Версия для печати
Вернуться к списку

НАУКА БУДЕТ РАЗВИВАТЬСЯ, КТО БЫ ЕЙ НИ РУКОВОДИЛ

На Луне человек объективно не нужен, так же, как и на Марсе: это вопрос политический, а не научный, считает вице-президент РАН Юрий Балега.

Шесть лет назад, жарким летом 2013 года, началась реформа отечественной науки, в первую очередь, — Российской академии наук. О том, куда мы идем и к чему, собственно, пришли, с «Росбалта» беседует вице-президент РАН Юрий Балега.

- Юрий Юрьевич, с чем подошла академия к реформе 2013 года, и зачем, собственно, эта реформа понадобилась?

— Если кратко, суть в том, что научную элиту отрезали от управления институтами в интересах более эффективного управления имуществом и бюджетами.

— Это довольно странно и грустно звучит. Зачем же научную элиту от чего-то отрезать? С наукой ведь и так все было драматично. Помнится, когда в 1991 году рухнула советская сверхдержава, и новое российское государство было бедно, как церковная мышь, многие опасались (а кто-то и ждал) резкого, радикального сокращения науки. Но тогда этого не произошло, только финансирование «ужалось» до копеечных размеров, и ученым было предложено самим «спасаться, кто может». Можно ли что-то понять в этих процессах?

— Молодому государству РФ было просто не до науки. Стояли гораздо более тяжелые проблемы: экономика, армия, безопасность, пенсии, сохранение страны от полного краха и распада. Но, что греха таить, все, кто мог, занялись просто разделом собственности.

Наука оказалась «на запасных путях». Хотя и обращали время от времени интерес на ее здания и земли, приватизаторы занимались другим. Институты были «оставлены на выживание». И большинство, к счастью, выжило.

Молодежь массово из науки уходила, кто куда мог. В 1990-е спрос на российских ученых молодых за рубежом был очень большой. Потом начали лучших отбирать штучно, но в ту эпоху брали всех. Из моей обсерватории, а это самая крупная обсерватория РФ, где работало около тысячи человек, уезжали во все края света, от Южной Кореи и Тайваня до Мексики. Это лучшие ребята, которые понимали, что «жизнь пройдет в нищете, наука никому не нужна, поддержки инструментальной базы нет, зарплата — три копейки, семью кормить нечем, что я буду в этой стране делать»

Но в каждом, сколько-нибудь приличном НИИ есть костяк опытных людей. Это, прежде всего, завлабы — заведующие лабораториями. Вот за счет этого костяка в первую голову и сохранилась российская наука.

Я был директором Cпециальной астрофизической обсерватории на Северном Кавказе с 1993 года и помню, что времена были страшные. Мне приходилось ездить с сумкой в Москву, брать кредиты в банке, возить наличные деньги самолетом, чтобы прокормить коллектив, который был изолирован в горах и мог физически вымереть.

Потом, слава Богу, удалось удержать страну, и медленно-медленно на науку начали обращать внимание. И пришли вот к этому: к реформе 2013 года, которая была задумана еще лет за 5-10 до того.

— Что же хотели реформаторы?

— Видите ли, с начала 2000-х годов говорилось, что академики не способны эффективно управлять собственностью и финансами. РАН была самоуправляемой организацией. Это всех «доставало»: как же так, вы берете из госбюджета деньги и сами решаете, куда и как их потратить!

И возникла идея: ученые не должны заниматься управлением имуществом или бюджетом. Они должны заниматься наукой. Академики должны быть клубом, который собирается попить чаю и выкурить сигару.

На мой взгляд, произошла подмена тезисов. Ведь я и мои коллеги вице-президенты — мы же тоже чиновники. Просто чиновники от науки имели жизненные пути в науке и лучше понимали ход научного процесса. А новые чиновники из Министерства науки и высшего образования РФ, которым институты переподчинили, лучше понимают современное устройство государства и подготовлены как менеджеры, но науку понимают плохо.

Конечно, Академия сама виновата во многих своих бедах. То, что произошло с РАН 6 или 10 лет назад — следствие того, что любой организм стареет и нуждается в подпитке. Я думал, что РАН могла бы сама реформироваться при наличии заданных государством условий. Но — так сказать, «почивали на лаврах»: колоссальные заслуги в прошлом, нас все любят и ценят, и никто не тронет. Для любого организма это будет иметь самые тяжелые последствия. Это и произошло.

— И теперь «менеджеры» пытаются оценивать эффективность ученых с помощью «наукометрии», от которой ученые стонут, потому что им надо писать массу отчетов, а работать становится некогда?

