Версия для печати
Вернуться к списку

Мы равны самим себе

Откуда есть пошел кризис, изменил ли он нашу экономику и что надо сделать, чтобы реально измениться

Финансовый кризис в Соединенных Штатах возник из идеологии.

Экономика вообще частенько страдает от идеологии. В данном случае идеология выглядела следующим образом.

Есть американская мечта — каждый американец должен иметь свой дом. Когда эта идея вводилась в обиход после Второй мировой войны, предполагалось, что человек на этот дом заработал. Иными словами, задача заключалась в том, чтобы каждый американец мог заработать себе на дом. Но в конце 1990−х вдруг постепенно раскрутилась совершенно другая схема, предполагающая абсолютную доступность жилья — и для тех, у кого есть деньги на собственный дом, и для тех, у кого их нет. И, как выяснилось, довольно многие люди, у которых денег не было и никогда не будет, охотно брали в долг на строительство дома. И самое интересное, что все получилось: деньги выданы, дома построены, семьи начали в них жить. Причем реализацию американской мечты в значительной мере оплатили китайцы, японцы, европейцы, даже мы немного скинулись.

Почему же все платили за чужую мечту? Обычно объяснения сводятся к тому, что у американцев очень большая и мощная экономика. Это правда, конечно. Но это еще не все. Надо понимать, что мощная экономика США базируется на очень надежной политической системе. Возьмите для примера конфликт вокруг выборов Буша и Гора. Он был разрешен без излишних эмоций, скандалов и т. д. Разные части властной элиты пошли на политический компромисс.

Нужно учитывать и то, что эта страна никогда не отказывалась от своих денег. Есть, скажем, купюра в два доллара. Она давно не выпускается, стала раритетом, но если эта купюра попадет к вам в руки и вы решите с ней поступить как с деньгами, проблем никаких не возникнет. На таких базовых вещах, как надежность политической системы и стабильность денежной системы, и основывается доверие к Америке. Разумеется, надо учитывать и мощный военный потенциал США, так как он охраняет надежность и стабильность страны от внешнего давления. И поэтому мир согласился оплатить историю с американскими ипотечными деривативами.

Однако в какой-то момент времени, а точнее, в 2005–2006 годах, при развороте процентных ставок в США к росту ипотечная машинка засбоила. И пирамида сложных финансовых продуктов, так или иначе привязанных к ипотеке, рухнула.

Но надо иметь в виду, что, хотя американцы и довели дело до финансовых безобразий, дома-то они построили. Это не похоже на ситуацию с нашими дольщиками, когда деньги у людей забирают, а домов нет. И конечно, совершенно ясно, что американцы сделают с домами неплатежеспособных заемщиков: они их отдадут бесплатно тем, кто уже там живет. Продать эти дома все равно нельзя: — у кого деньги есть, те уже имеют свое жилье, а те, кто сейчас не может платить за ипотеку, и в будущем на нее не заработают.

Кредитный бум от Дяди Сэма

Какое это имеет отношение к нам? Есть версия, что Россия содержала американскую экономику. На самом деле это не так. Вместе с потоком денег туда, то есть вложением наших резервов в американские госбумаги и квазигосбумаги (типа облигаций государственных ипотечных агентств), был поток и оттуда — в виде кредитов нашим компаниям и покупки их облигаций. Можно сказать, что это был поток инвестиционных денег, обеспеченный нашими государственными резервами. Но поток дорогой. Туда мы отдавали деньги под 3–4% годовых и меньше, а обратно получали под 5–6–8% годовых.

Почему мы делали так, вместо того чтобы организовать финансирование напрямую, без посредничества западных банков, а значит, дешевле? Объяснение было такое: нашему человеку, особенно предпринимателю, чего ни дай — все украдет. Иначе говоря, мы снова упираемся в проблему доверия. Западный посредник в описанной конструкции должен был играть роль своего рода знака качества («они-то уж точно зря денег не дадут»). Хотя на самом деле роль их экспертизы в процессе предоставления кредитов нашим компаниям сильно преувеличена. Де-факто кредиты были обеспечены российскими резервами, этого для кредиторов было достаточно.

