http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=d072a95c-7aa1-4445-a1ee-d5042ac321ab&print=1© 2024 Российская академия наук
В последние месяцы, начиная с конца июня, власти России занимались уничтожением Российской академии наук, главной научной организации страны. Академия не сдалась без борьбы, но, как легко было предположить, проиграла.
При этом выяснилось неожиданное для академического сообщества обстоятельство — наука и ее судьба в России практически никого за пределами этого сообщества не интересуют. Борьба за академию происходила при полном равнодушии общества. В социальных сетях людьми, не связанными с наукой, эти события практически не упоминались, а митинги в защиту академии собирали в лучшем случае тысячу участников, хотя новости о попытках сопротивления регулярно появлялись в интернет-изданиях.
Более того, реакция оппозиционно настроенной творческой интеллигенции и журналистов, которых сопротивлявшиеся власти ученые наивно считали своими естественными союзниками, часто была (если вообще была) враждебно-злорадной. Будем называть эту группу для удобства «прогрессивной общественностью», тех же людей нередко именуют «креативным классом», хотя в его состав ученых, несмотря на их очевидную креативность, кажется, не включают.
Была ли Академия наук общественно значимой?
Типичным было, например, такое соображение, высказывавшееся разными людьми от никому не известных интернет-комментаторов и блогеров до журналистов Ксении Лариной и Дмитрия Быкова: академия заслужила свою судьбу, потому что не выступала по общественно значимым вопросам — не вступилась за Pussy Riot, не выступала против клерикализации образования или закона о пропаганде гомосексуализма. «Была ли Академия наук сколько-нибудь общественно значимой организацией?» — спрашивал Быков. И отвечал: нет, поэтому ее судьба меня не волнует. К высказываниям Быкова мне еще придется возвращаться: не из-за особого к нему пристрастия, а потому, что его высказывания, с одной стороны, очень типичны, а с другой — благодаря его таланту ясны, определенны и даже афористичны. Речь здесь ни в коем случае не идет о полемике с его личными взглядами: его скорее следует рассматривать как спикера довольно широкого общественного слоя.
Такая позиция на непредвзятый взгляд кажется довольно странной. Прежде всего удивляет то, что «общественная значимость» институции оценивается не по тому, насколько хорошо она исполняет свою прямую функцию в обществе, а по тому, насколько активно участвует в политическом протесте. Мало участвует, значит, ей нет места в обществе.
Здесь напрашивается много аналогий. Например, судебная система в России не только не участвует в протесте, но и, напротив, является орудием политических репрессий. При этом и свою основную роль выполняет неважно. Представим себе, что власть решила из каких-то своих соображений уничтожить существующую судебную систему, сохранить только суды первой инстанции и подчинить их назначаемому правительством чиновнику, не юристу, а специалисту по финансам, при этом сократив число судей примерно наполовину. Это примерно то, что было сделано с академией. Или, например, сократить половину врачей, уничтожить существующую систему медицинского обслуживания, сохранить только районные поликлиники, укрупнив их, а начальником поставить еще одного финансиста. Или распродать коллекции Эрмитажа и Музея изобразительных искусств с целью пополнения бюджета, как уже делалось в 30-е гг. Интересно, Дмитрий Быков тоже считал бы, что больницам, судам и картинам туда и дорога, потому что Верховный суд, Минздрав и музеи не выступали против политических злоупотреблений, а потому не являются общественно значимыми?
Как ни странно, такая позиция практически ни у кого не вызвала изумления, а воспринималась как довольно естественная даже и теми, кто с ней был не согласен. Одна из причин этого, мне кажется, в том, что такая модель рассуждения глубоко укоренилась у нас с советских времен.
В самом деле, в СССР, когда решался вопрос о том, назначить ли ученого руководителем лаборатории, отправить ли его на зарубежную конференцию, рекомендовать ли студента в аспирантуру, разрешить ли художнику организовать выставку, напечатать ли роман писателя и т. д., т. е. в какой мере позволить творческому человеку заниматься профессиональной деятельностью, главным критерием был вовсе не его профессиональный уровень. Конечно, качество работы принималось в расчет, но гораздо важнее было «общественное лицо» — состоит ли он в партии, ходит ли на демонстрации, какую общественную работу ведет.
Так и теперь: «общественность» решает, надо ли поддерживать академию, не на основании того, насколько она профессионально состоятельна, а глядя на ее «общественное лицо». При этом игнорируется тот вообще-то очевидный факт, что сотрудники академии во всех протестных акциях участвовали наравне с прочими гражданами (а может быть, и в большем количестве, если учитывать долю от соответствующей группы) — но выступали, естественно, не в своем профессиональном качестве, а как обычные граждане. Впрочем, даже и «научно-образовательные колонны» в составе протестующих заинтересованный наблюдатель мог бы заметить.
