Сто лет назад на одном хуторе Войска Донского был закончен первый перевод на русский величайшей в истории науки книги — «Начал» Исаака Ньютона. О том, кто был переводчиком и почему его труд не удавалось издать до сегодняшнего дня, «Стимулу» рассказывает профессор Высшей школы бизнеса НИУ ВШЭ, доктор физико-математических наук Сергей Филонович

Гранки перевода Александра Чекалова

Природы строй,

ее закон в извечной тьме таился,

И молвил Бог:

"Явись, Ньютон!",

— и сразу свет разлился.

Александр Поуп

Триста десять лет назад, в 1713 году, увидело свет второе издание «Математических начал натуральной философии» Исаака Ньютона, в которых он изложил свои знаменитые законы и доказал, что все движения небесных тел проистекают из единственной причины — действия тяготения между ними.

Надо заметить, что в России отношение к великому ученому было в определенном смысле возвышенно-торжественным. Поэтому не случайно в январе 1943 года, когда исполнилось триста лет со дня его рождения, в разгар Сталинградской битвы в Советском Союзе сочли возможным отпраздновать этот юбилей. А наш выдающийся физик академик Сергей Вавилов написал к юбилею книгу, посвященную Ньютону, в которой отметил: «Направляя сейчас основные усилия на помощь нашей героической Красной Армии, Академия Наук СССР не может пройти мимо знаменательной даты трехсотлетия со дня рождения одного из величайших творцов культуры — Исаака Ньютона».

Другой выдающийся российский ученый Алексей Крылов, академик, математик и инженер-кораблестроитель, будучи профессором Морской академии, еще в разгар Первой мировой войны перевел «Начала» на русский язык. И тогда же этот перевод был издан. А недавно в России был обнаружен еще один перевод «Начал», принадлежащий Александру Чекалову — человеку, до сих пор практически неизвестному историкам науки.

Таким образом, Россия стала фактически единственным в мире обладателем сразу двух уникальных переводов выдающегося произведения, причем, как отмечают специалисты, эти две работы принципиально отличаются подходом их авторов к технике перевода, что само по себе интересно и уникально.

В ходе сложных архивных изысканий определить автора этого перевода сумел профессор Высшей школы бизнеса НИУ ВШЭ, доктор физико-математических наук Сергей Филонович. Мы встретились с Сергеем Ростиславовичем, чтобы узнать подробности этого открытия.

— Я рассматриваю эту работу как дань памяти этому человеку — Александру Чекалову, который перевел «Начала» по собственной инициативе. А это несколько лет очень серьезной тяжелой, кропотливой работы. Чекалов всю оставшуюся жизнь пытался добиться публикации своего перевода, так этого и не добился и сгинул в безвестности. И только сейчас о нем становится известно благодаря усилиям целого ряда людей — я как раз хотел бы здесь подчеркнуть, что я не один, этим занимается целая группа. Из журналистов это Андрей Ваганов, который внес очень большой вклад в исследование. Именно он нашел рецензию Чекалова на перевод Крылова — это был очень серьезный прорыв в раскрытии этой тайны. И это был by-product его журналистской деятельности: он брал интервью у Сергея Петровича Капицы незадолго до его смерти, и тот упомянул о некоем скандале, который возник в связи с публикацией рецензии на известный нам перевод академика Крылова. И тогда Ваганов стал искать рецензию, нашел ее, а там была подпись автора. В этой рецензии сравнивался перевод Крыловым отдельных мест «Начал» и предлагаемый рецензентом вариант перевода. А у меня на тот момент уже были на руках гранки перевода «Начал» неизвестного переводчика. И тогда мне пришло в голову сопоставить тексты из гранок, перевод Крылова и те куски перевода, которые предлагались автором рецензии.

И когда я сравнил тексты, то увидел, что с точностью до литературной редактуры совпадают тексты в рецензии и в гранках. Так стало ясно, что гранки и есть перевод Чекалова. Дальше возникла проблема: надо было найти саму рукопись. Но после некоторых усилий удалось установить, что она находится в петербургском архиве Академии наук.

— Как у вас оказались гранки перевода Чекалова?

