http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=a6aeb623-8424-4b9d-ba66-39511b51b862&print=1© 2024 Российская академия наук
В нынешнем году исполняется 80 лет со дня основания Палеонтологического института РАН – единственного профильного учреждения в стране и одного из крупнейших в мире.
На рабочем столе директора Палеонтологического института (ПИН) академика Алексея Розанова среди деловых бумаг и научных журналов высятся какие-то причудливые фигуры. Это привезенные из недавних экспедиций осадочные породы.
Серый шар размером с большое яблоко академик задумчиво крутит в руках: «Теперь ломаю голову, что это такое?» А вот морская окаменевшая звезда, ее возраст 450 миллионов лет. Это не просто звезда, а химера, в которой по каким-то невероятным причинам соединились признаки сразу нескольких классов. Чудо-находку сделал любитель-палеонтолог в Ленинградской области на берегу реки Волхов. Теперь во всех научных каталогах она будет звучно именоваться «Казаченкоаструс Волховатис».
Ископаемые «булыжники» способны рассказать все об эволюции на нашей планете, о том, откуда взялась на ней жизнь и как она может развиваться дальше. Академик Алексей Розанов уверен: те, кто хорошо знает язык древних окаменелостей, очень современные люди. Заглядывая в прошлое, они умеют увидеть будущее.
– Алексей Юрьевич, многие полагают, что палеонтология – это что-то вроде филателии или нумизматики. Ну собирают люди какие-то камешки, ракушки, копаются в доисторическом прошлом…
– На самом деле, это объемная мультидисциплинарная наука, без которой не сможет развиваться ни одно естественнонаучное направление мысли. Она использует и проверяет данные многих других наук.
В этом смысле палеонтология шире, чем биология. Изучая историю органического мира в геологическом прошлом, она демонстрирует человеку его место в эволюции мира и меру ответственности за дальнейшую судьбу этой эволюции.
Видимо, поэтому интерес к ней со временем не утихает. У нас нет недостатка в молодых кадрах. Структурный компонент ПИН – кафедра палеонтологии МГУ, каждый год выпускающая молодых специалистов, лучшие из которых поступают в аспирантуру и остаются работать у нас.
В институте ведется ряд очень актуальных исследований. Например, разрабатываются теоретические модели возникновения и протекания экологических кризисов. В том числе, и, по возможности, прогнозирования последующих кризисов. Это поспособствовало тому, что институт был головным при разработке проблем эволюции биосферы в рамках федеральной научнотехнической программы «Глобальные изменения природной среды и климата», а затем стал головным в программе Президиума РАН «Возникновение и эволюция биосферы».
Фокус еще в том, что методы, используемые в наших исследованиях, востребованы во многих естественных науках. Мы являемся обладателями настоящего богатства: три сканирующих микроскопа, томограф – словом, множество самой современной техники, какой могут позавидовать многие институты.
– Откуда деньги на приобретение?
– Секрет.
– Наверное, потихоньку распродаете свои знаменитые коллекции древних ящеров, как пишут некоторые газеты?
– Ну, это глупости, комментировать которые у меня нет ни желания, ни времени.
– Тогда открывайте секрет!
– Приведу пример. Лет 20 назад, когда мы провели первую свою выставку, это принесло неплохой доход. Я собрал ученый совет института и поставил сотрудников перед выбором: раздать эти деньги в виде премии или пустить на реконструкцию института. У нас тогда не было ни одного компьютера, не говоря уже о прочей технике. Время было трудное, и всем очень хотелось потратить деньги на себя, свои семьи. И мне хотелось.
Но все проголосовали за развитие института. Причем голосование было тайным.
Спросите, за что я люблю свой коллектив, и ответа после таких историй уже не потребуется. Мы единомышленники, думающие в первую очередь не о том, как бы набить мошну, а о том, чтобы поддержать высокий уровень научного потенциала в институте. Тогда и деньги придут.
Не скрою: у нас иногда случаются спонсоры. Вот одна крупная австралийская авиакомпания платит нам хорошие деньги за то, чтобы во время экспедиций мы водружали их флаг и делали на его фоне несколько снимков. Они используют эти фото для саморекламы. Кому от этого плохо? Всем хорошо.
