http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=a4547bf7-f156-47c3-a28b-62c76a83b5ca&print=1© 2024 Российская академия наук
Существуют проблемы, вызывающие дискуссии не только в научной среде, но и среди обывателей. Дискуссии, которые носят мировоззренческий характер. Это происхождение жизни и происхождение человека. В этом же ряду и проблема происхождения языка, которая в чем-то даже сложнее двух других, поскольку касается не только палеонтологии и биологии, но и психологии. Кроме того, процесс эволюции языка не кончается никогда. Одни языки исчезают, другие появляются, а иногда оживают и мертвые языки. Об этом говорил в интервью «Каждую неделю в мире гибнет язык» (см. «Эксперт» № 21 за 2008 г.) известный российский лингвист, академик РАН Вячеслав Иванов. Можно сказать, что наука о происхождении языка, это еще и наука о его вечных превращениях. При этом лингвистика — одно из тех направлений науки, где Россия занимает ведущие позиции.
Недавно вышедшая книга «Происхождение языка» Светланы Бурлак сразу вызвала горячую дискуссию. Бурлак — старший научный сотрудник Института востоковедения РАН, известный российский лингвист, специалист по тохарским языкам, автор работ по сравнительно-историческому языкознанию. Беседу мы начали с вопроса.
— Что такое язык, как его определить?
— Сложность в том, что определения языка в лингвистике нет. Вернее, есть много определений, зависящих от конкретных целей конкретных исследователей. Можно определить язык как коммуникативную систему, свойственную виду Homo sapiens, а можно построить определение языка так, чтобы в это понятие включались такие вещи, как язык пчел, язык индийских танцев, язык кино, язык жестов, язык тела. Например, есть прекрасная книга Марины Львовны Бутовской «Язык тела» — и я понимаю, на каких основаниях это можно назвать языком. Но в своей книге ради чисто терминологического удобства я называю языком нечто максимально похожее на то, чем мы, взрослые люди (нормально развитые, без патологий), пользуемся в жизни для общения. Но, как вы понимаете, это не очень строгое определение и даже вообще не определение в нормальном смысле слова.
— Биологи и антропологи, рассуждая о происхождении человека, говорят о времени существования некой митохондриальной Евы, с которой будто бы началась история человечества. Можно ли назвать время, когда эта Ева или ее наследники заговорили?
— Когда говорят о митохондриальной Еве, имеют в виду чисто процедурную вещь. У нас в митохондриальной ДНК время от времени происходят мутации. Частота появления этих мутаций известна. Сопоставляя ДНК разных людей, можно определить время, когда жил их ближайший общий предок (чем больше мутаций успело накопиться, тем больше времени прошло). Поскольку митохондрии передаются только от матери, общий предок, определяемый по митохондриальной ДНК, — женщина. Ее-то и называют митохондриальной Евой. Но, разумеется, не значит, что эта «Ева» была человеком, а ее родители — нет. Это значит только, что остальные женщины этой популяции не родили таких дочерей, чьи дочери и дальше все время рождали дочерей, рождающих дочерей. Если какая-то из соседок «Евы», такой же человек, как и она, родила десять сыновей и ни одной дочки — все, ее митохондриальная ДНК не сохранилась, хотя вполне возможно, что ядерные гены, которые она передала своим сыновьям, живут в нас и поныне. Может быть, предки «Евы» за тысячелетия до нее уже были людьми, но просто все остальные линии пресеклись, а ее — осталась. Чья-то линия пресеклась на этапе сыновей, чья-то — на этапе прапрапраправнуков. А может быть, и сама митохондриальная Ева еще не была человеком. Например, общий предок Homo sapiens и неандертальца, определяемый по ДНК, жил примерно полмиллиона лет назад и человеком современного типа точно не был.
Точно так же можно по Y-хромосоме, которая передается только от отца к сыну, определить время существования Y-хромосомного Адама — последнего общего для всех исследованных людей предка по мужской линии.