— Гранки нашла в архиве своего отца известная историк науки Наталья Ивановна Кузнецова. Ее отец Иван Васильевич Кузнецов тоже очень известный историк физики, когда-то он некоторое время был директором Института истории естествознания и техники. Как я потом узнал, в 1938 году планировалось издание чекаловского перевода, а Кузнецов был тогда редактором в Государственном объединенном научно-техническом издательстве. Издание чекаловского перевода не состоялось, но Кузнецов сохранил гранки.

Хотя уже само хранение Кузнецовым гранок, которые были рассыпаны из-за того, что директора и главного редактора издательства расстреляли, было актом мужества. Но Кузнецов вымарал все выходные данные. И вот гранки нашла Наталья Ивановна и передала их известному историку науки Владимиру Кирсанову — у нас он считался главным ньютоноведом.

Уже Кирсанов попытался понять, кто мог перевести «Начала» с таким качеством, и у него фигурирует как возможный кандидат Чекалов. Но поскольку про Чекалова ничего не было известно, Кирсанов не верил, что он переводчик.

— В гранках был полный перевод «Начал»?

— Нет, это был перевод «физической» части «Начал», разделов, связанных с математикой, не было, но пока я не подержал в руках рукопись перевода, я не понимал, переведены ли «Начала» Чекаловым полностью. 

Сергей Филонович, профессор Высшей школы бизнеса НИУ ВШЭ, доктор физико-математических наук

Это была рукопись, написанная каллиграфическим почерком тушью, ин-фолио, в большом формате, не на верже, но на достаточно плотной бумаге, с двух сторон. И все рисунки были врисованы в рукопись, причем рисунки иногда очень сложные, но идеально выполненные. Чекалов чертежным делом владел в высшей степени. И только потом я осознал, насколько он должен был дорожить этой рукописью — ведь она же существовала в единственном экземпляре! Вот почему, когда он уже во время Первой мировой войны переписывался с издательством «Матезис» по поводу издания, а в издательстве сказали: «Война идет, дождемся конца войны, тогда, может быть, издадим», — он спросил: «А вы гарантируете мне сохранность рукописи?» И они тогда даже не стали с ним вступать в пререкания, а просто прислали рукопись обратно — типа храни сам. И тогда он написал своему знакомому, который был секретарем Русского астрономического общества, а тот написал директору Пулковской обсерватории Иванову, что есть такой человек, он перевел «Начала» и спрашивает, не согласитесь ли вы депонировать — сохранить в библиотеке Пулковской обсерватории — эту рукопись. И Иванов ответил: «Конечно, мы возьмем на хранение рукопись». Чекалов был человеком дотошным, он написал в Пулковскую обсерваторию: «А вы мне пришлите справочку с печатью, что все получили, все у вас». И все это есть в архиве Академии наук.

— А кем был Чекалов, взявшийся за столь тяжелый труд — перевести такой сложный научный трактат, к тому же написанный на латыни? И почему он решился на это?

— Конечно, этот вопрос волновал и нас. Ведь мы видим следы деятельности человека совершенно незаурядного. Помогла сотрудница петербургского филиала архива Елена Александровна Анненкова, которая познакомила меня с директором архива — членом-корреспондентом Академии наук Ириной Владимировной Тункиной, которая даже какие-то советы мне дала. Мы пришли в святая святых архива — называется каталог фондов, потому что есть фонды, где сами документы хранятся, а есть еще каталог документов о каждом фонде, из которых ясно, как туда попадали эти материалы, и туда обычных читателей не пускают. А меня туда завели и дали возможность посмотреть архив фонда в котором хранилась рукопись перевода. И я узнал адрес Чекалова. Адрес этот — хутор Чекалов, Ростовская область. Я тут же позвонил своему коллеге в Южный федеральный университет в Ростов-на-Дону, рассказал всю историю, и Сергей Геннадьевич Горяйнов, директор бизнес-школы этого университета, очень возбудился и сказал «Я туда съезжу». А это не ближний свет, это двести километров в один конец от Ростова-на-Дону.

И тут произошло еще одно событие. Некая женщина, я ее называю краевед, а на самом деле она на насосной станции работает, занималась историей своего хутора. Причем не просто историей, ее заинтересовал именно Александр Захарович Чекалов, но не как переводчик «Начал», а как строитель церкви. Вы, наверное, представляете, как война прокатилась по Ростовской области три раза — туда-обратно, туда-обратно, — и я думал, что там все снесли. А вот эта церковь сохранилась фактически неразрушенная.