Мы, в свою очередь, этот кредитный бум использовали нельзя сказать чтобы совсем неэффективно. Есть достаточно примеров качественных инвестиционных проектов, реализованных на эти деньги. Зато резкую остановку притока внешних капиталов мы прочувствовали очень жестко. Особенно пострадали те закредитованные компании, которые постоянно рефинансировали внешние обязательства. Вот и решили самым крупным из них, «национальным чемпионам», дать возможность рефинансировать эти долги в ВЭБе.

Второй канал зависимости российской экономики от внешнего мира, по которому кризисный шок быстро дошел до нас, был связан с экспортом металлов и минеральных удобрений. До кризиса это были сверхуспешные, чрезвычайно рентабельные отрасли. И вот осенью 2008 года внешний спрос на продукцию этих отраслей неожиданно рухнул. Вместе с ценами. Было ли это неожиданной неприятностью? Да нет же. Когда наша металлургия в значительной мере осваивала экспорт примитивной продукции (слябов, чушек и т. д.), она сама загоняла себя в уязвимое положение, при этом дав возможность металлургии Соединенных Штатов реструктурироваться, перейти на выпуск более сложной и совершенной продукции. Наши металлурги, которые принимали решения, такую угрозу учитывали недостаточно. Это одна сторона дела.

Вторая же заключается в том, что частенько у металлургов и выхода другого не было, так как продать много металла внутри страны они просто не могли. Пример: владелец НЛМК Владимир Лисин достаточно серьезно размышлял о покупке Липецкого тракторного завода. Казалось бы, отличная идея — контролировать крупного потребителя металла. Но цепочка оказалась неработоспособной — на тракторы не было покупателей. А покупателей не было, потому что крестьянин беден, он не может приобретать тракторы в большом количестве. Нужна была государственная система поддержки таких покупок, но ее не выстроили. Аналогично складывалась и ситуация с удобрениями.

А вот экспорт углеводородов мы не потеряли, там ничего не уменьшилось (кроме поставок газа, падение которых связано не с кризисом, а с другими событиями, которые, как я понимаю, всем известны). Мы потеряли часть выручки, но не объемов. Это разные вещи. Да, цена нефти во втором полугодии 2008−го упала со 140 до 40 долларов за баррель. Но ведь себестоимость добычи нефти, даже с учетом транспорта — 12–15 долларов за баррель. Так что с точки зрения текущего производства это не драма. Это проблема инвестиционного выбора. Если цена нефти 40 долларов, значит, никакой Арктики разбуривать не надо. И что делать со Штокманом — тоже не ясно.

Магистральные проекты: село и инфраструктура

С учетом всех этих обстоятельств, как мне кажется, у нас нет проблемы диверсификации экспорта. Мы сегодня продаем углеводороды, сырье и высокотехнологичную продукцию — вооружения. И замечательно. Потому что, если мы сегодня не будем продавать углеводородное сырье, кто нам даст гарантию, что мир и через много лет будет покупать наши нефть, газ, металлы? Да еще по хорошей цене?

Что нам действительно необходимо, —так это диверсификация экономики. Прежде всего, конечно, нам нужно самих себя обеспечивать продовольствием. Есть ли здесь успехи? Да. Например, колоссальный прорыв по зерну. С 1928 года не было такого, чтобы мы себя зерном полностью обеспечивали, а тут не только обеспечили внутренний рынок, но и довели годовой экспорт до 20 с лишним миллионов тонн.

