием штатов научных учреждений, особенно в Москве и Ленинграде. Ну и основные принципы плановой экономики воплощались, конечно, и в управлении наукой.
По идее, вакансии должны были образовываться при уходе сотрудников на пенсию, однако, как правило, такое решение очень редко принималось добровольно. За возрастным составом следили кадровые службы АН СССР, но особенно пристально — партийные органы, поэтому особо долго работать после достижения пенсионного возраста удавалось далеко не всем. В результате за молодым ученым, пришедшим на смену пенсионеру, которого таки уговорили написать соответствующее заявление, довольно долго тянулся шлейф разговоров о том, что «он (она) на ставке вот такого-то, которого бесчеловечно заставили уйти», что, конечно, не добавляло молодому кадру хорошего настроения.
Было также известно, что ставку можно «выбить в академии», чаще всего — под актуальную (или считавшуюся таковой) тематику. Например, нашему Ботаническому институту им. В. Л. Комарова в 1969 году АН СССР выделила 19 единиц, из них три — для ученых из Чехословакии и ГДР, внедрявших новую методику (бывало тогда и такое!), две — для изучения «ископаемой якутской лошади» (по-видимому, содержимого ее желудка), пять — для советско-монгольской экспедиции, две — для создававшейся «группы патологических новообразований» во главе с очень энергичным и «пробивным» руководителем и т. д. [1]. Также ставку «под хорошего/нужного человека» иногда мог выбить академик или член-корреспондент.
С другой стороны, надоевшего всем сотрудника, обычно склочника и сутяжника, которого не удавалось выжить иным путем, могли «отдать со ставкой» в другое подразделение и даже в другой институт. Это было предельной формой порицания и высшей формой жертвенности со стороны «отдающих». За спиной тех, кого «отдали со ставкой», шушукались.
Такая борьба за ставку в целом была оправдана. «Получение ставки» даже младшего научного сотрудника давало немалые, по сути — пожизненные социальные гарантии. До 1986 года аттестаций не было, происходили лишь периодические переизбрания на должность на заседании ученого совета (которому предшествовало обсуждение в подразделении), при этом «неизбрания» случались очень редко, каких-либо реальных квалификационных требований к должности и не существовало. Да и введение аттестаций на первых порах мало что изменило.
Всё это сформировало отношение к ставке как к чему-то почти сакральному, живущему своей собственной жизнью. «За ставку» (т. е. за обещание объявить конкурс «под конкретного сотрудника») не грех было и поработать довольно продолжительное время на технической должности. Меня самого взяли в институт после аспирантуры мэнээсом в непрофильное подразделение с условием почти год выполнять лаборантскую работу. Общественное мнение пришло к выводу, что «за ставку» это вполне приемлемо и даже удивительно, что я так легко отделался, мол, тут не обошлось без протекции. «Выделение ставки» под конкретного человека могло быть целью какой-то интриги и т. п.
Разумеется, главным положительным качеством завлаба было умение «выбивать ставки» у дирекции. С другой стороны, культ ставки приводил (и до сих пор приводит) к тому, что руководители подразделений панически бояться избавляться даже от откровенных бездельников. Причина — директор «заберет ставку». Нередко с таким бездельником пытались договориться «подержать ставку» до момента, пока подрастет (защитит диссертацию) молодой специалист, а затем уйти по собственному желанию. Нельзя сказать, что такие договоренности бездельниками всегда исполнялись… И даже сейчас, указывая завлабу на откровенный балласт, слышишь в ответ: «Но ты же ставку у меня заберешь!»
Со второй половины 1980-х годов ситуация со штатным расписанием изменилась, у директоров учреждений появилось больше прав в этом отношении. Но даже РАН еще долго устанавливала институтам «нормативную численность» — предельное число ставок основных работников, не считая, правда, совместителей. Отголоски культа ставки нашли отражение уже в президентство Д. А. Медведева, когда академики потребовали от него «1000 ставок для молодых ученых», которые (с соответствующим финансированием) после некоторого скандала все-таки были выделены. И, наконец, тема ставки (полной или неполной) и сейчас всплывает в связи с различными ухищрениями по выполнению майских указов.
Тема
Тема в плане научно-исследовательских работ — основа деятельности как советского, так и современного российского научного учреждения. В середине 1960-х годов появилась практика регистрации тем в предшественнике нынешнего ЕГИСУ НИОКТР. В 1960–1970-е годы преобладала концепция «конкретности» тем, поэтому их число было весьма велико. Так, в нашем институте в 1971–1974 годах разрабатывалось от 193 до 197 официальных тем (при 322 научных сотрудниках в 1974 году) [1]. Темой могли быть и коллективные работы (такие как «Арктическая флора СССР», завершившаяся выдающимся научным результатом), и индивидуальные исследования, посвященные, например, систематике отдельной группы растений.
«Свою тему» было иметь престижно. Даже недавно защитившийся младший научный сотрудник как можно скорее стремился «получить тему», которая, как предполагалось, со временем может стать предметом докторской диссертации. Многие «работавшие над темой» стремились создать вокруг себя некий ореол: меня нельзя ни на что отвлекать, я вот-вот выдам нечто выдающееся. Иногда так и происходило, но, если проанализировать старые планы и ожидаемые результаты, то окажется, что обещания реализовывались далеко не всегда.
С конца 1970-х власть озаботилась «мелкотемьем» научных учреждений, поэтому число официальных тем было сокращено: в 1983 году их в Ботаническом институте было только 31 . Но прежние темы, как правило, стали подтемами и разделами, так что в восприятии «темы» для сотрудников мало что изменилось. В 1988–1990-е годы была попытка ввести финансирование учреждений по темам, их число снова возросло (в 1989 году — до 50), причем часть из них были конкурсными — к слову, сейчас тот опыт следовало бы осмыслить.
Несмотря на постоянные изменения систем финансирования и отчетности, образ сотрудника, «работающего над темой», остался, как мне кажется, важным для атмосферы академического учреждения, особенно тех институтов, где велика доля индивидуальной научной работы. Уже в середине 2000-х годов И. А. Грудзинская, мой руководитель по кандидатской диссертации (выдающийся научный педагог, не только учившая, но и воспитывавшая своих учеников), вполне справедливо журила меня за запаздывание с защитой докторской. Выслушав мои объяснения (работаю, гранты получаю, публикуюсь, но текучка и административная работа заедают), она вынесла вердикт: «Ну хорошо. Но тебе надо обязательно создать мнение, что ты работаешь над темой». Видимо, наличие грантов РФФИ и публикаций на создание такого мнения особо не работало. С другой стороны, уже будучи заместителем директора приходилось выслушивать просьбы от сокращаемых сотрудников (особенно в период реализации «пилотного проекта» 2006–2008 годов) «дать поработать еще пару лет, чтобы завершить тему». Не помню, чтобы после такой уступки «тема» завершалась чем-то достойным.
Отголоском культа темы был и выявившийся уже совсем недавно факт огромного количества тем в объединенной РАН (подозреваю, в первую очередь за счет институтов бывшей Россельхозакадемии). Следствием стала очередная «борьба с мелкотемьем», которая (в том числе и средствами цифровизации) продолжается и сейчас.
А завершить рассуждения о темах хотел бы высказыванием Д. В. Лебедева (ученого секретаря нашего института в 1962–1977 годы), который так прокомментировал очередное требование Академии наук о сокращении тем: «А я бы мог сократить их [темы] до любого необходимого количества даже за одну ночь, и никто бы не пострадал»