http://www.ras.ru/digest/showdnews.aspx?id=fcd1041e-e2a0-4419-a3b0-237e026e298d&print=1© 2024 Российская академия наук
"Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". Писатель Владимир Губарев беседует с выдающимися учеными. Его сегодняшний гость — академик, Герой Социалистического труда Леонид Андреевич Ильин.
Разговор пойдет о Чернобыльской катастрофе, ее страшных необратимых последствиях для многих поколений, о том, как с ними жить и бороться.
Судьба у академика Ильина с одной стороны "светлая", а с другой — "драматическая". Он достиг вершин в своей области науки, стал мэтром — и это, бесспорно, светлая сторона жизни. А другая — связана с Чернобылем. Те рекомендации, которые он давал, не устраивали тех, кто использовал Чернобыль в политических целях, а потому академик Ильин был обвинен во всех мыслимых и немыслимых грехах. Самое простое для него было — "поплыть по течению", и тогда к звезде Героя Социалистического труда, к Ленинской и Государственным премиям прибавились бы новые награды и звания. Однако Леонид Андреевич упорно и всегда отстаивал свою точку зрения. Поэтому я очень ценю наши дружеские и добрые отношения: таких ведь людей встречаешь по жизни не так часто. К сожалению, конечно…
Нашу беседу я начал так:
— Вспомним давно минувшие дни, ту катастрофу, что случилась на Урале в 57-м году…
— Катастрофа, к сожалению, началась гораздо раньше. Самая страшная беда случилась в 1949 — 1950-х годах.
— Вы этим занимались?
— Я пришел в Институт биофизики гораздо позже, так что говорю сейчас не о личном участии. У нас был создан филиал №1, и всеми проблемами, связанными с положением дел в Челябинске-40, он занимался с самого начала. В "проблеме Урала", как мы ее определили, необходимо выделить два пласта. Первый: когда шла борьба за создание атомной бомбы и нужно было наработать определенное количество плутония, создавались весьма специфические условия. Плутоний получался в промышленных реакторах, в блоках, и нужно было их выдерживать минимум три месяца, чтобы распались короткоживущие изотопы, а уж потом из этих блоков выделять радиохимическими методами плутоний. Из-за страшной спешки сроки выдержки сокращались, и поэтому в природную среду было выброшено огромное количество радионуклидов. Радиационная обстановка была ужасная, по моим подсчетам, доза на щитовидную железу у детей тысячи рад или рентген, как тогда считалось… Впрочем, тогда это не определялось, и мы выяснили это только сейчас… Но все-таки главная трагедия в ином. Поскольку надо было сбрасывать радиоактивные отходы от реакторов, то была команда на уровне правительства о сбросе их прямо в реку Теча. Причем, как говорят, это решение было принято по "рекомендации академиков". Так говорят, хотя самого документа я не видел и до сих пор не могу найти.
— А возможно его нет вообще?!
— Нет, если решение принималось, то оно обязательно документировалось…
— Как известно, главным "академиком" тогда был Берия!?
— Исключений не существовало! Даже все распоряжения Сталина зафиксировали… Так что, если бы "рекомендации академиков" существовали, то они, как мне кажется, обязательно какие-то "следы" в истории Атомного проекта обязательно бы остались…
— Итак, в чем же такое решение о сбросе в реку Течь непростительно?
— Перед началом сброса нужно было, конечно, отселить людей, которые жили по берегам реки. Это около 50 тысяч человек. В те времена такое переселение осуществить было не столь трудно: особисты сделали бы это в два счета. Жестоко? Безусловно! Но такая мера спасла бы здоровье и жизни многих людей. И никаких проблем с их облучением не возникло бы. Главным изотопом был стронций-90, были и цезий и редкоземельные, но основным все-таки стронций, который накапливается в организме. Сброс в Течу продолжался до 54-го года, и только потом начали создавать внутренние водоемы. Так началась "проблема Уральского следа".
— А авария 57-го года?
- Ее "вклад" намного меньше того, что дала река Теча за пять лет сбросов. По сути дела, Теча — это вялотекущая атомная авария. Возникли лейкозы, связанные с облучением, произошли накопления стронция в костях, доза на клетки огромные… Конечно, и "уральский след", И Карачай сыграли свою роль, но все-таки значительно меньшую, чем Теча.
— "Второй пласт"?
— Это три типа производств. При строительстве комбината "Маяк" создавалась такая цепочка: "А" — реакторы, где нарабатывался плутоний, "Б" — радиохимические производства, где плутоний извлекался, и "В" — получение металлического плутония. Какие у нас есть данные? На самом первом этапе — 1949 — 1955 годы — дозиметрия была очень слабая, существовал так называемый "индивидуальный дозиметрический контроль". Дозовые нагрузки в это время у персонала были колоссальные. Скажем, за месяц человек мог получить 100 бэр. Или сто рентген — считайте как угодно! И это всего за месяц! Это превышало все мыслимые и немыслимые уровни воздействия. Как известно, на предприятиях работали и женщины. Их было меньше, чем мужчин, но все-таки… На объектах "Б", где выделялся плутоний, внешний фон облучения был ниже, но там было много аэрозолей. И именно здесь мы получили очень много рака легких — это воздействие плутония… В общем, наши исследования показали, что самые тяжелые последствия той атомной эпопеи — это выявление рака легких у тех, кто работал на объектах "Б" и "В". Полученные данные заставляют нас еще более ужесточить требования по аэрозолям — примерно раз в пять.