Хочу также сказать, что у нас часто путают две вещи: состояние сельского хозяйства и села. Состояние сельского хозяйства значительно улучшилось. Принципиально, на мой взгляд. А вот с сельским образом жизни дела обстоят похуже. Но это отдельная проблема. Это не совсем экономика. Ну естественно, мы не берем места, где жизнь в селе рентабельна, типа Краснодарского края, Ростовской области, Ставрополья, Белгородчины (спасибо умному руководителю). Речь прежде всего идет о Нечерноземье. Мы должны определиться, хотим мы там сохранить сельский уклад жизни как некий социальный институт или нет. Если да, нужна специальная, дорогостоящая и долгосрочная государственная политика. Нет — тогда мы должны придумать для этих регионов совершенно другую жизнь.

Вернемся к металлам. Есть наивное представление, что потребление металла сосредоточено только в машиностроении. Ничего похожего. Инфраструктурные проекты, дороги, мосты — вот зоны основного потребления металла. А мы отказались от инфраструктуры как от приоритета. Причем так было и до кризиса, и даже в кризис, хотя, скажем, Китай именно госинвестиции в инфраструктуру выбрал ключевым антикризисным направлением. Почему мы отказались от инвестиций в инфраструктуру? А потому, что они будто бы плодят инфляцию. Абсолютная глупость! Не хочу этот вопрос даже рассматривать. Если мы хотим реально увеличить товарное предложение, чтобы сдержать рост цен, то не нужно все вешать на бизнес. Постройте дороги, и вокруг появится бизнес, который окупит вложения в инфраструктуру. Да, при этом есть временные лаги. Да, есть инфляционная опасность. Но это чисто технологические проблемы, вполне решаемые грамотными финансистами.

Что сберегаем?

Из долгосрочных проблем выделяется проблема демографии. Малая численность населения — малое количество рабочих рук. Армия же должна быть своя, милиция своя, начальство свое, чиновники, учителя, врачи, ученые, муниципальные власти. Кому в реальном секторе работать-то? Народу ведь мало. А если народу мало, значит, со стратегической точки зрения, нам в экономике нужны трудосберегающие технологии. Именно они должны считаться приоритетными. А теперь посмотрите, какие технологии объявляются у нас приоритетными. На первом месте у нас стоят энергосберегающие технологии. Интересно, кто это подсказал президенту? У нас что, дефицит энергии ожидается? Конечно, желательно выключать свет, выходя из комнаты, и нежелательно отапливать улицу вместо дома. Однако следует помнить, что эффективность инвестиций в энергосбережение у нас вдвое ниже, чем в Европе. Зачем же тогда их делать приоритетом?

Вернемся к трудосберегающим технологиям. Конечно, не следует впадать в крайности — никто не призывает закрыть всю трудоемкую обрабатывающую промышленность. Наоборот, у нас есть регионы с избыточной рабочей силой, тот же Северный Кавказ, и там пока почти ничего не делается для развития отраслей, производящих трудоемкие товары и услуги. В то же время совершенно понятно, что там, где у нас дефицит рабочих, должны приоритетным образом развиваться добывающие и перерабатывающие отрасли. Не обрабатывающие, а перерабатывающие. Сегодня мы продаем за границу нефть, а потом покупаем там продукты переработки для нашей нефтехимии. Это глупость, и этого не надо делать. Качественный бензин надо производить здесь. А для этого надо понимать, кто его купит.

Еще одна проблема нашего начальства заключается в том, что оно пока не совсем в курсе, что у нас рыночная экономика. Нет, не то чтобы они не слышали об этом, но ведут себя так, как будто ее нет. Вот характерный пример. Министерство образования и науки «работает» с наукой. Оно определяет приоритеты: что именно и какие ученые должны делать. Простите, но это полный бред. Министерство должно сказать: ребята, вы знаете, промышленность, транспорт и аграрии купят вот это и вот это в таких-то количествах и по таким-то ценам. А вот ожидаемые объемы спроса государственных и муниципальных организаций. Сумеете это сделать — молодцы, нет — предприятия купят за границей. А кому что делать и как, — об этом исследователи сами догадаются. Конечно, определять спрос на научную продукцию очень сложно. Нужно считать объем рынка и для государственных заказов, и для частных, учитывать разные факторы и условия. Но такой рыночный подход был бы исключительно важен для возрождения отечественной прикладной науки. Это очень важно, так как фундаментальная наука благодаря упрямству руководителей РАН в России сохранилась, а вот прикладную науку защищать было некому.