— Страной в наше время управляют бухгалтеры. Как бухгалтер может оценить работу физика? Он что, может уравнение Максвелла записать? Или понять, какие там актуальные задачи стоят перед ядерной физикой? Нет, конечно. Только выработать некую схему наукометрии, которая раскладывает рабочий день, трудодни, режим ученого, качество его работы по нескольким условным параметрам, и давать ему за это деньги. Опубликовал столько-то, поменял директора 60 лет на 50 — молодец, получи.

Но когда выстраивается дорожка по трудодням: что, вот, ученый должен отработать 8 часов 12 минут по этой теме, опубликовать столько-то страниц и иметь на голове столько-то волос — это все к науке не имеет отношения!

Формальные критерии должны быть, но они не должны быть абсолютными. Итоговую точку должно ставить всегда научное сообщество. И только оно. Это тоже непросто: в каждой области науки идет тяжелая конкурентная борьба, каждый сам себе целая Вселенная, сам себе гений.

Экспертная оценка труда ученых — самая сложная область деятельности! Сейчас она полностью ложится на наши плечи. На нас обрушилась обязанность производить около 50 тысяч экспертиз в год.

— То есть, Академия выполняет роль экспертного сообщества? И это правильно?

— К счастью, да. Надо отдать должное министерству, оно спокойно всю эту страшную работу по оценке деятельности всех институтов всех ведомств и всех университетов — возложило на РАН. И теперь у министерства есть возможность сказать: это вас не чиновники какие-то оценивают.

Академия имеет свой пул экспертов — это несколько тысяч человек, как правило, доктора наук, вплоть до академика. Мы собираем у них заключения, экспертный совет каждого отделения по своей тематике их оценивает, потом свое слово говорит академик-секретарь отделения, потом вице-президент — и только потом это идет обратно в министерство.

— Значит, новая система понемногу, со скрипом, но начинает работать? Каковы же наши перспективы? К чему мы стремимся? И можем ли чем-то похвастаться?

— Похвастаться пока особо нечем. У нас произошло омоложение директорского корпуса. Это положительное явление: я сам слишком долго, 23 года, руководил институтом и понимаю, что должна быть смена, иначе наступает медленный застой. Пришли более энергичные директора, хотя кое-где и не имеющие отношения к науке.

Рост числа публикаций: он очевиден — на 30-40%, смотря, что считать. Сформирован национальный проект «Наука», который предполагает обновление приборной базы институтов и подготовку кадров. В общем, идет медленное улучшение.

Есть рост поддержки Megascience, «крупной науки». Мы вложили массу денег в наше членство в европейских проектах и в наших собственных, которые предполагают строительство и эксплуатацию крупных установок. Правда, все это «скособочено» в сторону ядерной физики.

Ну а стратегическая задача определена указами президента. Наша наука должна выйти в первую пятерку мировых стран в области научных исследований. Но что это значит? По какому критерию? Если по мировому признанию — это будет самый тяжелый параметр, связанный с наградами высшего международного уровня, типа Нобелевских премий.

По-видимому, «в пятерку» мы выйдем, скорее, по числу научных публикаций. Кстати, мы только что встречались с китайцами, и президент Китайской академии наук Бай Чуньли сказал, что КНР вышла на первое место в мире по числу публикаций. Но это параметр не совсем объективный, поскольку они публикуются в основном в своих китайских изданиях.

Подавляющее большинство, наверное, 99% членов РАН, а это две тысячи человек, которые представляют «высшую касту», считают, что последствий от реформы не будет никаких, разве что негативные.

Но давайте подождем еще пять лет, «большое видится на расстоянии». Думаю, что наука будет развиваться независимо от того, кто ей руководит. Драматического падения, как и фантастического взлета — не будет. Административные чиновничьи расходы вырастут. Но мы выйдем на приличный уровень мировой науки на некоторых приоритетных направлениях.

— Каких же?

— В области ядерной и термоядерной физики. Возможно, в области геномных исследований, где мы сейчас создаем мировые центры.

Возможно, в области искусственного интеллекта. Эта тема сейчас становится не менее важной, чем ядерное оружие. Столкновение государств может идти не по линии применения оружия, а по линии интеллектуальных технологий. Можно разрушить страну, разрушив ее инфраструктуру в области управления. И развитие искусственного интеллекта идет бурными темпами в геометрической прогрессии.

Плюс развитие наук о мозге человека. Есть надежда, что мы сможем копировать работу нейронов мозга и создавать машины, которые будут напоминать мозг.

— А, скажем, космос не попал в число приоритетов?

