http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=a2bd993f-56a2-4b45-815c-b1fba6544337&print=1
© 2024 Российская академия наук

"Я не вижу деградации российской текстологии"

Я очень рад поздравить вас с избранием в действительные члены Российской академии наук. Расскажите, пожалуйста, как вообще происходит эта процедура. Вы были членом-корреспондентом РАН, в действительные члены вас выдвинул Пушкинский Дом, были объявлены выборы… Что было дальше?

Спасибо за поздравления! Да, меня действительно выдвинул Пушкинский Дом. А что дальше? Дальше все шло заведенным порядком, да и Пушкинский Дом не имел к ходу выборов прямого отношения. Голосование велось среди академиков, действительных членов РАН по историко-филологическому отделению. В этот раз для филологов были выделены две вакансии «полных» академиков, на которые были выдвинуто семь претендентов. Академики большинством в две трети голосов решили дело в пользу нашего известного востоковеда, китаиста Бориса Львовича Рифтина, который тоже был членом-корреспондентом, – и в мою. Разумеется, это все проходило за закрытыми дверями, я там не присутствовал, и о собственно процедуре голосования ничего рассказать не могу. Я узнал о результатах голосования от других людей, которым эта информация стала известна раньше, чем мне. Во время голосования я находился в московском архиве, в РГАЛИ, работал с рукописями – и поэтому был оповещен не сразу.

Обычно избрание академика означало поддержку не только заслуг конкретного ученого (что подразумевается), но и поддержку определенного направления в науке. Какое, по-вашему, направление поддержала Академия наук, избрав вас?

Понимаете, сложилась такая ситуация, что на момент выборов в нашем историко-филологическом отделении не осталось уже ни одного академика по специализации «русская литература». Были востоковеды, лингвисты, специалисты по западным литературам и так далее. Конечно, я должен упомянуть Вячеслава Всеволодовича Иванова, который является ученым универсальных интересов и знаний, русская литература в этот круг тоже входит. Я же, в отличие от Вячеслава Всеволодовича, себя вправе назвать специалистом в достаточно узкой области – в основном, в истории русской литературы первой трети ХХ столетия.

Я знаю, что незадолго до выборов вы читали в Академии наук доклад. Это как-то было связано с предстоящей процедурой голосования? О чем вы говорили?

Нет, этот доклад был прочитан еще зимой, он не был напрямую связан с выборами и не был ими обусловлен. Просто время от времени ученые, входящие в состав нашего отделения, выступают перед коллегами с рассказом о том, чем они занимаются, какие проблемы им сейчас кажутся наиболее актуальными, какие направления работы особенно перспективны. Собственно, и мое выступление на историко-филологическом отделении касалось именно того, чем я по большей части занимаюсь, а именно – проблемами научных изданий классиков русской литературы начала ХХ века, которые до сих пор изданы недостаточно хорошо, а некоторые из них – просто совсем нехорошо.

У меня сложилось впечатление, что, поддержав вас, РАН тем самым выразила поддержку и тому направлению, о котором вы говорили зимой. И в связи с этим, не могли бы вы чуть подробнее охарактеризовать сегодняшнее состояние изданий классиков (и не только классиков) начала ХХ века в России? К примеру, подобные издания немыслимы без большой текстологической работы. А некоторые люди считают, что классическая советская текстология могла существовать только в тоталитарном обществе, где ученым предоставляли за счет государства исключительные возможности для работы (невзирая на практический выход). Да и идея канонического текста произведения была созвучна идее единственно правильного и канонического коммунистического учения… Поэтому, мол, традиции русской текстологии ХХ века прервались именно тогда, когда появилась свобода. И недаром на Западе так и не сложилось текстологической школы, подобной нашей, нет практики издания академических собраний сочинений и т.п.

