ПРОСВЕТИТЕЛЬСТВО И ЗАГАДКА СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ

13.08.2019

Источник: Троицкий вариант, 13.08.19 Геннадий Горелик

---

В ТрВ-Наука № 14 (283) от 16 июля 2019 опубликованы фрагменты беседы Геннадия Горелика с Дмитрием Зиминым о просветительстве. Там упомянуто, что с темой просветительства переплетается «загадка рождения европейской науки в XVII веке», и проскользнули загадочные выражения «библейский гуманизм» и «библейский антропостулат». Автор поясняет эти загадки, пересказывая часть беседы, обозначенную как «<…>».

Для начала ослаблю недоумение от самогó переплетения столь разных, казалось бы, понятий, напомнив, что, согласно В. И. Далю, подлинное просвещение — это просвещение ума и сердца. Считается, что ум — это место жительства рассудка и логики, а в сердце обитают чувства и самые глубокие верования — как самоочевидные истины. Если кто-то думает, что наука подвластна лишь рассудку, пусть скажет, кто продвигал науку без веры в познаваемость мира, не привлекая интуицию и без чувства доверия к соучастникам в процессе познания.

Главная загадка современной науки

Эту загадку остро сформулировал — не в пылу полемики, а как вопросительный вывод из своих исследований — Джозеф Нидэм (1900−1995), видный британский биохимик, ставший знаменитым историком китайской науки и цивилизации: «Почему современная наука, с ее математизацией гипотез о природе и с ее ролью в создании передовой технологии, возникла лишь на Западе во времена Галилея, но не развивалась в Китае, где до XV века знания о природе применялись к практическим нуждам намного эффективней, чем на Западе?»

Ясно, что имеется в виду физика — первая современная наука, на которой и сосредоточимся. Галилея и Эйнштейн назвал «отцом современной физики, а по сути, и всего современного естествознания». Историк науки мог бы лишь добавить, что Галилей опирался на физику Архимеда, вдохновлялся открытием Коперника, был поддержан Кеплером, а его идеи до полного триумфа развил Ньютон.

Главные события в науке XVII века принято называть революцией, но эта метафора совершенно не соответствует происходившему. Не было никакого массового движения (и никаких масс вообще). Были единицы — к концу века десятки — причастных (еще, быть может, сотни заинтересованных), живших в разных странах Европы. Гораздо больше это похоже на изобретение и его развитие. Но что же изобрели?

Главными новшествами новой — современной — физики принято считать опору на эксперимент и математический язык. Этими инструментами, однако, владел и Архимед, не только первый настоящий физик, но также великий инженер и математик. Не зря Галилей называл его «божественнейшим». А необходимость обоих инструментов провозгласил, за три века до Галилея, Роджер Бэкон.

Для современной физики понадобился еще и третий инструмент — «отважнейшие измышления, способные связать эмпирические данные». Это — слова Эйнштейна, который изобразил жизнь родной науки схемой:

Здесь аксиомы теории A — «свободные изобретения человеческого духа, не выводимые логически из эмпирических данных». Аксиомы изобретает интуиция, взлетающая, оттолкнувшись от почвы эмпирических данных Э. Из аксиом для определенных явлений выводят конкретные утверждения Уn и «приземляют» их, сопоставляя с данными Э.

Ключевое отличие современной науки состоит в том, что ее аксиомы — фундаментальные понятия и принципы — не обязаны быть наглядными в силу обыденного опыта, как в геометрии Евклида и в физике Архимеда. Они невидимы, алогичны в рамках имеющихся представлений, абсурдны вначале даже для большинства коллег изобретателя.

Плодотворность «алогичной» идеи в познании Вселенной первым обнаружил Коперник, решив исследовать планетные движения «с солнечной точки зрения» и получив убедительные следствия из абсурдной для того времени идеи о движении Земли. Взлет интуиции Кеплера — предположение о том, что движения планет описываются не разными комбинациями циклов и эпициклов, а неким единым образом. Оба изучали, по сути, лишь один объект — Солнечную систему, опираясь на астрономические наблюдения и математику. И обоих можно назвать фундаментальными астро-математиками.

