В России лавинообразно растет востребованность научных исследований в интересах бизнеса. Как ученым вписаться в тренд и при этом не утратить романтику научного поиска? Об этом «Стимулу» рассказал Кирилл Голохваст, директор Сибирского федерального научного центра агробиотехнологий РАН и директор Передовой инженерной школы Томского государственного университета

Директор Сибирского федерального научного центра агробиотехнологий РАН и Передовой инженерной школы Томского государственного университета Кирилл Голохваст

Взаимодействие между крупным российским бизнесом и отечественной наукой пережило две поворотные точки. И если санкции в ответ на возвращение Крыма заставили лишь чуть приоткрыть эту дверь, то после начала специальной военной операции процесс пошел по лавинообразному сценарию, считает директор Сибирского федерального научного центра агробиотехнологий РАН и Передовой инженерной школы Томского государственного университета Кирилл Голохваст. Бизнес активно ставит задачи и готов щедро платить за результат, но очень требователен, а ученые в большинстве своем к этому не привыкли. Задачи от бизнеса порой лишены научной романтики и преследуют конкретные коммерческие цели, фундаментальные исследования не входят в задачи бизнеса как слишком «длинные» в плане реализации, и это отталкивает ученых, при этом многие имеют негативный опыт и «дуют на воду».

Порой ученые не могут найти общий язык с коммерческим предприятиями, целью которых является извлечение прибыли, но практика показывает, что коммуникационная проблема есть и с другой стороны: и бизнес, случается, не умеет вести разговор с учеными мужами. В результате кто-то отказывается от такого партнерства, другие активно включаются в него. При этом опыт успешного взаимодействия дисциплинирует обе стороны.

Кирилл Голохваст изучает клубок обстоятельств и противоречий, возникающих при взаимодействии ученых с корпорациями, как научную проблему, цель этого исследования — предложить ученым сбалансированный подход, который, с одной стороны, предполагает наращивание компетенций, необходимых для успешной работы с бизнес-структурами, а с другой — позволяет сохранить свободу и романтику научного поиска.

— Кирилл Сергеевич, почему вы занялись исследованием взаимодействия науки и бизнеса?

— Меня эта тема очень интересует, она остро актуальна и имеет много разных граней. Научное сообщество в последнее время очень активно двигается в сторону работы по запросам госкорпораций и крупного бизнеса, работы с крупными российскими компаниями. Это отличительная особенность текущего момента. Раньше практически все корпорации «покупали науку» за рубежом за огромные деньги. Видимо, всем это было удобно. А сейчас многие зарубежные исследовательские компании сказали: «Извините, мы с вами не будем работать» — и поэтому отечественный средний и крупный бизнес обратил свой взор на внутренний рынок. И тут мы — с распростертыми объятиями, улыбкой и иногда с неполным карманом.

Надо признать, что корпоративная наука, исследования в интересах корпораций — это, конечно, занятие более денежное, но оно связано и с большими рисками. Любая корпорация так составляет договор с учеными, что, образно выражаясь, вытрясет всю душу из них, но получит то, что ей нужно. У отдельных государственных структур, поддерживающих исследования, для этого часто не хватает настойчивости. Вы пишете им отчет — они говорят: «Ну, хорошо, спасибо». Бизнес всегда требует конкретный прикладной результат. От них грудой бумаги отбиться сложно. С корпорациями работать тяжелее, потому что они строже спрашивают. Наша наука не привыкла к таким подходам — «нам вот это выньте да положьте», даже несмотря на то, что с экономической точки зрения работать с корпорациями бывает даже более выгодно, чем с государственными структурами.

— Ориентация на корпорации раньше была свойственна зарубежной науке, и в этом она отличалась от нашей — и по организационной структуре и по стилю работы.

— Да, у зарубежных коллег большой опыт работы с корпорациями. Я поездил по миру, много где был и обращал внимание, что зарубежные ученые всегда с большим удовольствием брали деньги у корпораций, потому что это работа по понятным правилам, и зарубежные коллеги подстроили работу своих научно-организационных отделов именно под работу с крупным бизнесом. Например, когда вы начинаете работать с корпорациями, они сразу предлагают подписать соглашение о неразглашении. Государство почти никогда таких требований не предъявляет, если только вы не работаете по каким-то закрытым тематикам. Корпорации же каждый шаг отслеживают, за каждую копейку спросят, повторюсь, душу вытрясут.