- Раньше такой вывод сделать было нельзя?
— Только сейчас получены конкретные результаты, хотя наши ученые приступили к созданию регистров с самого начала. В частности, у нас есть регистр на 7 тысяч 400 человек — всех, кто работал на объектах "А", "Б" и "В" в те годы. Технология была, конечно, несовершенна, и поэтому люди получали большие дозы. Аналогичная картина была, кстати, и на Хэмфордских заводах в Америке. По моим данным, там нагрузки на щитовидную железу у детей достигали трех тысяч бэр… К сожалению, данные по Хэмфорду не обнародованы, есть только отрывочные сведения. Та же секретность, что и у нас, а это в конце концов привело к тому, что медики смогли установить прямую связь рака легких от плутония только спустя десятилетия…
— Вернемся на "Маяк" в самое начало: ведь именно тогда начали возникать проблемы, которые предстоит решать сегодня и в будущем, не так ли?
— К сожалению, это так. На первом этапе из-за отсутствия надежного контроля и недостаточной безопасности люди получили большие дозовые нагрузки. Наши сотрудники не только составили регистр, но и тщательно изучали всех, кто работал на "Маяке". Мы исследовали первое поколение — их детей, второе поколение — их внуков, и есть даже исследования правнуков. Ученые пришли к парадоксальному выводу: каких-либо генетических изменений, влияния облучения на генетические структуры не было обнаружено.
— Звучит невероятно!?
— Данные, конечно, неожиданные, невероятные. И это явление предстоит еще тщательно исследовать. Но ведь известно, что после Хиросимы и Нагасаки генетических изменений, сломов нет… Хочу заметить, что эти данные получены группой ученых, которые никак не завязаны на политику. В нашей стране, как известно, это важно… И вновь подтверждаю, что главным последствием больших и средних доз радиации остается возникновение лейкозов. И такие случаи на "Маяке" были — эти люди погибли. Следующий этап — возникновение раковых заболеваний. С воздействием плутония на легкие — проблема ясна, а другие факторы этого заболевания? Установить прямую связь частоты возникновения рака от облучения очень трудно. И причин тому множество. В частности, на "Маяке" с конца 50-х годов медицинское обслуживание было на высоком уровне, обследования проводились раз в три месяца. А, следовательно, удавалось обнаруживать заболевания на ранней стадии и успешно их лечить.
— Вы утверждали, что после Чернобыля лейкозов не будет. Это было в первые дни аварии. Не изменили своего вывода?
— Да, такой прогноз я делал, и он, к счастью, оправдывается. Ведь у нас уже был опыт Урала, а что греха таить, по дозовым нагрузкам даже трудно сравнивать уральскую и чернобыльскую катастрофы. На первом этапе развития атомной промышленности не было ни защитных средств, ни дозиметрии, ни опыта медиков. К сожалению, опыт науки в Чернобыле используется плохо, но это вина политиков, а не ученых. Ни наши рекомендации, ни мнение международного сообщества ученых, принимавших участие в Международном чернобыльском проекте, не учитываются до сих пор. А потому положение в районах, подвергшихся воздействию радиации, не улучшается. Более того — из-за постоянного психологического стресса возникают дополнительные сложности. Вообще, создается впечатление, что руководство России, Украины и Белоруссии уже не только не может, но и не хочет помочь пострадавшим людям.
— Вернемся к Уралу. Там впервые были случаи лучевой болезни?
— Зарегистрировано 1800 случаев лучевого поражения. Есть еще такое понятие "хроническая лучевая болезнь" — это полторы тысячи случаев. 64 — острая лучевая болезнь, из них шесть человек погибли, остальные — лучевые ожоги.
— Вы говорите о комбинате, но была еще Теча?
— Сначала было установлено 900 случаев "хронической лучевой болезни". Но затем этот диагноз был снят у многих. Сейчас 60-70 случаев. Все-таки на комбинате дозы были намного больше. Все эти люди находятся в регистре, имеются данные о погибших, ведется постоянное наблюдение за живыми. Мировая статистика гласит, что от 16 до 22 процентов от всех смертей, кроме насильственных, приходится на раковые заболевания. На комбинате среди тех, кто в нашем регистре — 22,5 процента. И это дало возможность медикам сделать заключение, что число раковых заболеваний не выходило за пределы спонтанного уровня. А вот по раку легких ситуация совсем иная. А потому необходимо тщательное наблюдение за теми 900 работниками комбината, которые находятся в нашем регистре. И им нужна вполне конкретная помощь и защита. Отрадно, что хоть в какой-то степени теперь чернобыльские льготы распространены и на них. А то ведь была странная ситуация: люди получили огромные дозы, но связать их с заболеваниями с радиацией не допускалось — ведь они даже упоминать не имели права, на каком предприятии работали.