Галилей первым применил изобретательную свободу познания в физике — в мире явлений земных, где возможны активные систематические опыты. Отталкиваясь от своих наблюдений, он изобрел физическое понятие невидимого вакуума (вопреки господствовавшему философскому запрету Аристотеля), что позволило открыть законы инерции, относительности и свободного падения. Первые два вместе с верой в то, что «подлунный» и «надлунный» миры подвластны единым законам, помогли решить парадокс Коперника: почему люди не замечают огромную скорость движения Земли вокруг Солнца. А в законе свободного падения Ньютон разглядел следующую невидимую реальность — гравитацию и закон всемирного тяготения.

Метод Галилея стал главным двигателем современной науки, рождая новые понятия для новых областей познания и новых законов природы. Так в физику после Ньютона вошли невидимые — совершенно не наглядные — фундаментальные реалии: электромагнитное поле, кванты энергии, фотоны, квантовые состояния, искривленное пространство-время… Все эти понятия, противореча старому «здравому смыслу», начинали создавать новый. Именно такое изобретательство стало главным движителем современной физики благодаря «великолепной восьмерке»: Копернику, Галилею, Кеп¬леру, Ньютону, Максвеллу, Планку, Эйнштейну и Бору.

Этот метод работал и за пределами физики. Понятия химических атомов, биологической эволюции, материальных носителей наследственности и движения континентов были не менее «скрыты-невидимы-алогичны», чем гравитация Ньютона. Новый способ изобретения понятий проявился и в случаях безуспешных изобретений (флогистон, тепловой и электрический «флюиды»). А успешные — вместе с экспериментальными открытиями расширяли и укрепляли взлетную полосу Э на схеме Эйнштейна.

Аксиоматические понятия и принципы изобретаются гораздо реже, чем применяются уже известные понятия и принципы для объяснения новых явлений, но поразительные успехи современной науки обязаны именно праву изобретать новые — «алогичные» — понятия. Это право предполагает веру в то, что природа подчиняется глубинным, неочевидным, законам, которые человек, тем не менее, способен постичь, изобретая понятия и проверяя теории, на них основанные, в опытах.

Назовем эту веру фундаментальным познавательным оптимизмом, поскольку речь идет о вере в то, что природа — стройное мироздание, стоящее на некоем невидимом — «подземном» — фундаменте, доступном, тем не менее, человеческому познанию.

Нидэм больше других знал о многочисленных научно-технических изобретениях Китая, усвоенных в других частях мира или опередивших их на века. И своим вопросом фактически изумился тому, что начиная с XVI века европейская наука так стремительно вырвалась вперед, а ученые в Китае не смогли или не захотели подключиться к новой науке, хотя миссионеры-иезуиты еще в конце XVI века привезли в Китай европейскую науку, включая систему Коперника, и были вполне благожелательно встречены китайским императором.

Ответ на свой вопрос Нидэм искал в социально-экономических обстоятельствах, но так и не нашел. И его коллеги историки, современную науку знавшие лишь пассивно, по книгам, сочли его «вопрос об уникальном событии» неправильным, исторически безответным.

Сделать вопрос Нидэма вполне историческим можно, расширив его в культурном пространстве и времени. Учтем, что новая наука легко распространялась по разным странам Европы, но не проникла также ни в Индию, ни в исламский мир с их сильными научно-техническими традициями, из которых в прошлые века черпали европейцы. Кроме того, все экспериментально-математические методы Галилея были доступны Архимеду, после смерти которого у античной цивилизации было в запасе еще шесть веков, чтобы опередить Галилея. Так приходим к расширенному вопросу Нидэма:

Что мешало античным и средневековым ученым сделать следующий шаг после Архимеда, а ученым Востока — включиться в развитие современной науки после Галилея и вплоть до XX века? Или, что помогло европейцам изобрести современную физику и развивать ее затем в исторически небывалом темпе?

Отличия Европы от Китая гораздо разно¬образнее, чем сразу от всех четырех больших цивилизаций — античной, китайской, индийской и исламской, — которые различаются между собой не меньше, чем каждая отличается от европейской.

Особенно интересный пример (и подсказку) дает Россия, вовсе не имевшая собственной научной традиции, когда в страну, по воле Петра Великого, пригласили европейских ученых. Европейская наука удивительно легко пустила корни в России, а в XIX веке появились и плоды мирового уровня — геометрия Лобачевского и периодический закон Менделеева, и значит, научно Россия — часть Европы.

Другие подсказки можно найти у Эйнштейна. Напомнив, что в эпоху рождения современной науки «общая закономерность природы вовсе не была признанной», он написал: «Как же сильно верил в такую закономерность Кеплер, если десятилетия терпеливо трудился, чтобы эмпирически исследовать планетное движение и сформулировать его математические законы!»