В отношении языка — так же, как в случае с митохондриальной Евой — мы можем найти точку схождения всех ныне существующих языковых линий, но не можем сказать, что было до нее. В данном случае, сравнивая современные языки и те древние, от которых остались письменные памятники, можно установить, как выглядел их общий предок и когда он распался на языки-потомки. Например, общий предок индоевропейских языков распался примерно шесть тысяч лет назад, сам он отделился от родственных ему других языков ностратической макросемьи порядка 14 тысяч лет назад. У ностратического языка, видимо, тоже были родственники. Сейчас есть программа (в Санта-Фе и у нас, в Москве, в РГГУ), ставящая своей целью реконструкцию их общего предка: он, возможно, существовал приблизительно 20 тысяч лет назад. Но анатомически современный человек появляется около 200 тысяч лет назад, и до реконструкции праязыка этого времени еще очень-очень далеко.
Но даже если общий праязык всех известных языков будет реконструирован, это вовсе не означает, что человеческий язык возник всего один раз. Останется возможность, что язык возник в нескольких местах, но до наших дней дожила лишь одна из этих традиций, а остальные пресеклись, как пресеклись генетические линии соплеменниц митохондриальной Евы. И о том, как возник язык из того, что еще не было языком, эта реконструкция нам ничего не скажет, потому что при реконструкции — просто по процедуре — всегда получается настоящий язык, со словами, с фонетикой, организованной в систему, с грамматическими правилами...
— То есть это уже собственно язык.
— Да, по-настоящему человеческий язык. А понять, как этот язык произошел из предшествующей коммуникативной системы, — задача скорее биологическая, чем филологическая, на мой взгляд. Коммуникативные системы есть у самых разных видов животных. Так что время, когда еще не было языка, но уже существовали коммуникативные системы, отстоит от нас на многие миллионы лет.
— Что же нужно, чтобы язык появился?
— Много всего нужно. Нужно определенное анатомическое строение речевого аппарата, нужно определенное устройство слухового аппарата, чтобы мы слышали то, что там наш речевой аппарат делает со звуком. Одно без другого не работает. И непременно нужны развитые мозговые системы, которые будут управлять нашими органами речи. И еще, конечно, нужно, чтобы хватало ума извлечь пользу из того, что услышишь, потому что иначе даже самая изощренная система передачи информации будет бесполезна.
У некоторых видов животных (больше всего из них известны зеленые мартышки — верветки) есть так называемые референциальные сигналы, то есть сигналы, которые передают информацию не об эмоциях животного, а о чем-то, что происходит в окружающем мире — например, о том, что поблизости орел или леопард. У верветок связь сигнала с программой поведения очень жесткая: сказано «орел» — и все в кусты, и если кто-то не понял, то орел быстро исключит его из эволюционной цепочки, его гены никому не передадутся. А у человека реакция на сигнал устроена принципиально иначе. У человека есть сознание, он услышит слово — и еще подумает, так ему поступить или по-другому. Соответственно, у нашего вида должна быть способность овладеть такой великой и могучей коммуникативной системой. Не получить ее от рождения, а именно овладеть. Ребенок, овладевающий языком, должен достроить всю систему по тем фрагментам, которые ему удастся услышать. У ребенка есть стремление к овладению языком, ему очень хочется интерпретировать звуки, которые произносят окружающие, как знаки, хочется знать, как называются предметы вокруг него, хочется общаться с людьми, хочется обращать их внимание на что-то, делиться своими мыслями и чувствами. Если же кому-то, как аутистам, не хочется общаться с другими людьми, то и языком овладеть им гораздо труднее. Дети слушают, как говорят вокруг них, и стремятся постичь способ, как это делается, чтобы применять его на практике. И этот способ им удается выстроить, даже если их родители говорят с ними на пиджине.
— Что такое пиджин?
— Пиджин — это забавная вещь. Это коммуникативная система, которая возникает, когда у двух народов нет общего, всем понятного языка, а язык друг друга учить никому не хочется. Так бывает, когда люди уезжают торговать в дальние места, или когда на корабли нанимаются матросы — носители разных языков, или при плантационном рабстве. Рабовладелец не хочет учить язык рабов, но и рабы не хотят овладеть всеми тонкостями языка рабовладельцев, поняли самые примитивные команды — и уже достаточно. Для такой примитивной коммуникативной задачи формируется примитивная коммуникативная система.