— Так секретностью прикрывалось бездушие властей…
— Высшему руководству страны так было удобнее… Всем известно, в каких трудных условиях работают моряки на атомных подводных лодках. И там случались аварии, но об этом ни слова! Люди, соблюдая подписку о секретности, не могли получать квалифицированную медицинскую помощь. Кстати, я просил морское руководство дать нам, ученым, данные по аварийным ситуациям, по облучению людей, но запрос института так и не был удовлетворен. Это относится и к тем организациям, которые занимались созданием оружия. По моим оценкам, к категории "чернобыльцы" (использую уже привычное понятие) следует отнести около миллиона человек. Я говорю не о "мнимых" пострадавших, а о конкретных людях, связанных с атомной энергией.
— Больше, чем в Хиросиме и Нагасаки?
— Такова реальность. Правде нужно смотреть в глаза…
— Скажите, в апреле 86-го года "радиационная картина", образно выражаясь, и по людям, и по растениям, и по лесам была ясна?
— Да, конечно. Но, к сожалению, только ограниченному кругу людей. Первые классические работы по радиологии провела группа академика Клячковского в Челябинске-40. И параллельно с ним блестящие работы выполнила жена Тимофеева-Ресовского, которая занималась миграцией нуклидов в биологических цепях. Кстати, ее исследования очень помогли нам, когда мы просчитывали миграцию нуклидов в Чернобыле. Радиология была у нас в стране на высоком уровне. Плюс к этому наш институт занимался анализом осадков во время ядерных испытаний, причем были обследованы огромные территории.
— В том числе и Полесья?
— Значит, и вы уже знаете… Действительно, в Полесье было большое накопление стронция и цезия после взрывов в атмосфере — таковы природные особенности этого региона. Они накапливались в молоке… И надо же было такому случиться, чтобы чернобыльский след лег как раз на районы Полесья! К "старому" цезию добавился "новый"… Так вот, о работах наших ученых знали радиологи всего мира. Естественно, информации о ядерных производствах не было, она засекречена была строго. Но, тем не мене, когда первые пострадавшие из Чернобыля поступили в нашу клинику, мы с профессором Гуськовой сразу же поставили печальные диагнозы — нам приходилось не раз иметь дело с лучевыми поражениями, а профессор Гуськова долгие годы работала в Челябинске-40. Кстати, через клинику института прошли и сотрудники Института имени Курчатова, и подводники, и все средмашевцы. Впервые были квалифицированны формы лучевой болезни, определены методы ее лечения, были созданы и специальные препараты. В частности, появился даже препарат против нейтронного оружия, за защиту танков некоторые мои коллеги получили Государственную премию, а я — Ленинскую… Так что научный задел у нас был большой. К сожалению, слишком много засекречено, а власти отмахивались от просьб ученых. Ну, к примеру, замечательный и очень нужный препарат по защите мы создали, но так промышленное его освоение не организовано — мы выпускаем этот препарат на установке, которую своими силами сделали в институте. Но разве мы способны обеспечить все войска стратегического назначения, подводные лодки и атомные станции!? Нет, конечно, хотя персонал везде нуждается в таких препаратах. Если бы американцы знали особенности этого препарата, то они за полгода наладили бы его массовое производство и заработали на этом миллиарды долларов, потому что сорок лет работали в НАТО по созданию подобного препарата и получили, извините за выражение, дерьмо. Я так говорю, потому что мы проводили его испытания… Повторю, задел у нашей науки был большой, но, как всегда, его не хотят и не могут должным образом использовать.
— Одни разговоры?
— Конечно. Нет, и не было системы (не Комитета, а именно системы!) по чрезвычайным ситуациям. Ведь первое, что необходимо сделать, — создать мониторинг, то есть в автоматическом режиме постоянно регистрировать обстановку, следить за ее динамикой. Без этого — все бессмысленно. Допустим, повторяется ситуация, и вновь нет никаких данных, вновь расчет на авось. Второе — нет взаимодействия между различными службами. И подтверждения тому — при каждой аварии и катастрофе. Никаких выводов из уроков Чернобыля по-настоящему не сделано.
— Не будем завершать беседу на пессимистической ноте, что все-таки из уроков Чернобыля используется в нашей сегодняшней жизни?
— На бумаге все выглядит прекрасно! Бесспорно, серьезный вывод сделали атомщики — они резко повысили безопасность реакторов. Возможно, есть и другие полезные сдвиги в других областях. Но что касается медико-биологической защиты населения, я утверждаю, что никаких существенных сдвигов не произошло. Чернобыльская катастрофа — это крупнейшее социально-психологическое бедствие. И его наследие — хроническая болезнь, связанная со стрессовыми факторами, и чтобы преодолеть их, потребуется усилия нескольких поколений. "Синдром Чернобыля" еще будет долго сказываться на судьбе миллионов людей, тех, кто живет сегодня, и тех, кто родится завтра.