— Формально нет, но космос все равно развиваться будет. Вот, 13 июля в космос полетел наш космический телескоп «Спектр-РГ», что значит, «Рентген-гамма», который будет строить картинку нашей Вселенной в рентгеновском диапазоне. Это совместная работа с германскими физиками. Если это будет работать — это будет выдающийся вклад в физику мира, Нобелевская премия гарантирована.

В приоритеты не попала астрофизика, хотя это самое ключевое направление науки в мире. Ну, открыли, мол, темную материю, ну и что? Но в масштабах Вселенной ее значительно больше, чем обычной. Идет большой объем исследований на коллайдерах, на ускорителях, в космосе, который рано или поздно откроет природу темной материи и темной энергии — загадочных субстанций, которые занимают 96% массы Вселенной и ведут к ее ускоренному расширению.

И не исключено, что человечество поймет ее природу и на этой основе определит свое существование на тысячелетия вперед. Например, из темной энергии сможет черпать энергию, почему нет? Мы в этом участвуем, у нас всегда была сильна школа теоретической физики, математики.

Если вас интересует, полетит ли у нас человек на Луну, то думаю, что вопрос этот больше технический и политический, а не вопрос большой науки. Дело в том, что на Луне человек объективно просто не нужен, так же, как и на Марсе. Это для престижа нужно, а не для науки.

— Как быть с традиционным уже страхом перед массовым сокращением научных сотрудников? Оно уже произошло, «явочным порядком»?

— Численность сотрудников уже сократилась, теперь у нас задача повысить ее тысяч на 30. Мы по этому показателю отстаем от мира. В науке осталось больше молодых людей, старшее поколение уходит и вымирает. Средний возраст академика далеко за 70, а член-корра слегка за 70. Но молодежь у нас есть.

У нас прекрасные есть научные школы, они сохранились. Хотя университетская школа точных наук разрушена, но в столицах и крупнейших городах есть школы, которые не позволили себя разрушить. Сохранились ведущие вузы страны: МГУ, МИФИ, Физтех… Их вполне достаточно. Из сотни ребят, которые поступили на физику, десять защитят диссертацию, а из них один будет настоящим ученым. Я спокойно на это смотрю.

— Сохранится ли у нас система, когда наука сосредоточена в НИИ, а не в университетах, как на Западе?

— Да. Не может преподаватель параллельно заниматься наукой. На Западе совсем по-другому устроены университеты и науки. Массачуссетский технологический институт, скажем, изначально построен как исследовательский, у него годовой бюджет $2,5 млрд, и еще порядка $5-7 млрд договорных работ. Это очень дорого, слишком дорого для нас.

— А как быть со сложившимся «перекосом в оплате труда» научных и ненаучных сотрудников?

— Я думаю, это недоразумение «устаканится». Вы знаете, что теперь все начальники — завлабы и завотделами — перестали считаться научными сотрудниками и не получили права на научную надбавку в 200% от средней зарплаты по региону? Но голь на выдумки хитра — все побросали должности завлабов и перешли на должности ведущих научных сотрудников с возложением на них функций руководства лабораториями. Ну, это вряд ли надолго, потом чиновники опомнятся.

— И еще вопрос: понимаю, что вы астроном, представитель наук точных. Но все-таки, можно ли ожидать какого-то расцвета наших гуманитарных и особенно социальных наук? Они у нас традиционно в каком-то «загоне». Сначала был идеологический диктат, потом не стало денег. А что теперь?

— Скажу честно: я думаю, что социальные науки на данном этапе вряд ли способны сделать какие-то прорывные открытия. У властей предержащих много советников и огромные потоки информации. Наука здесь мало нужна.

Вообще, мой взгляд: наука развивается волнами и бывает очень востребована в критические точки развития человечества. Как мировые войны. А потом наступает период спада, стабильного развития. Напряженность в мире всегда существует. Но сейчас она на спаде. И потребность в науке-то не очень большая. Сейчас у элиты потребность в «люксовой жизни». А это все можно покупать за сырьевые ресурсы. Сейчас нет критических задач и критических условий. Нет необходимости строить теории, которые были бы значимы для жизни всего человечества.

Если, не дай Бог, над миром нависнет глобальная катастрофа — это может быть, например, глобальное потепление — и придется сконцентрировать усилия всего человечества, чтобы мы не пошли по пути Венеры, которая очень быстро разогрелась до 400 градусов — вот тогда потребуются усилия всех ученых мира. Физиков, математиков, биологов, геологов — может быть, даже социологов и гуманитариев. Но лучше, все-таки, не надо.