http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=f0f14a54-12fe-4180-bb06-f2a814cfb947&print=1© 2024 Российская академия наук
По оценкам экспертов ООН, удовлетворение потребностей почти 3 млрд человек на планете зависит от морского и прибрежного биоразнообразия. Океан поглощает около трети вырабатываемого людьми углекислого газа, служа буфером, который смягчает возможные последствия изменения климата. Однако науке пока еще не удалось всесторонне оценить совокупное воздействие человеческой деятельности на океан, как и последствия происходящих в Мировом океане процессов на человеческую цивилизацию. О некоторых проблемах, связанных с изучением океана, с ответственным редактором «НГ-науки» Андреем ВАГАНОВЫМ беседует доктор географических наук, врио Института океанологии им. П.П. Ширшова РАН Алексей СОКОВ.
– Алексей Валентинович, 5 декабря 2017 года Организация Объединенных Наций объявила Десятилетие наук об океане в интересах устойчивого развития (2021–2030) «с целью мобилизации научного сообщества, ответственных политических деятелей, бизнеса и гражданского общества для реализации программы совместных исследований и технологических инноваций». Что может предложить Россия для этой программы?
– Прежде всего надо сказать, что теоретически инициатива ООН очень важна. Это реально нужное дело. И оно определяется глобальностью задачи.
Со времени проведения последней такой глобальной долговременной, 1990–2002 годы, программы по изучению Мирового океана – так называемая программа WOCE (World Ocean Circulation Experiment), посвященная изучению циркуляции Мирового океана, – прошло уже более 15 лет. С тех пор фактически ничего не делалось. Я бы даже сказал, что сейчас происходит упадок мировой океанологии: денег меньше, измерений меньше.
В программе WOSE весь мир объединился в изучении океана. Было сделано великое дело. Фактически получена фотография Мирового океана. Разрезы, которые покрывали Мировой океан, были довольно плотные. В итоге создан массив данных, которые обеспечили получение реально прорывных знаний. Кардинально изменились наши знания об океане во многих-многих областях.
– А в 1957–1958 годах был также объявлен Международный геофизический год, в котором тоже много места было отведено океанологии…
– Совершенно верно. МГГ фактически продлился три года. Вот после МГГ и WOCE ничего и не было. Поэтому если нынешняя инициатива объявить Десятилетие наук об океане закончится чем-то подобным – хорошо разработанной и скоординированной международной программой исследований, прежде всего экспериментальных, – то, безусловно, это будет замечательно. Это уже назрело.
С моей точки зрения, после прорыва, достигнутого в период действия программы WOCE, началась деградация – измерений стало меньше, суда ушли из океана. Не только у нас. (Согласно Глобальному докладу Межправительственной океанографической комиссии ЮНЕСКО о состоянии наук об океане, национальные расходы на науки об океане составляют от 0,04 до 4% общего объема инвестиций в исследования и разработки. – «НГН») Сделан сильный акцент на компьютерное моделирование. Хотя классик океанологии Карл Вунш, который и был инициатором программы WOCE, в своей книге по итогам программы поместил, я бы сказал, философскую статью, которую, к сожалению, мало цитируют, мало обращают на нее внимание.
В ней он отмечает, что, когда затевалась программа WOCE, целью ставилось получить глобальный массив данных нового уровня и нового качества. И одной из задач, напоминает Вунш, было совершенствование моделей. Но при этом он подчеркивает, что хотя такое требование и было сформулировано, но все понимали, что имевшиеся на тот момент модели плохо описывали уже существовавший массив данных. То есть моделями не описывается реально уже существующий массив данных.
Другое, к чему призывает Карл Вунш и чего слышать сейчас никто не хочет, – для того чтобы описать климатическую систему Мирового океана, надо сконцентрировать международные усилия на государственных уровнях. Он заявляет, что существующая грантовая политика в научных исследованиях подрывает такую возможность. Вунш прямо пишет про международный координирующий орган, который объединил бы национальные программы по исследованию Мирового океана.
Еще раз подчеркну: если нынешняя инициатива ЮНЕСКО выливается в такую идеологию, то это можно только приветствовать. Без международных усилий грантовая система не работает. Каждый исследует что-то свое, отчитывается за свой кусочек, но никто не комбинирует эти данные. Люди не заинтересованы в концентрации усилий на одном направлении.
– Сейчас в России мы, по-видимому, находимся в той ситуации, когда еще ни национальный комитет по проведению Десятилетия наук об океане не создан, ни тем более никакого финансирования не выделено, – ничего еще нет. В этой ситуации что может предложить Институт океанологии? Кстати, принятая в 2017 году стратегия развития института рассчитана как раз до 2022 года, то есть фактически до года официального начала Десятилетия наук об океане. На чем мы могли бы сделать национальный акцент в это десятилетие?