Такая вера была необходима не только первым изобретателям современной науки. Говоря о научном познании, Эйнштейн заметил, что «невозможно построить дом или мост без использования строительных лесов, не являющихся частью самой конструкции», и указал, что такими творческими лесами могут служить «моральные взгляды, чувство прекрасного и религиозные инстинкты, помогая мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям».

Словом «инстинкт» Эйнштейн выразил, конечно, глубину чувства, а не его биологическую природу. Только очень глубокая вера, не требующая доказательств, способна эмоционально поддержать при изобретении «абсурдно-алогичных» фундаментальных понятий. Такую роль естественно поручить описанному выше фундаментальному познавательному оптимизму, источник которого, однако, надо еще искать. И эйнштейновский эпитет «религиозный» дает еще одну подсказку.

Библейский гуманизм — источник познавательного оптимизма

Давно размышляя над интригующе-безответным вопросом Нидэма, я поделился с Дмитрием Борисовичем Зиминым собранными фактами и их осмыслением. Некоторые из этих фактов имеют явно религиозный характер. Например, все величайшие изобретатели фундаментальных понятий — упомянутая выше «великолепная восьмерка» — признавали важность религиозной традиции. А еще в XIX веке обнаружилось, что шансы человека протестантской культуры стать выдающимся ученым в несколько раз выше, чем у человека католической культуры.

В обсуждении этих странных фактов Зимин был идеальным собеседником, поскольку он — ясный, открытый атеист, с горьким недоумением поминающий длинную очередь желающих взглянуть на «пояс Богородицы» в центре Москвы в XXI веке и другие проявления клерикализма. Для него мысль о каких-то благотворных проявлениях религии была более чем сомнительна, хотя среди его ближайших единомышленников-сподвижников по крайней мере трое верующих. Свои атеистические возражения он высказывал прямо, помогая мне в прояснении и обосновании собственных взглядов.

Самое первое его возражение звучало так: «В науке огромную роль играет доказательство, а его изобрели древние греки, и, кажется, безо всякой помощи религии».

Действительно, великие изобретения греков — геометрию Евклида и физику Архимеда — можно назвать величайшим вкладом атеизма в развитие человечества. Главная «фишка» этих изобретений — убедительно-доказательная система знания, опирающаяся на небольшое число начальных понятий и аксиом — утверждений, «не требующих доказательства» в силу своей самоочевидности. А чудо греческой философии и науки началось — за три века до Евклида — с вопроса Фалеса Милетского: «Что есть первоначало всего сущего?» Его собственный ответ — «вода» — не так важен, как сам вопрос, на который искали свои ответы и другие ранние философы. Аристотель назвал этих философов физиками (буквально «природниками»), потому что ответы на вопрос Фалеса они искали, не выходя за пределы природы, не привлекая сверхприродных, то есть сверхъестественных начал. На нынешнем языке их можно назвать атеистами. В дальнейшем некоторые философы говорили о могуществе и даже высшей реальности мира идей, но царившая в Древней Греции религия олимпийских богов, с ее мифами и легендами, безобразиями и ритуалами, в тогдашней философии и науке не участвовала, если не считать преследований непочтительных философов. Великие достижения греков, увы, не воспрепятствовали гибели античной цивилизации и двухтысячелетнему застою в физике, вплоть до XVII века, когда Галилей изобрел совершенно новый способ познания: основные понятия и аксиомы не подбирать из каких-то наглядных очевидностей, а изобретать новые, отталкиваясь от специально поставленных опытов.

Здесь уместно подчеркнуть, что сам я — ¬паратеист. Так я называю любого, кто признаёт историческим фактом то, что со времен античных и до наших дней среди свободно мыслящих людей всегда были и теисты, и атеисты (напомню, что греческая приставка «пара-» означает «рядом»). Иначе говоря, теизм и атеизм сосуществуют в истории культуры как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются -самостоятельно мыслящим человеком.

Согласно атеисту (и нобелевскому лауреату) Виталию Гинзбургу, «атеист полностью отрицает существование Бога, чего-то сверхъестественного, чего-то помимо природы, считает мир существующим независимо от сознания и первичным по отношению к этому сознанию».