— Это дисциплинирует?

— Да. Такой подход очень сильно дисциплинирует, в этом плюс, а минус состоит в том, что далеко не все могут подстроиться под такие жесткие требования. Некоторые директора институтов отказываются от партнерства с бизнес-структурами, говорят, что это тяжело, корпорации сразу начинают их третировать. В этом наша проблема, не все готовы переключаться и работать в двух режимах, пренебрегая очевидным фактом, что сейчас ситуация у государства изменилась, деньги идут понятно на какие расходы, а у крупных корпораций все наоборот: западный рынок научных услуг у кого-то частично остался, но у большей части исчез, и произошла смена парадигмы: они повернулись к отечественным ученым. Они нам говорят: «Ребята, вот вам список проблем. Решите. Деньгами загрузим, не проблема, вы только решите».

— Как получается?

— В новой ситуации выживают такие, как мы, а институты, не разглядевшие тренд или не успевшие адаптироваться, увядают, потому что внебюджетных поступлений нет, доплачивать сотрудникам они просто не могут, и люди уходят в другие места. Я знаю много случаев, когда из крутых научных институтов люди ушли в корпорации. И это доктора наук, даже члены-корреспонденты. Они уходили в корпорации в том числе потому, что могли быстрее там запустить свои проекты, там нет длинного операционного плеча с закупками, связанного с 44-м федеральным законом: например, чтобы купить пипетку, надо потратить на это время: сделать предложение трем разным компаниям, которые предложат вам три разные пипетки, и вы из них выберете. У корпораций все проще. Если деньги выделяются негосударственными структурами, вы берете и покупаете все, что вам надо, по гранту.

— Тех, кто не идет на взаимодействие с бизнесом, сдерживает прошлый негативный опыт?

— К сожалению, он есть у многих. В девяностые годы один из исследовательских институтов, который занимается извлечением из животных и растений полезных веществ, несколько раз подряд пострадал от обмана со стороны бизнеса. Вначале представители московского предпринимателя предложили выпускать препарат на основе разработок института, взяли разработку и стали производить препарат сами, без каких-либо отчислений институту. Затем аналогичным образом повела себя и одна из местных компаний по производству пищевых продуктов. Те, правда, указали на упаковке изделия, что разработки проведены в научном институте, но тоже никаких отчислений ученые не получили. После этого директор решил больше не иметь дела ни с какими коммерческими организациями.

Кто был виноват в случившемся? Обе стороны! Предприниматели, которые воспользовались легковерностью и доверчивостью ученых, но и ученые, которые не знали, как разговаривать с бизнесом. Не хватило компетенций в области юриспруденции, экономики, патентоведения.

Биотрон-8" собственного производства Сибирского федерального научного центра агробиотехнологий РАН. Устройство включает климат-камеры с искусственным светом, которые используются в экспериментах, а также для микроклонального размножения

Эту проблему можно было бы решить, разработав профессиональные квалификационные требования для директоров научных институтов, чтобы человек на руководящей должности был не просто выдающимся ученым, а еще и человеком, обладающий юридическими и экономическими знаниями. Да, есть люди, которые являются учеными-администраторами от бога. Их, к сожалению, недостаточно. Модель подбора руководящих кадров в науке можно позаимствовать из медицины, где она успешно работает: есть отдельная специальность — врач-организатор. В рамках этой специальности ведется обучение в интернатурах и ординатурах. Есть требования о необходимой квалификации при назначении ректоров вузов, согласно которым ректор должен пройти повышение квалификации по государственному и муниципальному управлению, по управлению кадрами, по управлению проектами, иметь ученую степень и ученое звание.

— Какие еще есть препятствия для успешного взаимодействия с бизнесом?

— Юридическая база есть, институты развития, нацеленные как раз на доведение разработок до производства, тоже есть. Например, Фонд содействия инновациям (иногда в честь отца-основателя именуемый Фондом Бортника). Есть Национальная технологическая инициатива, Фонд перспективных исследований и другие. Государство заинтересовано, чтобы ученые продвигали свои разработки в сторону реализации, а не ждали у моря погоды — вдруг кто-то придет и заинтересуется. В том же институте, пострадавшем от обмана со стороны предпринимателей, есть пустующий тридцать лет лабораторный корпус, как раз предназначенный для масштабирования разработок.

— Чего не хватает?