– Мы и в программу WOCE внесли очень много, хотя ее проведение совпало с очень плохим периодом. Я в свое время аккуратно считал вклад Советского Союза и России в реализацию целей, поставленных WOCE. Он был немаленький – пятое-шестое место среди всех стран, участвовавших в программе. Даже в то тяжелое время.
Мы до сих пор остаемся морской сверхдержавой. Наш конек – наблюдательная часть. На международных конференциях открыто говорят: если русские не сделают, никто не сделает.
Институт океанологии – один из немногих – а может, и вообще единственный, – кто продолжает измерения по так называемому трансатлантическому разрезу от поверхности до дна по 60-му градусу, чем мы занимались еще по программе WOCE. И это уникальный массив данных, в мире такого просто нет. Вот вам и наш вклад.
– А что это дает? И почему именно 60-й градус?
– Прежде всего это постоянный мониторинг. С другой стороны, 60-й градус – самое узкое место в Атлантике, поэтому тут и экономическая целесообразность: это дешево по деньгам. Но экономическая целесообразность не противоречит в данном случае научной. Здесь сконцентрированы абсолютно все течения Атлантического океана, которые выходят в Арктику: вся система Гольфстрима и все холодные течения, которые из Арктики проникают навстречу. То есть если мы этот объем измеряем, то мы контролируем весь водообмен, теплообмен, солеобмен между Арктикой и Атлантикой. От берега до берега, от поверхности до дна. Это очень важно.
Вот часто можно слышать, что в результате компьютерного моделирования исследователи пришли к выводу, что Гольфстрим останавливается. Не останавливается! Наши инструментальные данные показывают, что колебания существуют, а тренда нет. Это принципиальная вещь. Под это и настраивайте ваши модели. Адаптируйте ваши сиюминутные вычисления к нашим реальным данным и тестируйте.
Это реальный вклад России, и такого никто сейчас не делает.
– Почему?
– Потому что дорого. Немцы прекратили этим заниматься через пять-шесть лет после WOCE. Они делали разрез по 48-му градусу в Атлантике. Похожие исследования делают французы – раз в два-три года.
То есть на ваш вопрос, в чем может быть вклад России, ответ – в наблюдении. Суда у нас пока есть, приборная база, специалисты у нас остались. Есть многие районы в Мировом океане, которые только мы и можем закрыть измерениями.
– Но многие эксперты считают, что ситуация с научно-исследовательским флотом в России плачевна: судов мало, и подавляющее большинство тех, что сегодня эксплуатируются, уже устарели и морально, и технически…
– Федеральная целевая программа «Мировой океан» в очередной раз отправлена на корректировку. Конечно, в сторону замораживания, урезания. А ведь только в ней было заложено строительство новых судов. Но Минфин отказывает в финансировании. Сначала в программу было заложено строительство восьми судов, теперь осталось два судна. Сейчас на балансе Института океанологии 12 судов, из них четыре – в глубоком «отстое», и главное, они вообще не финансируются. Через три-четыре, максимум пять лет при нынешнем уровне финансирования весь исследовательский флот реально встанет у стенки.
– Генеральный директор ЮНЕСКО Одри Азуле приветствовала объявление о проведении Десятилетия и заявила: «Океан – это новый рубеж. Он покрывает 72% поверхности земного шара, в то время как мы исследовали менее 5%». Как вы считаете, это не преувеличение?
– Океан по факту плохо изучен – хуже, чем ближайший космос. Я не буду спорить по процентам, но то, что Мировой океан плохо исследован – это 100%!
– Даже в «изрытой» Атлантике?
– Даже там. Ведь сейчас проводятся измерения в основном с помощью автоматизированных буев. Три тысячи таких буев на весь Мировой океан. Конечно, какие-то задачи с их помощью можно решать, но далеко не все. Они же «ныряют» на глубину только до 1,5 тысячи метров. А средняя глубина океана – 4,5 тысячи метров, а то и шесть, и восемь. Что показала программа WOCE? Глубинные слои активны, происходит очень быстрое взаимодействие между поверхностными и глубинными слоями. Если бы мы свой разрез по 60-му градусу делали только до глубины 1,5 тысячи метров, мы бы никаких серьезных выводов о трендах течений сказать просто не могли.
– На ваш экспертный взгляд, самое белое из белых пятен в Мировом океане где? В каком районе?
– Антарктика. Во-первых, далеко. Во-вторых, там полгода вообще выпадает из измерений из-за экстремальных метеоусловий…
–Там же рядом и Австралия, и Новая Зеландия, и Южная Америка…
– Ну, не вкладываются они в исследования, нет у них денег. До 2013 года мы, Институт океанологии, делали в Антарктике больше всех измерений. Мы делали два разреза: в проливе Дрейка и от Кейптауна до кромки льда. Это тоже разрезы программы WOCE.