Я не вижу прямой связи между характером политического режима и текстологическими навыками, которыми должны обладать любые ученые, которые занимаются изданиями классического литературного наследия. Основы текстологии зарождались у нас еще в XIX столетии, и нельзя говорить о том, что последующий приход к власти Ленина и Сталина стимулировал создание текстологии как научной дисциплины. Характерно, что крупнейшие текстологи, работавшие над изданием классиков – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого, – были людьми отнюдь не советского воспитания, а скорее, совсем противоположного. У большинства из них были политические, нравственные и культурные воззрения совсем не советского толка; достаточно упомянуть Бориса Викторовича Томашевского, Бориса Михайловича Эйхенбаума, Василия Васильевича Гиппиуса, Сергея Михайловича Бонди и целый ряд других исследователей.

Верно, что советское государство поддерживало издание классиков, субсидировало академические собрания сочинений. Но, с другой стороны, для подлинных ученых работа в этой сфере оказалась определенного рода защитной нишей. На ниве текстологии, подготовки академических изданий можно было не скатываться в идеологизированную демагогию, которой часто тогда насыщались и даже подменялись историко-литературные исследования. В текстологии возобладали вполне локальные методологические и четкие по научным задачам и принципам установки. И отчасти текстологические штудии можно назвать вариантом некоего эскапизма для крупнейших ученых советской эпохи, которые не могли тогда в полный голос выражать свои историко-литературные и более широкие взгляды, но продолжали плодотворно трудиться над профессиональной подготовкой изданий русских классиков.

Что касается новейшего времени, то можно сказать, что традиция академических изданий продолжается. Просто сейчас, при огромном информационном взрыве, их доля в общем культурном процессе уменьшилась. Конечно, новый академический Пушкин или издаваемый также при участии ученых Пушкинского Дома академический Блок не являются таким культурным событием, каким были в свое время аналогичные собрания сочинений Тургенева, Достоевского и ряда других русских писателей. Но это дух времени, ничего с этим не поделаешь.

А кто финансирует сейчас академические издания?

Во-первых, они входят в научные планы сотрудников академических институтов, которые получают за это жалование. Это их основная работа. А собственно издательский процесс финансируется чаще всего из грантов, прежде всего – Российского гуманитарного научного фонда, иногда привлекаются какие-то другие фонды. В общем, эти издания – хотя и не всегда их подготовка и финансирование проходят гладко – все-таки худо-бедно движутся.

Вы, став академиком, приобрели одновременно множество новых обязанностей. Прежде всего – по подготовке учеников, нового, молодого поколения исследователей. Вы не могли бы сказать пару слов: кто были вашими учителями и кто является вашими учениками сейчас.

Под моим руководством было защищено в общей сложности шесть диссертаций, в том числе – две диссертации в Тартуском университете (там система сейчас несколько иная, чем у нас, не две степени – кандидатская и докторская, а одна – докторская, которая предполагает, тем не менее, научного руководителя). Под моим руководством были защищены в Пушкинском Доме диссертации Елены Рудольфовны Обатниной (ныне она уже доктор филологических наук), Марии Эммануиловны Маликовой, Ольги Ефимовны Рубинчик. Отмечу очень интересную работу, выполненную под моим руководством Ан Чжи Ён, специалиста по русской литературе начала ХХ века из Кореи.

Что касается моих учителей, то их у меня было довольно много, и ими я вправе гордиться. Придя в Пушкинский Дом, я в течение 10 лет проработал – буквально изо дня в день – референтом академика Михаила Павловича Алексеева, помогая ему во всех текущих научных делах, и это было, конечно, продолжительной и очень важной школой, хотя работа эта не предполагала обучения как такового. В университете моим первым научным руководителем был скончавшийся в 1969 году Павел Наумович Берков, руководивший в течение года семинаром по Брюсову.

После этого – Дмитрий Евгеньевич Максимов, крупнейший специалист по русской литературе эпохи символизма. Тогда он был одним из немногих, кто занимался всей этой крамольной проблематикой. В университете же я учился у Исаака Григорьевича Ямпольского, Бориса Федоровича Егорова, Владислава Евгеньевича Холшевникова (у последнего был замечательный стиховедческий семинар). Вот это и есть мои учителя. Почти учителем, а точнее – старшим другом и товарищем, с которым я вместе начинал заниматься Волошиным, я должен назвать Виктора Андрониковича Мануйлова.