Теисту же для выражения самых глубоких своих представлений о мире необходимо понятие о чем-то внеприродном, сверхприродном, сверхъестественном (Бог, боги, духи и т. п.). Так понимаемый теизм охватывает многообразие представлений от верований в лешего до веры, основанной на некоем священном писании и традиции его истолкования.

Конечно, самые глубокие свои представления о мире человек раскрывает не каждому; а некоторые и не заглядывают в себя настолько глубоко, чтобы такие представления выработать.

Согласно наблюдениям академика Б. В. Раушенбаха, способности к религиозному мировосприятию, как и все способности, распределены неравномерно, а на глубокое религиозное чувство способны примерно 10% людей. Остальные ведут себя «так, как принято в обществе»1. Исследования социологов и психологов, на мой взгляд, подкрепляют эту оценку с одним важным добавлением: примерно такую же долю составляют глубоко неверующие. Глубоких теистов и глубоких атеистов объединяет повышенная способность к самопознанию, а разделяет их то, какой инструмент мышления преобладает — интуитивный или аналитический.

В современной науке прекрасно сотрудничают теисты с атеистами. Работы хватает для всех, но можно заметить некое разделение труда. Тот факт, что те немногие, кому удалось изобрести новые фундаментальные понятия, были теистами, нисколько не уменьшает вклад замечательных атеистов, таких как Поль Дирак, Лев Ландау, Ричард Фейнман, строивших теории конкретных явлений на основе уже изобретенных фундаментальных понятий. Чтобы проложить тропу в неведомое, нужен всего один первопроходец, а для освоения новой территории необходимы усилия многих.

Статистический факт состоит в том, что среди физиков атеисты преобладают. Еще в Средние века говорили: Tres physici, duo athei, т. е. «Из трех физиков двое — атеисты». Примерно такая же пропорция ныне в США, где в конце 1990-х провели опрос среди физиков, математиков и биологов об их отношении к религии. Среди членов Академии наук США доля верующих — 7%. Это не так уж мало, если учесть, как узко опрос определял понятие «верующий». Оно, в частности, включало веру в личное бессмертие (бессмертие души), а это отрицал даже Ньютон, написавший о Библии больше, чем о физике (отвергал он также догмат Троицы и представление о дьяволе).

В России подобных опросов не проводили, но из тройки выдающихся советских физиков — создателей первой в мире водородной бомбы и нобелевских лауреатов — двое, Игорь Тамм и Виталий Гинзбург, были атеистами, а Андрей Сахаров совершенно недвусмысленно говорил о своем религиозном чувстве (и о неверии в личное бессмертие).

Все верующие великие физики, разумеется, мыслили в религии столь же свободно и смело, как и в науке, считая себя вправе самостоятельно интерпретировать текст Библии и относиться к церковным авторитетам столь же критически, как и к научным. С точки зрения любой церкви, все они были еретиками. А иначе они просто не могли бы сказать новое слово в науке.

Наука совершенно не нуждается в религии для обоснования своих результатов. Яснее других об этом сказал католический священник и выдающийся астрофизик Жорж Леметр, который в 1927 году открыл расширение Вселенной и сделал вывод, что это расширение началось с Большого взрыва. Тридцать лет спустя и за два года до того, как стать президентом Папской академии наук, этот астрофизик в сутане заявил, что космология «находится вне всяких метафизических или религиозных вопросов. Материалисту она оставляет свободу отрицать всякое сверхъестественное существо, а верующему не дает возможности ближе узнать Бога. Она созвучна словам Исайи, говорившего о „скрытом Боге“, скрытом даже в начале творения… Для силы разума нет естественного предела. Вселенная не составляет исключения — она не выходит за пределы способности понимания».

Результаты научного поиска действительно религиозно нейтральны. Другой вопрос — ¬какая сила движет сам поиск, откуда берется вера в то, что «для силы разума нет естественного предела», т. е. что мироустройство закономерно, а свободные люди способны открыть его законы.

Исторический источник этой силы и этой веры, источник фундаментального познавательного оптимизма — библейское представление о человеке, или библейский гуманизм. Обоснование этого ответа на расширенный вопрос Нидэма — с цитатами и ссылками — можно найти в моей книге «Кто изобрел современную физику? От маятника Галилея до квантовой гравитации» и в статьях «A Galilean Answer to the Needham Question», «Объяснение Гессена и вопрос Нидэма, или Как марксизм помог задать важный вопрос и помешал ответить на него».