– Удается накопать чтонибудь ценное, или все уже раскопали?
– Обижаете! Палеонтология – поистине неисчерпаемая наука. Миллионы лет она копила для нас биологический материал, и юному на этом фоне человечеству еще надолго его хватит. Другое дело – как использовать такое богатство. Я против того, чтобы вывозить из страны материалы, представляющие научную и, скажем так, художественную ценность.
Закон здесь недостаточно строг. Считаю, что уголовная ответственность тут должна быть самой суровой, как за расхищение национального достояния.
– «Художественная ценность», что вы имеете под этим в виду?
– Зайдите в наш музей, посмотрите, какие там стоят мощные скелеты древних высших организмов! Вот это красота, разве нет? Чем они хуже «Черного квадрата» Малевича?
– На фоне такой ископаемой древности 80 лет вашего института – не возраст…
– В 1930 году в Ленинграде был Геологический музей, потом его разделили на несколько частей. Одна из них стала прообразом нашего института, который назывался тогда Палеозоологическим.
В 1935-м при институте был создан Палеонтологический музей, а в 1936-м институт переехал в Москву и стал называться Палеонтологическим.
Основал его и стал первым директором академик Алексей Борисяк. Не так давно институту присвоили его имя. Алексей Алексеевич был выдающимся специалистом и в области геологии, и в биологии, но в первую очередь – в палеонтологии.
Изучая его переписку, я был потрясен: многое из того, что мы считали собственными выдумками и в какой-то мере даже ставили себе в заслугу, Борисяк придумал еще во время войны. До конца которой, кстати, он не дожил – скончался в 1944-м.
– В научном мире вы известны как основатель бактериальной палеонтологии. Есть ли здесь важные открытия?
– Предостаточно! Задача этой науки – изучение ископаемых микробов. Еще несколько лет назад такое считалось невозможным. Но вдруг выяснилось, что древние останки возрастом в дватри миллиарда лет содержат вполне сохранные окаменевшие бактерии, морфологически ничем не отличающиеся от современных. Это стало сенсацией.
Бактериальная палеонтология стремительно ворвалась в науку, и сегодня весь мир одержим исследованием ископаемых микроорганизмов. Но рождалась она в муках. Многие авторитетные ученые скептически оценивали роль микробов в формировании осадочных пород. Однако, сейчас уже ни у кого не вызывает сомнений, что эта наука имеет огромное значение. Для изучения, например, эволюции биосферы, астроматериалов… Пожалуй, нет областей знания, где она не была бы важна. Скажем, недавно ученые смогли составить карту бактериальной генетической подписи, оставленной различными людьми. И выявили, что этот след сохраняется довольно долго, несмотря на изменения температуры, влажности и освещения. Поэтому исследователи считают, что микробы способны сослужить большую службу криминалистам, да и всему обществу в целом.
Они помогут успешно ловить злоумышленников, если те хоть раз прикоснулись к тому или иному предмету. А чтобы лучше понять поведение различных видов бактерий, надо их изучать, чем мы и занимаемся.
– Какой же была Земля на заре своего существования?
– Земля была почти безжизненной планетой, мало напоминающей современную. Хотя воды хватало, но мы выжить в тех условиях не смогли бы. Основными компонентами первичной атмосферы 4 млрд лет назад, кроме водной составляющей, были водород, аммиак и метан. Свободный кислород отсутствовал. Не было и озонового слоя в верхних слоях атмосферы, выполняющего сейчас роль радиационного щита. Атмосфера оставалась почти такой же до рубежа 2–2,5 млрд лет назад.
В это переходное время кислород, который, по всей видимости, возник в результате биологической активности, вошел в состав атмосферы и океанов. Впервые в геологической летописи появляются красноцветные отложения, указывающие на то, что кислорода стало достаточно, чтобы окислить в осадках ионы железа. Высокое содержание кислорода позволило появиться намного более разнообразным формам жизни, нежели прежде. Земля в ходе своей эволюции менялась, что называется, до неузнаваемости.
– Сколько лет роду человеческому?
– Гоминиды – семейство, к которому относятся и люди, – отделились от высших узконосых обезьян где-то между 14 и 4 млн лет назад. Более точно пока сказать нельзя. Вероятнее всего, это произошло в Африке, хотя некоторые ученые полагают, что наша прародина – Азия.