И эта линия научных школ, идущая с 1910-х – 1920-х годов, – она не прервалась в 90-е годы – когда снизился интерес вообще к гуманитарным наукам, особенно к таким неброским вещам, как текстология?

Я не могу сказать о падении интереса… По крайней мере, в профессиональной среде – среди тех, кто занимается историко-литературными исследованиями, и вообще филологией – в широком смысле слова. Наоборот, с середины 1980-х годов открылись возможности, которых до того не было – и в области изучения литературы модернистской эпохи в первую очередь. Теперь литературу этой эпохи можно истолковывать без применения искажающей идеологической оптики, которая была практически необходима для ученых советского времени, и которую было очень трудно игнорировать.

Конечно, в обществе сейчас меньше интереса к историко-литературной проблематике, что сказывается, в частности, и в тиражах изданий. Раньше, скажем, наш «Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома» достигал тиража 20 – 25 тысяч экземпляров, а сейчас он выходит в количестве менее тысячи экземпляров. Но тогда, в 1970-е годы, была ситуация острого книжного голода. Такие писатели, как Даниил Хармс, Андрей Белый или Марина Цветаева, издавались крайне скупо или не издавались вовсе. И тогда «Ежегодник…», их публиковавший, был в каком-то смысле глотком свободы, каждый его выпуск становился заметным культурным событием. А сейчас это уже обычное дело, каждодневная рутина. Но это не значит, что ученые стали работать менее ответственно и хуже. Тот же «Ежегодник» значительно вырос в объеме, комментарии к текстам сейчас делаются зачастую гораздо более подробные и развернутые… В общем, деградации нашей научной дисциплины я не вижу.

На мой взгляд, в филологии уже длительное время наблюдается изменение направления интереса – в сторону интерпретации текста, в ущерб, скажем, его подготовке и комментированию…

Эта проблема действительно стоит. И связана она, прежде всего, с подготовкой новых научных кадров. Наши университеты уделяют очень мало внимания тому, что называется «вспомогательными филологическими дисциплинами». А эти дисциплины – основы библиографии, текстологии, источниковедения – на самом деле не «вспомогательные», а базовые. Это то же, что для путешественника – умение пользоваться географической картой.

Я, помню, беседовал с Исааком Григорьевичем Ямпольским, который обратил внимание в книге известного переводчика Н.М. Любимова на приведенный им разговор с Борисом Викторовичем Томашевским. И я сам, читая эту книжку, тоже обратил внимание на этот эпизод. Любимов был невероятно поражен широтой знаний и кругозором Томашевского и воскликнул: «Борис Викторович, как много вы знаете! Как можно достичь такой поразительной эрудиции?» Тот ему отвечает: «Что вы, помилуйте! Я знаю совсем немного, скорее, даже очень мало. Я только знаю, чего я не знаю и где я могу узнать то, чего я не знаю». Вот именно этот навык филологу необходим – знать, где он может почерпнуть сведения, ему неизвестные. Это уже и будет основой для дальнейшей успешной профессиональной деятельности.

Как раз в связи с подготовкой научных кадров… Вы только что принимали участие в качестве лектора в V международной летней школе по русской литературе на Карельском перешейке, где профессора участвуют в обсуждениях лекций и докладов наравне со слушателями – аспирантами и студентами старших курсов. Насколько вам понравилась школа?

Конечно, такие встречи коллег очень полезны для исследователей, которые только начинают ориентироваться в пространстве филологии. Это важно и для того, чтобы знать лучше друг друга, чтобы осваивать разные методики исследования, дискутировать… Так что летняя школа на Карельском перешейке – дело очень важное и нужное, я надеюсь, что подобные собеседования и дальше будут проходить каждый год, как это происходит сейчас.

Это нужно еще и для того, чтобы на смену пришло новое поколение ученых, которое бы сохранило линию преемственности по отношению к тем филологам, на которых и мы ориентируемся (а в России, в Санкт-Петербурге, была великая филологическая школа, сформировавшаяся еще в начале ХХ века и вполне определившаяся в 1920-30-е годы).