Поясню лишь эскизно логику обоснования.

Мало что известно о том, как два-три тысячелетия назад изобретались принципиально новые моральные идеи и воплощались в священные тексты — системы сказаний, художественных образов, моральных принципов. Ясно, однако, что в разных частях человечества, разделенных географически и много веков живших почти изолированно, закрепились весьма разные формы гуманизма, если этим словом называть представление о человеке как этическую основу цивилизации — культурной общности наибольшего масштаба после всепланетного. Каждая такая основа имеет характер постулата, который можно назвать антропостулатом.

Идея общечеловеческой этики, общечеловеческих ценностей, увы, не является общечеловеческой. Хотя бы потому, что до нашего времени дожила этика первобытная. Кратко ее представил Родион Раскольников (с помощью Достоевского) вопросом «Тварь ли я дрожащая или право имею?», противопоставив этику первобытную той, которую считал передовой европейской. Угроза научно-технической гибели человечества, с которой Дмитрий Зимин начал нашу беседу о просветительстве, связана как раз с летальностью сочетания первобытной этики с научно-технической мощью XXI века.

На фоне первобытной этики культурные элиты разных цивилизаций изобрели/открыли разные антропостулаты, разные продвинутые формы гуманизма. Говоря в двух словах или стоя на одной ноге, в Китае были выше всего ценности общины: отдельный человек вне общины так же немыслим, как пчела вне улья — без коллективно собранного меда; высшая ценность — гармония жизни улья. В Индии материальный мир считался иллюзорным источником реальных страданий, но любой человек волен стать на путь «просветления», избавляясь от мирских соблазнов-радостей-невзгод, чтобы улучшить свое следующее перерождение и в конце концов вырваться из колеса страданий. В обеих традициях все существенные знания считались уже известными, мир статичен, а время циклично. В Китае мудрецы утверждали, что лишь передают сказанное древними. В Индии священные тексты Вед считаются вечными и не имеющими авторов.

Западную, или европейскую, форму гуманизма отличает невероятно высокий статус человека, наделенного неотъемлемым правом на творческую свободу, прежде всего на свободу познания. Тексты Библии считаются боговдохновенными, но написанными конкретными людьми. А основной сюжет — история освобождения от первобытных обычаев, от идолопоклонства.

Социальная роль текста Библии резко усилилась после изобретения Гутенбергом новой IT — книгопечатания. В XVI веке этим воспользовались лидеры Реформации, сделавшие Библию главным учебником праведной жизни, для чего переводили ее на живые разговорные языки. До того церковь, почитая Священное писание, препятствовала мирянам читать ее. А церковное богослужение знакомило мирян с Библией лишь выборочно, напирая на падшую природу человека и затеняя идею о том, что мир создан ради человека, наделенного свободой исполнить возложенную на него миссию властвовать над всеми другими творениями. Для этого, конечно, надо познавать сотворенный мир, тем самым познавая Творца.

Манифестом европейского гуманизма называют «Речь о достоинстве человека» (1496) итальянского мыслителя Джованни Пико (делла Мирандола). В этом тексте Бог-отец, только что сотворив Вселенную и человека, обращается к венцу творения:

«Не даем мы тебе, о Адам, ни определенного места, ни собственного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно твоей воле и твоему решению. Образ прочих творений определен в пределах установленных нами законов. Ты же, не стесненный никакими пределами, определишь свой образ по своему решению, во власть которого я тебя предоставляю. Я ставлю тебя в центре мира, чтобы оттуда тебе было удобнее обозревать все, что есть в мире. Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие божественные»2.

Ясно, что красноречивый итальянец почерпнул всё это из библейской традиции, включая диапазон свободы. Согласно Библии, Бог — словами Моисея — сказал слушающим Его: «…жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…»

Год спустя после публикации «Речи о достоинстве человека» в Италию прибыл Коперник, изучал там теологию и астрономию и начал размышлять о планетарной системе, считая «что астрономы недостаточно определенно понимали движения Мирового механизма, созданного ради нас Мастером, самым лучшим и систематическим из всех».

Это не значит, что Коперник учился смелой свободе и познавательному оптимизму именно по текстам итальянского гуманиста. Если тот сумел вычитать свое представление из Библии, то на это способен и любой другой, щедро одаренный исследовательским инстинктом, интеллектом, воображением, но еще и верой, видящей в Библии Слово Божье.