Очевидно при этом, что задача Академии наук в обществе состоит вовсе не в том, чтобы участвовать в протестах, а в том, чтобы развивать науку, производить новые знания. Именно по тому, насколько хорошо она с этой задачей справляется, и надо судить о ее общественной значимости. Конечно, РАН не лишена недостатков, но на фоне аналогичных организаций в других странах выглядит вполне прилично, а уж на фоне других российских научных учреждений и вовсе занимает выдающееся место. Из государственного финансирования, направляемого на гражданскую науку, РАН получает примерно 17%; примерно таков же процент и работающих в РАН исследователей. При этом они обеспечивают 55% всех научных публикаций, причем самых цитируемых. При более высоком научном уровне уровень коррупции в академии несравненно ниже, чем, например, в вузах — недаром нашумевшие разоблачения «Диссернета» касались почти исключительно именно вузовских диссертационных советов.
Впрочем, вопрос о том, насколько Академия наук выполняет свою настоящую задачу, у «прогрессивной общественности» даже не возникал. В лучшем случае ее представители повторяли высказывания людей из власти, которым в других случаях не особенно склонны верить, или делились личными впечатлениями о том, что как-то зашли в академический институт и обнаружили там группу теток, пьющих чай, и пустые коридоры. Поинтересоваться же, что эти тетки или другие сотрудники института, которых не удалось застать в коридорах, опубликовали за последний год, никому даже в голову не приходило, хотя, казалось бы, именно по этому показателю, а не по числу выпитых чашек чая следует оценивать деятельность ученых.
«Зажравшиеся академики» и академические реформаторы
Еще одним проявлением этой доверчивости к пропаганде была и другая распространенная реакция на уничтожение РАН в среде «прогрессивной общественности»: «Зажравшиеся академики защищают свою недвижимость и привилегии, не считаю нужным им в этом помогать». Именно в таком виде власть стремилась представить академический протест в целой серии пропагандистских публикаций и передач, кульминацией которых стал насквозь лживый фильм, демонстрировавшийся на РЕН ТВ.
В действительности эти обвинения имеют к реальности такое же отношение, как и обвинения авторов аналогичных пропагандистских поделок в адрес «прогрессивной общественности», что она продалась госдепу за «печеньки». Академия наук — это в первую очередь не академики, а научные институты и их сотрудники, занимающиеся наукой. Как и всякая институция, она не однородна — и среди академиков, и среди простых научных сотрудников есть, безусловно, и чиновники, и бездельники, но лицо академии определяется не ими, а активно действующими крупными учеными. Многие из них (не все, к сожалению) являются членами академии.
Как у всякой институции, у академии есть недостатки, в ней существуют злоупотребления. На них давно указывала активная часть научного сообщества, требовавшая реформ, — как члены РАН, поддержавшие В. Е. Фортова, который победил на последних выборах президента РАН с реформаторской программой всего за месяц до начала атаки на академию, так и другие научные сотрудники.
Именно эта активная часть научного сообщества — научные реформаторы и были участниками сопротивления правительственной «реформе», справедливо усмотрев в ней движение в обратную сторону по сравнению с тем, за что они боролись. Консерваторы, научные чиновники и «зажравшиеся», опасающиеся за свои привилегии (конечно, среди академиков есть и такие), напротив, сидели тихо, стараясь не раздражать начальство и полагая — вероятно, справедливо, — что всегда смогут с ним договориться: публичный протест совсем не их метод.
Для участников академического сопротивления вопрос о собственности всегда был второстепенным: он заботил ученых лишь в том смысле, чтобы их институты не были выселены из занимаемых зданий и отправлены в корпуса, возводимые среди картофельных полей новой Москвы. Борьба шла за самоуправление академии и ее институтов, против их подчинения чиновникам, не имеющим отношения к науке и не понимающим ее нужды, — т. е. за сохранение творческой свободы и возможности заниматься своей профессией.
«Прогрессивная общественность», увы, не заметила этого, воспринимая всех ученых как борцов за мифические привилегии. С тем же успехом можно было бы отказать в поддержке закрываемому властями оппозиционному СМИ на том основании, что «зажравшиеся журналисты опасаются за свою кремлевскую кормушку — ведь все журналисты в России не более чем пропагандисты Кремля». Абсурдность такого аргумента так же очевидна журналистам, как и абсурдность обвинения о «зажравшихся академиках» — ученым.