Самые древние предки – австралопитеки – имели маленький мозг и тяжелые челюсти. Эти существа ростом 1,3–1,5 м больше походили на необычных обезьян, чем на людей. Однако ходили они вертикально. Об этом свидетельствуют следы на вулканическом пепле в Танзании и скелетные останки на юге и востоке Африки, датированные 3,7 млн лет назад. С появлением рода Homo австралопитеки не вымерли около 2 млн лет назад, а довольно долго жили рядом с ними. Однако именно люди смогли усовершенствовать и усложнить простейшие орудия труда, знакомые австралопитекам. Это решило их судьбу.
Более сложной была и социальная структура Homo. Вместо того чтобы добывать еду для себя лично, как принято у других животных, они начали делать это коллективно и делили пищу друг с другом.
Интересно, что самые ранние представители рода Homo – неандертальцы – имели головной мозг в среднем больше нашего, и все же современный вид Homo sapiens сменил их около 40 тысяч лет тому назад. Почему? Этому есть множество объяснений. Однако к общему мнению исследователи пока так и не пришли.
Казалось бы, что нового можно узнать о людях? Однако и тут загадок и открытий хватает. Недавно в одной из пещер горного Алтая исследователи наткнулись на скелет ранее неизвестного науке гоминида, который, по всей видимости, жил рядом с нашими далекими предками и неандертальцами. Он напоминал человека, но по структуре ДНК существенно от него отличался. По названию местности новый вид назвали «Денисов». О нем, думаю, в будущем предстоит узнать много интересного.
– Недавно вы заняли еще один крупный пост – руководителя отделения биологических наук РАН. Какие ставите задачи?
– Главной задачей считаю сохранить отделение, не дать ему развалиться. Ведь не секрет, что сегодня из уст некоторых высоких чиновников можно услышать о том, что Академию наук следует разогнать. Государственных деятелей, которые позволяют себе столь безответственные заявления, надо отправлять в отставку! Но этого не происходит.
В такой большой стране, как Россия, важны три приоритета – армия, образование и наука. Если хотя бы одно из них перестанет развиваться, государству придет конец.
Причем в науке не должно быть одного-двух приоритетных направлений, на которые дают нормальные деньги, в то время как десятки других загибаются. Это уже не наука.
И еще. Важна не только прикладная наука, но и фундаментальная. Нельзя хватать ученых за горло и требовать сиюминутных практических результатов, в противном случае угрожая оставить без финансирования. Таким путем мы потеряем фундаментальную науку и не приобретем прикладную. Хотелось бы, чтобы это поняли на высшем уровне.
– Такого понимания нет?
– Вместо ответа приведу пример. Не так давно я был в Главном ботаническом саду Академии наук. Это уникальное научное учреждение, крупнейшее в Европе, где собрана бесценная коллекция растений. Несколько лет назад нашлись деньги на возведение оранжереи для них, но вот содержать ее не на что. Или вот мне звонили из Питера, где находится старейший в Европе ботанический сад. Ему уже 300 лет, он старше Академии наук! Там обвалилась крыша над оранжереей, гибнут редкие растения, а денег на реконструкцию нет… Это малая толика тех задач, которые я
должен решать. Будем создавать программы для спасения научных учреждений и «проталкивать» их.
Постараюсь сделать так, чтобы нас услышали наверху.
– Как сумеете все успеть?
– Так это еще не все! Теперь я еще и председатель музейного правления РАН.
Это тоже важная работа, поскольку музеи, находящиеся в ведомстве академии, еле сводят концы с концами. Им живется тяжелее, чем тем музеям, которые находятся на балансе управлений культуры.
Речь идет о таких всемирно известных музеях, как Кунсткамера, Минералогический или Дарвиновский музей, наш Палеонтологический, кстати, крупнейший в мире.
Попросил у президиума академии 75 миллионов рублей на срочные нужды всех «научных» музеев. Дали 15.
Это катастрофически мало, но уже что-то.
– Значит, надо просить 150 миллионов!
– Я в «кошки-мышки» не играю. Принципиально. Когда что-то прошу, всегда четко обосновываю, на что и почему. Может быть, именно поэтому мне и удается добиться поставленных целей.