Катастрофисты vs. романтики

Еще один интересный и важный сюжет — это сценарий выхода из кризиса. Катастрофисты оказались посрамлены, это факт. Ведь ожидали курса 45 рублей за доллар, всеобщей безработицы, социальных катаклизмов. Ничего этого не случилось. В то же время люди, испуганные 1998 годом, очень нервно реагировали. Хоть и было понятно, что нынешний кризис принципиально другой, но все уже привыкли: раз такая заваруха началась, обязательно что-нибудь отберут. А здесь ничего не отобрали. С одной стороны, чисто экономически это, конечно, было не совсем эффективно. Промышленность не получила никакой коррекции по издержкам, подобной той, которая случилась после августа 1998−го за счет существенно большей девальвации и инфляции. С другой стороны, мягкий для населения сценарий прохождения кризиса оказался эффективным в том смысле, что не было подорвано доверие общества к экономической власти. И с этой точки зрения долгосрочный позитивный эффект может оказаться важнее.

Другое дело, что оказались посрамлены не только катастрофисты. Романтики тоже ошиблись. Те странные люди, которые утверждали, что из кризиса мы выйдем совершенно другими, обновленными и т. д. «Мы такие, какие есть, и равны самим себе», — говорил в свое время академик Яременко. Как это мы вдруг могли улучшиться, с какой стати? Чтобы улучшаться, нужно предпринимать какие-то специальные усилия. Само по себе в результате кризиса ничего не происходит. И в связи с этим я сказал бы следующее: потери оказались больше, чем мы ожидали. И я могу объяснить почему. Вроде бы это был как раз тот редкий случай, когда набор антикризисных действий власти был абсолютно верным. И по масштабам правильным. Но все делалось ошеломляюще медленно. Я много раз уже приводил один пример. Решили субсидировать ставки по кредитам для покупки отечественных автомобилей. Был определен ценовой потолок, затем надо было зафиксировать конкретные модели автомобилей, включая собираемые в России иномарки с существенным процентом локализации. Скажем, мы бы с коллегами в институте устроили мозговой штурм, и через полтора часа список марок был бы готов. Почему же чиновники растянули этот процесс на месяцы?

Я люблю цитировать высказывание нашего знаменитого летчика-испытателя и писателя Марка Галлая: «Что значит делать что-нибудь быстро? Это значит делать медленные движения без перерывов между ними». А чтобы так действовать, нужен план. Сегодня о планировании говорят уже не так, как в 1992 году. Тогда считалось, что «бизнес-план» — это приличное слово, а вот «народнохозяйственный план» — неприличное. Сегодня это снова прилично. Минэкономразвития делает, по сути, не прогноз, а индикативный план. На основе этого индикативного плана Минфин делает директивный план, а именно бюджет. И чтобы проектировки бюджета были надежными, индикативный план, конечно, должен быть консервативным.

Но можно ли этим ограничиваться? Нет. Вот сегодня Минэкономики ввело в оборот термин «потенциал экономического роста». Это, собственно, и есть прогноз. Он дает общие ориентиры развития для бизнеса на несколько лет вперед. Что принципиально важно для планирования инвестиций.

Скоростной маневр

Следующий вопрос — о темпах экономического роста. Сейчас такое ощущение, что мы в этом году все-таки выйдем где-то на 6–7% прироста ВВП. Это нормально, учитывая низкую базу кризисного 2009 года. Но есть проблема следующего года. Темпы роста существенно зависят от инвестиций. Будут инвестиции — мы выйдем на темпы экономического роста порядка 7–8% годовых. Иначе говоря, на те темпы, что мы имели до кризиса. Но пока ситуация с инвестициями не слишком удовлетворительная.