— Фундаментальные научные институты ограничиваются первыми тремя-четырьмя из десяти стадий разработок (они описаны ГОСТ Р 58048-2017) — формулированием идеи, проверкой научной гипотезы, написанием научной статьи и патентованием изобретения. Не все идут до стадии внедрения в производство. Прикладные институты идут. Но и им не хватает единого организующего начала. Когда-то в СССР, а сейчас, например, в Республике Беларусь эту задачу выполняет Государственный комитет по науке и технологиям, у него все деньги, его руководство постоянно взаимодействует с правительством, понимает, что государству нужно, и управляет процессами разработок и внедрения.

— Вы думаете, нам тоже такой орган нужен?

— Без него никуда. Стратегии написаны и у нас, в том числе долгосрочные, но слишком все раздробилось на мелкие задачи. У одного министерства они одни, у другого — другие, у третьего — третьи. В итоге мы наблюдаем некую структурную раздробленность, которой де-юре нет, а де-факто она есть.

— Если все препятствия к успешному взаимодействию науки и бизнеса удастся преодолеть, как сбалансировать интересы сторон: не получится ли так, что наши ученые вслед за своими зарубежными коллегами начнут отдавать предпочтение корпоративным исследовательским проектам?

— По большому счету разница непринципиальна. Если корпорация, для которой вы проводите исследования, работает на территории России, доход будет оставаться в нашей стране и за счет этого вырастет производство, то решение ее задач для нас столь же важно, как и решение задач для каких-то государственных структур.

Я считаю, что работать надо и с государством, и с бизнесом, деньги надо брать и там и там.

Но чтобы работать с корпорациями, нужно сначала себя немножечко изменить — поменять логику общения. Важны детали: как ты приходишь на совещания, как ты говоришь, опаздываешь ты на него или нет, умело ли используешь новые телекоммуникационные технологии, например видеоконференцсвязь. Далеко не все эти новые веяния поймали. Иногда сидишь на совещаниях, и люди не могут презентацию запустить. Для бизнеса это просто дико.

— Какова динамика, как быстро растет число заказов от бизнеса? Ведь растет?

— Да. За последний год их стало очень много. Я сужу и по нашему центру, и по другим научным организациям: очень много пошло заказов с рынка. Особенно когда началась специальная военная операция — прямо лавинообразно пошел прирост заказов от бизнеса. Раньше в какую бы крупную корпорацию мы ни обратились, мол, давайте мы вам «науку сделаем», они сказали бы: «Слушай, иди. Мы знаем про вас все, вы ничего не умеете. Нам американцы или немцы сделают».

— Как мы к этому пришли?

— Я разбирался, как в России возникло засилье зарубежных семян и технологий, почему это происходит. И пришел к выводу, что они нас переиграли с помощью маркетинга. Ведь никогда в российскую науку не было вложено маркетинговой идеи! Допустим, мы продаем семена. Вы ко мне приходите покупать семена, я вам мешок поставил, вы мне деньги дали, я вам говорю «пока!», и вы ушли. А западная технология маркетинга выглядит иначе: вам дадут мешок семян, вам дадут книжку, где написано, как сеять, вам предложат купить у них их химию, которая подходит именно под этот вид, — вас с ног до головы оближут, и вы потом придете туда еще раз. Такой подход проявляется во всем, даже в упаковке семян: либо вам в бумажном пакетике дают, на котором может быть ничего не написано, а сам просто скреплен скрепкой, либо вам дают красивый целлофановый пакетик, который приятно в руках держать. Казалось бы, смешно. Но медленно-медленно они добивались своего, выдавливали нашу науку с нашего же рынка. Думаю, это и был их план.

Другой пример — как нашу фарму били в девяностые годы. В профильные медицинские и фармацевтические университеты приходили и просто перекупали сотрудников. Говорили: «Сколько ты там получаешь, двадцать тысяч? Приходи к нам, у нас восемьдесят». И люди уходили туда, потому что иного способа прожить, кормить семью не видели. Потом эти специалисты приходили в больницы и предлагали закупать препараты определенных компаний, западных, конечно же. В представительские расходы входила и бутылка коньяка главному врачу, и возможность сводить его в ресторан. И они фактически убили нашу фармпромышленность в том виде, в котором она на тот момент существовала. Переиграли нас и на этом рынке.