Но когда у людей, говорящих на пиджине, появляются дети, которым надо научиться говорить, они пытаются найти в пиджине какую-то систему, которая позволит им строить новые высказывания. И так из пиджина получается креольский язык, настоящий полноценный язык, на котором можно легко разговаривать о чем угодно. Владимир Беликов, наш российский специалист по пиджинам и креолам, пишет в своей книге, что старики, носители пиджина, не поправляют младших, говорящих не так, как они. Наоборот, они признают, что у молодого поколения говорить на этом языке получается более складно.
— Наверное, так возникли многие языки. Насколько принципиально отличаются разные языки по своему строению, структуре, грамматике?
— Опять же смотря что мы готовы засчитывать за «принципиальное» различие. Например, тохарские языки, изучением которых я занимаюсь, — индоевропейские, но очень-очень странные. Тохарские языки — это два ныне вымерших языка, на которых говорили (и главное — писали!) в китайском Туркестане в V–VIII веках нашей эры. Их называют тохарский А и тохарский В. Основная лексика там индоевропейская: например, на тохарском В «мать» будет «мачер», а «отец» — «пачер», сравните: на латыни mater и pater, на английском — mother и father. А фонетика и грамматика совершенно не похожи на то, как обычно бывает в индоевропейских языках. Например, в индоевропейских языках есть согласные звуки звонкие и глухие (кое-где бывают еще и придыхательные), а в тохарских остались только глухие. В индоевропейском звуки *k, *g и *gh могли быть простыми, смягченными и огубленными, а в тохарских от всего этого богатства остался один k. От праиндоевропейских падежей тохары сначала оставили только два — именительный и винительный, а потом наделали себе новых падежей из так называемых послелогов. Послелоги — это такие слова, похожие на предлоги, только ставятся не перед существительным, а после него. Такие слова часто встречаются, например, в финно-угорских языках. С течением времени они имеют тенденцию «приклеиваться» к окончаниям — так получаются новые падежи. Поэтому в финском и венгерском так много падежей. Так же получилось и с тохарскими языками. Причем делали они это каждый сам, уже после разделения пратохарского.
Видимые различия есть и в живых языках. Например, в русском языке бывают длинные слова, где есть и приставка, а то и не одна, и корень, и суффиксы, и окончание (присмотритесь хотя бы к словам из этого предложения). В английском языке таких длинных слов гораздо меньше, а во вьетнамском нет вообще. А есть, наоборот, языки, которые целое предложение могут собрать в одно слово, как чукотский. В его грамматическом описании в серии «Языки мира» приводится такое «слово», которое обозначает «мы четырех бодливых сильных оленей охраняем». И это действительно одно слово, показатель «мы» охватывает его с двух сторон: чукотский язык любит такие «приставко-суффиксы», как лингвисты говорят, циркумфиксы. И в чукотском языке в подобных словах еще могут происходить чередования в корне! Я не понимаю, как можно это делать быстро. А все чукчи, владеющие своим языком, прекрасно понимают. Они говорят бодро и быстро так же, как и мы говорим бодро и быстро на своем родном языке. И англичане, и вьетнамцы — да все на своем родном языке говорят бодро и быстро, и те, кто любит корневые чередования, и те, у кого 18 падежей, и те, у кого ударение для каждого слова запоминать приходится...
— Что позволяет язык так легко усваивать в детском возрасте?
— По этому поводу ученые пока не пришли к единому мнению. Некоторые говорят, что у нас есть врожденная программа, определяющая, как должен быть устроен язык. Так считают многие американские лингвисты, прежде всего Ноам Хомский. Но мне кажется, что дело тут не в какой-то врожденной программе, а скорее в привычке. Есть много вещей — сложных, иерархически организованных, как язык, — которые человек способен научиться распознавать, оценивать как «правильное» и «неправильное» и даже самостоятельно порождать. Например, такова музыка. Мы воспитаны в европейской музыкальной традиции, у нас в одну октаву «влезает» 12 нот (если считать по белым и черным клавишам на пианино). И если кто-то споет вам в песне ноту где-то между ми и ми-бемолем, вы распознаете эту ноту как фальшивую, неправильную. А в Индии есть музыкальные традиции, где в той же самой октаве умещается 22 ноты, там нота, промежуточная между нашими ми и ми-бемолем, может оказаться правильной, и человек, услышав мелодию с такой нотой, не скажет, что она фальшивая. Но разве у нас может быть врожденная программа распознавания музыки европейской (или индийской) традиции?