А австралийцы уже в то время проводили исследования в основном с помощью так называемых теряемых зондов Expendable Bathythermographic (XBT) – теряемые батитермографы. Это такие одноразовые зондирующие обрывные термозонды. Допустим, судно идет в Антарктиду и на ходу бросает обрываемые зонды. Но это попутные, вспомогательные измерения. Потом австралийцы придумывают специальную методику, как по этим, мягко говоря, не совсем точным измерениям, полученным с помощью ХВТ, восстановить картину антарктического циркумполярного течения. То есть задача – используя плохие данные, сделать важную климатическую оценку.
Антарктика – регион тяжелый для мореплавания и автономных исследований. Поэтому, если взять показатель покрытия данными Мирового океана, думаю, что Антарктика – это самый плохо освещенный регион.
– В последнее время океанологическая тематика явно исчезла из «зоны общественных интересов», по крайней мере в России. Я помню, как еще 15–20 лет назад очень много говорилось, например, об изучении механизмов возникновения такого необычного периодического феномена, как Эль-Ниньо, о влиянии его на глобальную погоду. Не менее интригующими темами были загадки морской биологии, «глобальный океанический конвейер», Гольфстрим, подледный танкерный флот – это были очень популярные темы…
– Это глобальные тенденции. Раньше люди жили научными исследованиями.
В океанологии был свой расцвет, он пришелся на 1970–1980-е годы. Сейчас пространство общественной жизни как бы виртуализуется. В глубину никто не хочет копать. Вы упомянули такой феномен, как Эль-Ниньо – периодически возникающий в Тихом океане огромный «язык» относительно теплых вод. Но, чтобы разобраться в этом механизме, потребовались огромные усилия, в том числе и финансовые. И эти исследования продолжались более 20 лет. Те же СМИ, конечно, не могут ждать так долго результата, им нужны сиюминутные, актуальные результаты.
Что такое океанология? Это часть геофизической науки. Что такое геофизика? Это измерения прежде всего. И они очень дорогостоящие. А нам, чтобы понять, что происходит в Южном полушарии, нужно измерить всю Антарктику. Это колоссальное количество данных.
– Так, может быть, нам действительно надо сосредоточиться на внутренних водоемах и морях, омывающих наши границы, и «не лезть» в открытый океан?
– А ничего не поймешь! Ничего не дадут такие локальные исследования. Ну замкнетесь вы в Баренцевом море. Но не поймете никаких закономерностей, если вы не знаете водообмен Атлантики с Арктикой. Результаты будут на уровне белого шума. Когда система комплексная и сложная, когда причинно-следственные связи непонятны – а они непонятны. До сих пор метеорологи и океанологи спорят: что первично – атмосфера или океан? Нужно понимать механизм взаимодействия во всей этой глобальной системе.
– Руководитель «Газпрома» Рем Вяхирев в свое время говорил про Штокмановское газоконденсатное месторождение, открытое на арктическом шельфе: «Мы-то знаем, что там есть. Но чтобы начать там добычу газа – это все равно что на Луну высадиться». Я это вспомнил к тому, что в Стратегии развития Арктической зоны, подписанной еще президентом Дмитрием Медведевым, сказано, что необходимо решать проблему юрисдикции нашего расширенного шельфа. Ставилась задача решить эту проблему к 2014 году. Во многом катализатором для этого решения стало отклонение по формальным юридическим основаниям первой заявки России на расширение нашего шельфа – с 200 до 350 миль – специальной комиссией ООН. Что сейчас происходит с нашей заявкой на расширение национальной шельфовой зоны в Арктике?
– В конце января я подписал командировку в Нью-Йорк нашему сотруднику, члену-корреспонденту РАН Леопольду Лобковскому. Он автор геофизической и математической модели, которая доказывает, что подводный хребет Ломоносова – это продолжение нашего континентального шельфа. Это важнейшая составляющая заявки России в ООН на расширение национального арктического шельфа. Наш эксперт поехал в Нью-Йорк на очередное заседание специальной комиссии ООН, которая рассматривает российскую заявку. Но опять тут возникла странная ситуация…
Расширение национальной шельфовой зоны в Арктике – это, как вы правильно отметили, государственная задача. С чем ко мне пришел Леопольд Исаевич? Один раз он уже съездил за свои деньги, потом несколько раз не съездил. Сейчас у экспертов ООН возникли научные вопросы к нашей заявке, в том числе к модели Лобковского. Надо было обязательно ехать. Но ни государство, ни Академия наук денег на эту командировку не нашли. Академия, правда, обещала оплатить расходы на командировку постфактум.
Чтобы была понятна цена вопроса, приведу такие данные. По существующим оценкам, до 30% неразведанных запасов природного газа находится в Арктике, до 10% неразведанных запасов нефти – тоже в Арктике.
– Неужели по проблеме арктического шельфа нет никакой государственной, правительственной комиссии? Ведь только в Баренцевом и Карском морях 60–70 миллиардов тонн разведанных запасов газа.