Сейчас спохватились, где-то скопировали их подходы. Вижу, как российские корпорации, фирмы, компании — одним словом, коммерческие структуры негосударственного характера — поняли силу маркетинга и начали ее применять. Меняется политика отношения к клиенту. Например, это заметно на рынке сельхозтехники. Крупные российские производители уже не ограничиваются тем, что показывают комбайны: мол, покупайте какие хотите — нет, они направляют торговых представителей, участвуют в выставках. Все это пошло, хорошо пошло. Я думаю, что мы быстро наверстаем свои прежние упущения в работе с клиентами, а те зарубежные компании, которые ушли с нашего рынка под влиянием политических событий, уже не вернутся. Потому что место будет занято российскими компаниями.

— Тенденции обращения корпораций на внутренний рынок научных услуг, если так можно выразиться, полтора года или больше?

— Конечно больше. Просто СВО очень сильно катализировала эту ситуацию.

В рамках проекта по биологической защите растений ученые изучают вредителей сельхоз культур и заражают их бактериями. Это позволяет не вносить инсектициды, регулировать численность вредителей и не загрязнять химией овощи и почву

— А началось все с 2014 года, с первых санкций?

— Да. Санкции, как бы это жутко ни звучало, нам очень сильно здесь помогли. Но не глобально, тогда еще о повороте к отечественным разработкам говорили полушепотом, но уже появились первые ласточки обращений корпораций в научные институты, чтобы, например, вырастили для компании техническую культуру, которую она в дальнейшем будет применять. Среди них был и проект ВИРа по гуаровой камеди. Этот проект отчетливо запечатлелся у меня в памяти как одна из первых ласточек нового тренда.

Но нерешенных проблем множество. Многие из них лежат в области биотехнологий. Есть проблема с заквасками, с культурами микробных дрожжевых клеток. Очень много таких продуктов покупалось и покупается за границей. Дрожжи в магазине в бело-красной упаковке с поваренком — французские. Огромные заводы во Франции производят дрожжи на весь мир. Что, мы сами не могли этого делать? Сложностей здесь нет никаких — нужен штамм и наращивание клеток. Наращивание, наращивание и наращивание.

Смешно и стыдно, когда наша страна, которая открыла все, что можно открыть, покупает какие-то разработки в Китае или Европе. Например, хозяин крупной птицефабрики покупает установки для переработки помета в удобрение и штаммы бактерий в Китае. А рядом находится крупная сибирская компания, которая может предложить технологии ничуть не хуже. Придите туда! Раньше не ходили, сейчас уже ходят. В последние два года этот тренд сильно скакнул. Произошел обрыв старых контактов, и слава богу.

— Эта тенденция дошла до своего пика или она еще развивается?

— Развивается. Я думаю, мы должны больше 90 процентов научных разработок в интересах производства делать самостоятельно, а процентов 10 покупать.

— А какое соотношение сейчас?

— Не могу говорить за весь рынок, но, по моим оценкам, сейчас не более 50 процентов, может быть, 30 на 70. Но раньше-то вообще было 10 на 90!

В девяностые годы, когда рухнула вся наша старая система, государство отвернулось от науки. Ученые ушли в бизнес. У меня знакомые были аспирантами, но кушать было нечего, и они пошли продавать яйца — создали фирму. Я разговаривал с ними, они так жалеют!

Я сам чуть не бросил науку. Я был в аспирантуре, получал стипендию полторы тысячи, пятьсот из них платил за общежитие, а жить было не на что. И я работал рекламным агентом, директором рекламного агентства, даже моделью работал — ходил по подиуму, радиоведущим лет пять оттрубил в прямом эфире на региональных радиостанциях. Была семья, и выбора особо не было. В какой-то момент я чуть не бросил науку, даже кандидатскую думал не защищать, хотя она была написана. Но Бог уберег и мудрые коллеги, которые вовремя подсказали, как быть. Сейчас я без науки себя не мыслю. Но я пришел позже, не в самые страшные годы. Люди, которые пришли до меня, лет на десять раньше, сохранились в институтах как законченные фанатики, которые просто ничего другого не хотели делать.

Из тех, же, кто не выдержал, кто мог бы продвигать науку, но вынужденно под давлением обстоятельств ушел из нее, жалеют все. У них была украдена мечта! Сейчас возрождение, по моему ощущению, идет семимильными шагами. И это заметно даже по образу современного ученого. Я знаю много молодых людей, которые ездят на «лексусах», они их заработали благодаря научному труду. Они имеют гранты, пашут и пашут, и таких людей становится все больше.