А у китайцев традиционный ряд звуков — пентатоника, то есть пять нот (китайские колокольчики из трубочек часто бывают так настроены), остальные — лишние. Я помню, когда-то давно по «Культуре» была передача, где какой-то музыкант рассказал музыкальный анекдот про китайца, который «перевел» какую-то известную европейскую мелодию на понятный китайцам музыкальный язык пентатоники, сыграл ее на пяти нотах. Зрители в зале очень смеялись. И действительно, это звучало безумно смешно — для тех, кто хорошо знаком с европейской и китайской музыкальными традициями.
То же самое и с традициями танца. Например, если европейской балерине надо сделать движение одновременно рукой и ногой, то одновременно с правой рукой будет двигаться левая нога и наоборот. А индийская танцовщица поступит противоположным образом: если двигается правая рука, то нога тоже должна быть правая, а если левая — то левая. Причем что замечательно: если дать этим двум танцовщицам импровизировать под любую музыку, то каждая будет двигаться так, как предписывает традиция, хотя обе не повторяют заученный танец, а сочиняют на ходу. Так же мы и на языке говорим: не повторяем заученные фразы, а составляем совершенно новые высказывания — но так, как мы привыкли, как предписывает нам наша языковая традиция.
— Как вы относитесь к креационистской теории происхождения языка?
— Это самая простая идея для тех, кто почти или даже совсем ничего не знает. Раньше не было, а теперь есть — откуда взялось? Самый простой ответ: это было чудо. Действительно, в палеонтологической летописи мысли не сохраняются, слова тоже, даже мозги не очень-то сохраняются, хотя слепок внутренней поверхности черепа — так называемый эндокран — дает возможность довольно много сказать о структуре мозга. Но мысль все равно не видна, так же как и наличие языка. Самый простой способ — предположить, что до какого-то момента его и не было, а потом он вдруг сразу появился. Некоторые говорят о высших силах, другие придумывают «макромутацию». Будто бы заменился в ДНК какой-то нуклеотид, и сразу — раз! И гортань опустилась, и слуховой аппарат на другие частоты перенастроился, и подъязычная кость изменила форму и местоположение, и череп переоформился, и мозги перестроились, и даже позвоночник несколько изменился... Не бывает так.
Крупные мутации обычно летальны, поскольку они вносят в организм хаос, а в организме все детали, все программы их работы должны быть друг к дружке прилажены, пригнаны, приспособлены, чтобы эффективно действовать. А те органы, которые я перечислила, они даже из разных частей эмбриона формируются, так что одной мутацией никак не обойтись. Но даже если говорить о языке как о чуде — то в какой момент это чудо произошло? У Homo habilis, который стал делать каменные орудия, чтобы достать мозги из обглоданного хищниками черепа? У Homo erectus, который стал изготавливать более прогрессивные ашельские орудия, такие симметричные? Или у Homo heidelbergensis, который уже осваивал умеренный климатический пояс, значит, наверное, мог и огнем пользоваться, и одежду делать? На стоянке Берехат-Рам в Израиле был найден камень, который кто-то из наших предков более двухсот тысяч лет назад чуть-чуть подправил, чтобы было похоже на женскую фигуру. Судя по дате, это был как раз Homo heidelbergensis. Что же, он столько всего умел, а коммуникативной системы не имел? Сомнительно. Еще труднее поверить в чудо, когда видишь непрерывный ряд ископаемых останков, про которые ученые спорят — это еще австралопитек или уже человек (Homo), это еще Homo heidelbergensis или уже Homo sapiens, или, может быть, стоит их в особый промежуточный вид выделить — но с краями этого промежуточного вида опять возникнут те же проблемы.