Таким был Галилей, изложивший свой «¬научный теизм» в двух теологических письмах 1613 и 1615 годов:

И Библия и Природа исходят от Бога. Библия продиктована Им и убеждает в истинах, необходимых для спасения, на языке иносказательном, доступном и людям необразованным, и было бы богохульством понимать слова буквально, приписывая Богу свойства человека. Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, понятны ли ее скрытые причины. Чтобы мы сами могли их познавать, Бог наделил нас чувствами, языком и разумом. И если чувственный опыт и надлежащие доказательства о явлениях Природы убеждают нас, это не следует подвергать сомнению из-за нескольких слов Библии, которые кажутся имеющими другой смысл.

Галилей фактически представил фундаментальный познавательный оптимизм: нерушимые законы управляют скрытыми причинами в Природе, а человек способен их понять, свободно изобретая понятия и проверяя их опытом и разумом. Способность эта дарована Богом, создавшим мир ради человека.

Так же смотрел на мир Максвелл, который в середине XIX века писал другу: «Мой великий план — ничего не оставлять без исследования… Христианство — то есть религия Библии — это единственная форма веры, открывающая все для исследования». А среди его бумаг после смерти нашли молитву: «Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…»

Молитва была услышана, мог бы сказать атеист Людвиг Больцман, младший современник и последователь Максвелла, который свой восторг по поводу уравнений Максвелла выразил строками «Фауста»: «Не Бог ли эти знаки начертал?/ Таинственен их скрытый дар! / Они природы силы раскрывают / И сердце нам блаженством наполняют».

И это — иллюстрация того, что библейский гуманизм растворился в европейских культурах так же, как растворились в европейских языках библейские образы, идеи и фразеологизмы, объединяя Европу в культурно единую цивилизацию. «Процесс пошел» с XVI века и пока не завершился. Самая незавершенная часть происходит на самом востоке Европы. В XIX веке ярко проявилось, что Россия — не особая цивилизация, а место встречи двух цивилизаций: европейско-библейской и первобытно-идолопоклонской. Российский творческий вклад в мировую культуру — в науке, литературе, музыке — был сделан людьми, приобщенными к европейской культуре. Таковыми были и самые завзятые славянофилы.

Европейский атеизм, громко заявивший о себе в XVIII веке, был фактически плодом библейского гуманизма, развитием права на свободу познания мира и самопознания. Просвещенных европейских атеистов можно назвать библейскими атеистами.

Осмысление-обоснование своих моральных принципов возможно лишь для человека достаточно взрослого, а «что такое хорошо и что такое плохо», хотят знать уже малыши в возрасте «от 2 до 5». Они впитывают родную культуру, включая моральные представления, из своего ближайшего культурного окружения. Если с ребенком в семье обращаются как с «даром Божьим», а не как с «тварью дрожащей», велика вероятность, что вместе с родным языком ребенок усвоит и свое право на свободу. Забудет, как его усваивал, но будет им пользоваться как чем-то самоочевидным. И тогда будет легче признать такое же право за другими.

Если же подросток обнаружит в себе неуемный исследовательский инстинкт, или «жажду познания», то книги о науке могут укрепить его познавательный оптимизм. Такой возможности, однако, не было при возникновении современной науки. Поэтому для всех ее основателей источником познавательного оптимизма была их библейская вера.

При этом великие физики-теисты не выставляли свою веру напоказ, уважая духовную свободу других (гарантированную библейским Творцом). Максвелл, например, лишь один раз «раскрыл» свой теизм публично — в лекции «Теория молекул» (1874), обсуждая удивительный новый факт — существование в природе абсолютно одинаковых объектов. Предупредив, что выходит за пределы науки, он упомянул «Того, кто вначале сотворил не только небо и землю, но и материалы, из которых они состоят». Вскоре после лекции Максвелл получил приглашение вступить в общество, защищающее «великие истины Библии против того, что ложно называют возражениями науки». Приглашение он отклонил, ответив, что «результаты, к которым приходит каждый человек в своих попытках гармонизировать свою науку со своим Христианством, имеют значение лишь для самого этого человека и не должны получать от общества оценочный штамп».

Для нынешних физиков-атеистов, разумеется, библейское обоснование и невозможно, и не нужно, поскольку они уже знают о фундаментальных законах физики, открытых со времен Галилея. А познавательный оптимизм укрепляют «вещественные доказательства» — успехи физических наук.