А кстати, зачем нам нужны высокие темпы? Объясняю. Мы хотим от экономики маневра. Модернизация — что это такое? Это маневр. Это поворот в экономике. Те, кто когда-нибудь катался на горных лыжах, знают, что на скорости и поворот можно сделать, и динамику сохранить, а в стоячем положении это невозможно. И чем выше скорость, тем легче делается поворот. И это понятно: в экономике всякий поворот обусловлен инвестициями. Но что же это за псих, который вкладывает деньги в стоящую экономику? В экономике мобилизационного типа такую ситуацию еще можно представить. Но в экономике преимущественно рыночного типа это нереально. Поэтому версия о том, что мы будем двигаться медленно, но качественно, — это дурацкая фантазия непрофессионалов. Значит, для модернизации нам нужны высокие темпы.

Тут возникает еще один миф: а не «перегреемся» ли мы при высоких темпах? Некоторые профессиональные экономисты, скажем Владимир Мау, характеризовали ситуацию середины 2008 года как перегрев. Я спрашивал тогда: а какие, собственно, рынки перегрелись? Единственным перегретым рынком тогда был рынок элитного жилья в Москве. То есть такого жилья построили больше, чем можно было бы продать по достигнутым ценам, и оно было перекредитовано. А что еще перегрелось-то? Ничего, никакого перегрева.

Я бы задал вопрос так: можно ли при приросте 8% иметь перегрев? Можно. Можно и при +3% иметь перегрев. Но чтобы в условиях реструктурирующейся экономики учудить перегрев, это надо все-таки очень сильно постараться. Иными словами, я не вижу у нас фундаментальных оснований для перегрева.

Гровс есть. А Оппенгеймер?

Инновационное развитие может происходить только на основе инвестиционного. А в рыночной экономике инвестиции делаются тогда, когда надо удовлетворять спрос. И как ни банально это звучит, все наше развитие и наше будущее зависят от того, как мы сумеем организовать спрос. Если мы грамотно организуем и частный спрос, прежде всего спрос домохозяйств, и государственный спрос, у нас есть хороший шанс на развитие.

Замечу, что нормальный бизнес тратится на инновации только от большой беды. То есть когда он не может добиться привычного результата без них. Этот вывод вполне совмещается с интересом отдельных бизнесменов не только к покупке яиц Фаберже, но и к производству гибридных двигателей. С этой точки зрения власть играет очень важную роль в развитии технологий. Почему Европа отстает от Соединенных Штатов по технологиям? От жадности: не хочет тратить деньги на вооружение, вот и отстает. Кстати, есть еще одна область, которая начинает значительно стимулировать технологическое развитие, — это медицина. Медики, как военные — в начале пути они не очень ясно представляют, какие технологии им нужны для получения результата. Но большие ассигнования на медицину дают инновационный выход в самых разных областях. Таким образом, понуждение или даже принуждение бизнеса к инновациям не только допустимо, но и необходимо.

Однако, может быть, не стоит мучиться с этими нововведениями, а купить их? Благо при хорошей экспортной конъюнктуре и деньги для этого имеются. Но рынок инноваций — особый рынок. По образному выражению профессора Комкова, это «закрытый клуб». «Входным билетом» в этот клуб служит наличие собственных инноваций, деньги здесь вторичны. Допущенные к рынку инноваций могут и обмениваться технологиями, и покупать новые. Мы, безусловно, входим в этот клуб по космосу, ядерной энергетике, ряду военных направлений. Но там, где мы не располагаем результатами мирового уровня, рынок для нас закрыт. История с «Опелем» — великолепная тому иллюстрация. Это же подтверждает и опыт развития Китая.