Ученые, журналисты и политика
Позиция «прогрессивной общественности» кажется не только по-советски партийной и глуповатой, но и морально уязвимой: ее представители требуют от других очень больших жертв, похоже сами не понимая этого. Специфика труда ученого такова, что для работы на хорошем уровне науке следует посвящать все время — ни рабочих часов, ни выходных у ученых нет, их голова работает постоянно. Необходимо иметь и природный талант, но его недостаточно: работать в этой профессии по-настоящему могут только те, для кого наука — призвание и главное дело в жизни.
В то же время политическая борьба и протестная деятельность, если она ведется серьезно, — это тоже full time job. Соответственно, успешно заниматься и тем и другим одновременно невозможно: одно вытесняет другое просто по соображениям недостатка времени. Конечно, среди разного рода политиков (включая и советских диссидентов) немало выходцев из научной среды, но никому не удавалось успешно совмещать научную работу в полную силу с политической борьбой — или, наоборот, с политической деятельностью в лояльных власти структурах. Те ученые, которые активно участвовали в борьбе за сохранение академии этим летом и осенью, полностью почувствовали это на себе: заниматься исследованиями в это время было практически невозможно и для науки эти месяцы были потеряны.
В то же время во многих областях науки даже и трехмесячный перерыв в работе — это очень много, и упущенное потом приходится долго наверстывать. «Прогрессивная общественность», требующая более активного участия ученых в протестной деятельности, таким образом, требует от них отказа от того, что они считают главным в своей жизни, — от призвания и профессии. Такой отказ, кроме того, влечет за собой и существенные материальные жертвы — переставший заниматься наукой ученый быстро деквалифицируется, а затем и деклассируется. С общественно озабоченными журналистами и писателями ситуация совсем иная. Для работы в этих областях тоже, безусловно, требуется и талант, и сосредоточенность. Но участие «словом» в протестной и иной общественной деятельности вполне может — а в определенных условиях и должно — быть частью профессии.
Дело здесь, по сути, в честном отношении к своей профессии. Для журналистов, пишущих на политические темы, в нынешней ситуации участие в политической оппозиции — это честное исполнение своего профессионального долга, условие, что они остаются в профессии (разумеется, если таковы их убеждения). Сервильный политический журналист кончается как профессионал и становится пропагандистом. Для ученых политический протест, наоборот, уход из профессии, ее смена. Для ученых аналогом было бы требование фальсифицировать результаты исследований в угоду политической конъюнктуре, как это нередко бывало в советское время, причем не только в гуманитарных науках, и от чего ученые за последние 25 лет отвыкли. Те, кто соглашается на это, кончаются как профессионалы — как и в случае с сервильными журналистами.
Возмущение правительственной «реформой» РАН объясняется именно тем, что ученые видят в ней угрозу возвращения этого принуждения к фальсификации — и первые меры эпохи ФАНО, вроде требования указать на три года вперед, где и какие статьи они будут публиковать, похоже, эти опасения подтверждают. Сопротивление «реформе» как борьба за право заниматься своим делом честно, по сути, и есть аналогия политическому протесту для журналистов. Разумеется, ученые могут и должны участвовать в политической деятельности в соответствии со своими убеждениями (вовсе не обязательно оппозиционными), но делать это на том же уровне, что обычные граждане (ходить на демонстрации, голосовать и проч.), — они это и делают. Но они не могут и не должны становиться лидерами и спикерами протеста (или, наоборот, охранительного направления) — как должны политические журналисты.
Академия наук и власть
Есть и еще одно обстоятельство, о котором мало кто среди «прогрессивной общественности» любит вспоминать. Политический протест для ее представителей в массе — дело довольно новое: лишь немногие из них, в частности жертвы уничтожения медиаимперии Владимира Гусинского, находятся в более или менее активной оппозиции уже более 10 лет. Подавляющее большинство принадлежащих к «прогрессивной общественности» еще года два назад вполне мирно уживалось с властью, время от времени выражая вялое недовольство ее наиболее заметными эксцессами. То поведение, которое считается сейчас правильным и порядочным, все 2000-е гг. в тех же кругах снисходительно-насмешливо именовалось «демшизой» и считалось уделом, может быть, и симпатичных, но в целом придурковатых и смешных маргиналов. Это не отменяет того, что в последние два года, когда ситуация в стране изменилась, многие представители того же сообщества демонстрировали достойное восхищения мужество в выполнении своего профессионального долга и платили за это увольнениями и потерей заработков, а в некоторых случаях и настоящим запретом на профессию (то, что в журналистской среде получило название «гребаная цепь»).