В самом деле, ведь откуда берутся люди? Их рожают мамы. Каждый человек похож на своих родителей — но чем-то и отличается от них. Если взять достаточно длинную цепочку, отличий накопится существенное количество. Но поставить границу и сказать, что вот эта мама была еще до появления языка, а ее дочка — уже после, невозможно. Как-то же они между собой общались! Если бы не общались, дочка не смогла бы выжить, так уж устроены приматы. Дети родятся от похожих на них родителей и говорят с ними на понятном тем и другим языке. И в итоге для чуда или «макромутации» просто не остается места.
— Наверное, об отсутствии барьера между коммуникативными системами животных и языком человека лучше всего говорят известные опыты с обезьянами, так называемые «языковые проекты»…
— Да, про это очень хорошо и подробно написано в книге Зориной и Смирновой «О чем рассказали “говорящие” обезьяны». Обезьян учили языкам-посредникам, состоявшим либо из жестов языка глухих, либо из лексиграмм — символов на компьютерной клавиатуре. Оказалось, что обезьяны способны запомнить сотни слов и даже могут складывать фразы. Естественно, встал вопрос, может быть, это просто дрессировка? Но нет, было показано, что обезьяны «говорят» именно то, что хотят «сказать». Например, в Йерксовском приматологическом центре в Америке Сью Сэвидж-Рамбо провела интересный эксперимент. Шимпанзе Шерман и Остин, обученные лексиграммам, должны были выбрать какой-нибудь объект из предложенных, но, прежде чем взять его, надо было пойти в соседнюю комнату и нажать на клавиатуре соответствующий символ. При этом один экспериментатор видел только то, на какую клавишу нажимала обезьяна, а второй — только выбранный ею объект, так было сделано для того, чтобы ни один из экспериментаторов не мог подсказать животному. Оба шимпанзе выполнили этот тест. А один раз Шерман по ошибке нажал на клавиатуре знак того предмета, которого не было в наборе, — так он увидел, что этого нет, и ничего не взял.
Иногда такие обезьяны могут комментировать происходящее. Например, шимпанзе Дар, обученный языку жестов, иногда выглядывал в окно и делал жест «кофе», и всякий раз оказывалось, что в этот момент он видел кого-то, шедшего в соседний корпус с чашкой кофе в руках.
— Подводя итог, спрошу: все-таки как возник язык? Если нет одной точки зрения, то хотя бы основные гипотезы.
— Единого мнения о том, как возник язык, нет. И нет прежде всего потому, что каждый исследователь выдвигает на первый план что-то свое, то, что кажется ему основным, определяющим свойством языка. Кто-то считает, что таким свойством была способность пользоваться знаками, у которых связь формы со смыслом условна (такие знаки называют «символическими»), кто-то выдвигает на главную роль способность говорить о том, что имеет место не здесь или не сейчас, для кого-то самым важным является умение соединять слова в предложения... С моей точки зрения, важнее всего в языке то, что его не надо заучивать целиком, а можно достроить. Но это — всего лишь еще одна гипотеза.
Дерек Бикертон считает, что возникновение языка было подобно возникновению креола на базе пиджина, но я с этим не согласна. Ведь даже тот, кто говорит на пиджине, знает хотя бы один язык — свой родной. И этот язык ему диктует, в каком порядке идут, скажем, существительное и его определение. А еще может диктовать, например, что слово «рука» нельзя сказать без притяжательного местоимения. И вот из таких кусочков, как выясняется, можно выстроить целую языковую систему — если в ребенке изначально заложено стремление ее выстраивать. Но у древних гоминид условия были не такие: старшие не знали никакого человеческого языка, который бы диктовал им хотя бы какие-то правила хотя бы про какие-то кусочки, а у младших еще не сформировалась предрасположенность к достраиванию системы. Мне кажется, что стремление сочетать слова по каким-то правилам и стремление достраивать систему формировались в ходе эволюции вместе. И при этом никто не пытался планировать на далекую перспективу, «закладывать основы коммуникативной системы нового типа» или тому подобное, каждый просто хотел достичь сиюминутного коммуникативного успеха. Догадаться о чем-то по поведению окружающих, обратить внимание кого-то на что-то... Как сказал американский психолингвист Стивен Пинкер, «отбор мог запустить формирование языковых способностей, поощряя в каждом поколении тех говорящих, которых лучше всего могли понять слушающие, и слушающих, которые лучше всего могли понять говорящих».