Экономически оправданный масштабный спрос на отечественные инновации возникнет через восстановление гражданского авиапрома, судостроения, энерго— и сельхозмашиностроения, медицины и т. д. Это, так сказать, рутинные процессы инновационного развития. Но ведь хочется и чего-нибудь необычного.

В нашей истории уже есть абсолютно успешный, но при этом экзотический инновационный проект — создание в Сибири, в тайге, первоклассного академического центра. Я имею в виду новосибирский Академгородок. Мотором проекта был выдающий ученый и организатор академик Лаврентьев. Это был человек, который сочетал в себе, если пользоваться аналогами из американской инновационной истории, таланты Оппенгеймера и Гровса.

Можем ли мы сейчас в Сколкове повторить успех Академгородка? Трудно сказать. Своего Гровса для проекта вроде бы нашли, а вот кто будет Оппенгеймером, — пока не вполне ясно. У Жореса Ивановича Алферова есть свое большое хозяйство в Питере, сможет ли он уделять новому проекту достаточное количество сил и внимания? Хотя, думаю, никакого вреда от крупных инвестиций в такую специфическую внедренческо-инновационную сферу в любом случае не будет.

По заветам Форда

Касаясь долгосрочных проблем обустройства российской жизни, нельзя обойти решение задачи доступности жилья. Общим местом здесь стали упования на ипотеку. Вот, говорят, первым делом надо добиться низких процентных ставок по ипотечным кредитам. Но давайте сделаем простой расчет. Пусть ставка по ипотеке снизится до 5% годовых в рублях. При сроке кредита 15 лет, предельной доле семейного дохода, уходящего на обслуживание ипотеки, 25% и цене одного квадратного метра жилья 30 тыс. рублей минимальный семейный доход должен составлять 40 тыс. рублей в месяц. Таким образом, при нынешнем соотношении зарплат и цен на жилье проблему доступности можно решить только одним способом — просто раздавать жилье. Вариант с масштабным внедрением аренды жилья тоже не решает проблемы принципиально. Можно, разумеется, повторить американский опыт, описанный выше. Но если всерьез, то либо надо существенно снизить стоимость квадратного метра жилья, что нереально, либо кардинально повысить уровень заработной платы.

Каким образом можно повышать уровень зарплаты? Естественно, мне сразу укажут: этого нельзя делать, не повышая одновременно производительность труда. Действительно, если в состоянии экономического равновесия производительность труда растет быстрее заработной платы, прибыль используется на инвестиции, и производство развивается. Но можно ли утверждать, что у нас сегодня равновесное состояние? Я думаю, что нет. У нас, к сожалению, все точно так же, как было еще при советской власти: как нам платят, так мы и работаем. В то же время бизнес не готов сегодня организовать работу таким образом, чтобы все работали с высокой отдачей, получая за это высокую заработную плату. Это тяжелая задача, но мы должны ее решить. Решаема ли она? Да, у нас есть положительный опыт в ряде отраслей и на отдельных предприятиях. Но кроме абстрактного желания должен быть жесткий стимул. Какой стимул? Для наемного работника стимул в такой системе выглядит просто: ты получаешь много, а не годишься — пошел вон на биржу труда. А для предпринимателя должна быть введена совершенно понятная законодательная норма, фиксирующая социально приемлемый уровень зарплаты, которую должен платить работодатель. Не можешь платить — значит, ты неэффективный. Раз неэффективный — пошел вон с рынка. Вот этот жесткий отбор эффективных предпринимателей мы, к сожалению, до сих пор не осуществили. И между прочим, в случае введения подобных норм по заработной плате в нашей экономике сразу появится рыночный спрос на трудосберегающие технологии.

Я хочу сослаться на Генри Форда — человека с малоприятными политическими взглядами, но, безусловно, эффективного предпринимателя. Он утверждал, что высокая заработная плата — это главное условие высокой производительности труда. И это утверждение он воплотил в жизнь — конвейерная система Форда нормально работала только потому, что у рабочих была высокая зарплата.