Позиция Российской академии в этом отношении была более стабильна и в «доболотное», и в «послеболотное» время. Она как институция не участвовала в чисто политических протестах, но, когда речь шла о сфере ее компетенции, не раз демонстрировала независимость и нежелание встраиваться в «вертикаль». В течение нескольких лет ей удавалось отстаивать автономию и противостоять ясно выраженным пожеланиям власти об административном подчинении Кремлю и об избрании своим президентом нужного кандидата. Собственно, окончательно поняв невозможность подчинить академию и не желая дальше терпеть не вполне подконтрольную институцию, власть и решила уничтожить ее.
Показателен хотя бы известный скандал с фильтрами Виктора Петрика. Поначалу несколько членов академии, в том числе высокопоставленных, поддавшись давлению сверху, дали более или менее положительное заключение о его деятельности, что могло бы позволить Петрику довести до конца свою аферу. Однако затем за дело взялся официальный орган РАН — Комиссия по лженауке, которая не побоялась вступить в прямое противостояние не только с пользующимся могучей поддержкой Петриком, но и с его покровителем Борисом Грызловым, занимавшим в то время, если кто забыл, пост спикера Думы и лидера правящей партии. Комиссия по лженауке и ее члены пользовались во время этого противостояния поддержкой президиума РАН, в том числе и во время последовавших за заключением комиссии разбирательств в судах, где пытался отыграться Петрик. Таким образом, РАН именно как институция выступила если не против власти в целом, то против ее могущественных представителей самого первого ряда. Много ли было в России последних 15 лет государственных и общественных институций, осмеливавшихся на это?
Дмитрий Быков и его единомышленники, однако, об этом не помнят — не потому ли, что наука и ее проблемы в то допротестное для них время интересовали их так же мало, как сейчас, во время протестное? Подобных примеров немало: здесь и письмо 10 академиков против клерикализации школы, которое семь лет назад они нигде не могли опубликовать — в допротестный период никого из представителей даже и относительно свободной прессы это не интересовало, и выступление математиков против стандарта высшей школы, также не привлекшее ничьего внимания, и др.
Зачем России наука и ученые?
Враждебное равнодушие «прогрессивной общественности» вызвало в академическом сообществе характерную для российских интеллигентов реакцию: ученые стали винить себя в том, что мало объясняли народу, над чем они работают и для чего вообще нужна наука, и мало занимались просвещением и популяризацией. В этом есть доля истины — и немалая. Верно и то, что пресс-служба РАН всегда работала крайне неэффективно: даже и в последние месяцы, когда академия отчаянно нуждалась в медиаподдержке, заинтересованные журналисты жаловались на то, что получить от нее мало-мальскую помощь или даже официальные комментарии было совершенно невозможно (действовала ли она по инерции в прежнем режиме или следовала желанию той части академического истеблишмента, которая стремилась прежде всего не раздражать начальство, — судить трудно).
При этом контакты с противниками академии в правительстве или Министерстве образования для журналистов были гораздо проще, соответственно, даже некоторые вполне добросовестные издания, в том числе иностранные, отражали главным образом официальную точку зрения. Противоположный взгляд был представлен в основном членами «академического сопротивления», говорившими от собственного имени, а не от имени РАН как институции.
В то же время, как представляется, не вся вина лежит на ученых. Если в обществе возникает вопрос, зачем вообще нужна наука и не дармоеды ли ученые, это общество явно не в порядке (кстати, это настроение было в первые дни июля в афористичной форме выражено все тем же Быковым: «Зачем нужна России Академия наук при отсутствии в ней науки?» — заявление столь же ангажированное, сколь и выдающее его слабую информированность). Популярные лекции можно читать, если у кого-то есть потребность их слушать. В действительности попыток популяризации и просветительства было не так мало, но они наталкивались на отсутствие интереса в обществе. Немногие успешные проекты в этой сфере не могут соперничать в популярности, а значит, и в коммерческом успехе с разного рода лженаучными публикациями и телевизионными передачами, начиная с советов астрологов и кончая псевдонаучными произведениями Льва Гумилева или фильмами о загадках Вселенной и пришельцах, которыми заполнено эфирное время центральных каналов телевидения.