Часто ли приходилось вам, человеку, всю жизнь работавшему в научном институте, читать лекции?

Я – человек скорее кабинетного типа, и регулярной преподавательской работой мне никогда заниматься не приходилось. Я работал в Пушкинском Доме всю жизнь (с 1971 г.) – на одном и том же месте. Спорадически мне приходилось читать какие-то лекции и выступать с докладами перед различной аудиторией – от студенческих до международных конференций и т.д. Иногда это были тематические выступления – например, однажды я читал цикл лекций о журналах русского символизма.

А как вы оцениваете своего рода «философское засилье» в современной филологии?

Мне это мало понятно… Мне, видимо, не хватает достаточных умственных резервов, чтобы осваивать всю эту продукцию. Так что от меня это все далеко. И, признаться, малоинтересно. Лично мне. Но я в данном случае не хочу произносить никаких филиппик. Очень даже вероятно, что это направление принесет какие-то значимые плоды и уже, я думаю, приносит. Просто это вне сферы моей ближайшей компетенции.

Вернемся к вашей непосредственной деятельности. Вы работаете в Пушкинском Доме в Блоковской группе. Чем сейчас занимается Блоковская группа?

Блоковская группа сейчас готовит к изданию записные книжки Блока, которые будут впервые представлены в полном объеме – за исключением только черновых автографов стихотворений, которые уже описаны и воспроизведены в вышедших томах. Вообще, это собрание сочинений движется, к сожалению, слишком медленно. Делают его Институт мировой литературы (ИМЛИ РАН) и Пушкинский Дом. В ИМЛИ нарушили все предполагавшиеся ранее сроки выхода этих томов… Все же в ближайшее время мы ждем появления из печати томов с прозой Блока. А впереди – дневники поэта и большой (на 5 или 6 томов) его эпистолярный комплекс. В основном эти тома, по предварительному распределению, должны делать в ИМЛИ, но я не исключаю, что и наша Блоковская группа, может быть, тоже подключится к данной коллективной работе.

И еще вы продолжаете работу по изданию собрания сочинений Волошина, которую начинали в свое время с покойным В.П. Купченко…

Эта работа мной выполняется по плану Пушкинского Дома, и именно под его грифом выходят тома. В основном ею приходится заниматься мне и вдове Владимира Петровича Розе Павловне Хрулевой (см. также в журнале "НЛО" "In Memoriam В.П. Купченко" - АК). Основную часть этого издания мы уже завершаем. Сейчас подготовлена и находится в производстве вторая часть 7-го тома – это автобиографические материалы, дневники, воспоминания Волошина (работаем над корректурой), сдана в издательство вторая книга 6-го тома – это статьи Волошина, завершенные и незавершенные, наброски, планы ненаписанных произведений. Весь комплекс текстов, составляющих эту книгу, не издавался при жизни Волошина. Примерно на треть 2-я книга 6-го тома вообще будет состоять из произведений, впервые печатаемых по рукописям. Таким образом, выпущено в свет или подготовлено к печати семь томов, а реально это, учитывая, что 6-й и 7-й тома – каждый в двух полутомах, – 9 книг, причем книги объемные – по 800-900 страниц.

Это все будет охватывать корпус творческих текстов Волошина. А впереди – вторая серия этого издания – волошинская переписка. Над нею мы собираемся начать работу уже с будущего года.

Но это огромный архив…

Да. Корпус писем Волошина в его личном архиве и в других архивных фондах действительно огромный. Вот – для сравнения – том писем Гумилева содержит около 120 писем – ко всем адресатам. А у Волошина счет писем идет на тысячи. Архив его, к счастью, сохранился практически полностью, в отличие, к примеру, от гумилевского.

Большое спасибо, Александр Васильевич! Хотелось бы пожелать вам успехов и сил, ведь вся ваша работа направлена на благо русской литературы. Надеюсь, что ваш новый академический статус даст вам возможность сконцентрироваться на науке, не отвлекаясь на всякие мелочи организационно-бытового характера, которые зачастую мешают исследователю.