Поддерживать их готов не только невзыскательный зритель, но и профессиональное сообщество журналистов, присудившее, например, несколько престижных наград абсурдному фильму «Великая тайна воды», и некоторые властители дум «прогрессивной общественности», вроде Гарри Каспарова, адепта «новой хронологии» Фоменко. Если не говорить о специализированных изданиях, очевидно маргинальных, даже в лучших СМИ редко встретишь журналистов, специализирующихся на научной тематике: обычно наука проходит по разделу «Общество», а редакционная политика отводит научным новостям последнее место, далеко уступающее новостям о драке между футбольными болельщиками, а тем более об убийстве какого-нибудь уголовного авторитета.
Так что просветительством и популяризацией заниматься, конечно, надо, но вряд ли от этого будет толк, пока в обществе не изменятся приоритеты и не сформируется (если сформируется) поколение, более восприимчивое к ним. При нынешней ситуации, боюсь, ученые, наука и интересующиеся ими так и останутся маргиналами и для «креативного класса», и для более широких кругов общественности.
Размышляя об этих странностях отношений между обществом и учеными, я вспомнил историю, рассказанную в середине 90-х гг. академиком В. Л. Гинзбургом. В то время расположенная рядом с Физическим институтом, где он работал, академическая столовая была передана в частные руки и на ее месте открылся ресторан. По условиям аренды сотрудники академии могли продолжать в нем обедать за полцены. И вот, обедая по многолетней привычке в этой столовой-ресторане, Гинзбург оказался за соседним столиком с группой сотрудников близлежащего банка: менеджером лет 25 и тремя совсем юными барышнями, очевидно его подчиненными. Менеджер, указывая на будущего нобелевского лауреата, назидательно сказал одной из своих спутниц: «Смотри, вон сидит академик, а получает меньше тебя». Что было чистой правдой. Барышня пожала плечами и ответила: «А кто его просил становиться академиком?»
Тогда я это воспринял как забавный случай вроде модных в то время анекдотов про новых русских, но сейчас мне кажется, что здесь отразилось важное явление — смена поколений с разным отношением к ценности науки и знания. Со всеми оговорками, которые можно сделать, в России и СССР характерное для всей Европы уважение к интеллекту и знанию, пусть и непонятному и бесполезному, сохранялось до начала последнего десятилетия XX в. Затем началась быстрая деинтеллектуализация, сопровождавшаяся утратой престижа и знания вообще, и его носителей — ученых и прочих умников. Молодой менеджер, выросший еще при «старом режиме», хотя и принявший уже новые правила игры, все же считал удивительным, что академик зарабатывает меньше, чем начинающая банковская служащая, только что окончившая школу. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, эта служащая принадлежала уже к следующему поколению, для которого такая ситуация была вполне нормальной, а академики казались странными людьми, выбравшими бессмысленное занятие, не приносящее денег; ясно, что этим людям некого винить в своем теперешнем жалком положении.
Не надо думать, что такие взгляды были характерны только для необразованной части общества или были в нем маргинальны: опыт последнего времени убеждает в том, что они характеризуют довольно большой слой людей и даже могут считаться поколенческой характеристикой. Вспоминаю в связи с этим разговор второй половины 90-х гг. с одним юношей того же поколения, что упомянутая банковская служащая, но сыном научного сотрудника, вращавшимся во вполне интеллектуально-богемных кругах. Он довольно красноречиво доказывал, что занятия наукой скучны, а фундаментальная наука никому не нужна, что ученых нечего содержать за общественный счет, так что вполне справедливо, что они сидят на нищенской зарплате, а те, кто на это соглашается, ни на что более не способные дураки. Теперь это видный представитель «креативного класса», издающий журнал, специализирующийся на элитных спиртных напитках. Не знаю, сохранил ли он радикализм своих юношеских взглядов, но что проблемы РАН его совершенно не интересуют — это точно.
Сейчас, спустя почти 20 лет, это поколение с его отношением к интеллекту и науке выросло и определяет лицо страны, оно доминирует и во власти, и в оппозиции. Так что власть вполне может поступать с наукой и учеными как захочет: единственное ограничение для нее — это ее собственные экономические и политические интересы и собственные представления о здравом смысле, которые, впрочем, могут сильно отличаться от обычных, как в очередной раз показало внезапное закрытие Российской книжной палаты. Реакция общества в любом случае, похоже, так и будет вялой и равнодушной (закрытие Книжной палаты, кстати, прошло почти незамеченным): ведь это личное дело этих умников, никто их не просил становиться академиками.
Автор — член-корреспондент РАН, научный руководитель отдела сравнительного изучения древних цивилизаций Института всеобщей истории РАН, старший исследователь (directeur de recherches) Национального центра научных исследований Франции (Институт изучения древности и средневековья, Бордо)