Бабушка этой женщины ей говорила: «Церковь сохранилась, потому что строил ее хороший человек». И выяснилось, что строительством церкви занимался целый комитет этого хутора. А Чекалов был председателем комитета. Так вот, эта женщина прочитала статью Ваганова к столетию со дня первого перевода «Начал», и письмо ее было очень короткое: «Уважаемый Андрей, был такой человек Александр Захарович Чекалов — выпускник Петербургского университета». Андрей переслал мне это письмо, я с ней списался, потом созвонился.

Выяснилось, что Чекалов был студентом физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета.

— А в какие годы он в университете учился?

— С 1880-го по 1884-й. Кроме того, оказалось, что в архиве ФСБ Ростовской области сохранилось уголовное дело Чекалова. В начале 1930-х годов в период раскулачивания он был арестован и его лишили избирательного права. И это единственное место, где сохранилась его фотография. Фотографии у меня пока нет. Мы написали письмо о том, что нам нужно получить доступ к этому делу для научных исследований, и нам разрешили прийти и познакомиться с делом. Но у них такие правила, что можно вручную все переписывать, что ты читаешь, а копировать и фотографировать нельзя. И поэтому там сейчас Горяйнов пытается организовать перерисовку этого портрета — у него дочка очень хороший художник. И тогда у нас будет рисованный портрет. Но остается вопрос, как он пришел к идее заняться этим переводом. 

Аттестат зрелости Александра Чекалова (слева) и его автобиография

— И когда он начал этим заниматься...

— Это было в районе 1908 года. Он окончил университет в 1884 году, потом некоторое время работал в Москве в нынешней Бауманке, потом его направляли учителем физики на Украину. А потом, как он в автобиографии своей написал, в связи с ухудшением состояния здоровья — у него что-то со зрением было не так — он вернулся на родину и стал жить с родителями на хуторе Чекалов. И живя на хуторе, он, собственно, и осуществил этот перевод. Естественно, возникает вопрос, откуда он взял оригинал, с которого переводил. Это все-таки издание восемнадцатого века, 1760 года. Видимо, выписал из-за границы — тогда это было возможно.

— А когда он закончил перевод, примерно понятно?

— Примерно в 1912‒1913 году. Незадолго до войны. И сначала он обратился к знакомому астроному с вопросом, где бы можно было перевод опубликовать. Тот честно ответил: «Забудь, никто не опубликует, никому это не надо». Тогда он вспомнил про известное издательство «Матезис», было такое в Одессе. Оно как раз выпускало научно-популярную литературу на физико-математическую и астрономическую тематику. И послал туда свою рукопись.

Тут началась Первая мировая война. И в издательстве, как я уже рассказывал, решили, что не сейчас, после войны издадим. А Крылов, когда в 1914 году из-за войны с него, как сказали бы сейчас, сняли лекционную нагрузку, потому что слушателей Николаевской морской академии отправили на фронт и занятий в Николаевской академии не было, решил: «Раз у меня образовалось свободное время, буду три часа в день посвящать переводу “Начал”». И в 1915 году вышел первый том в его переводе, второй — в 1916-м.

— Получается, он за год перевел?

— Он перевел за год. А Чекалов переводил года три. Но Чекалов переводил еще некоторую часть комментариев из издания Лессера и Жакье, поэтому у него книга больше по объему. Кстати, они оба не стали переводить предметный указатель. И предметный указатель переводил уже я, когда мы переиздавали перевод Крылова, я напряг свою убогую латынь.

— После того как вышел крыловский перевод, тем более что он человек известный, у Чекалова шансов уже не стало совсем?

— Тогда Чекалов и написал эту критическую рецензию на перевод Крылова, она вышла — вы удивитесь — в журнале Министерства народного просвещения за июль‒август 1917 года.

— В самый разгар потрясений.

— У нас такое впечатление, что в 1917 году уже никто ничего не делал, не работал, а все только занимались политикой, — ничего подобного. Машина крутилась. И когда я открыл рукопись Чекалова в архиве, там на другой бумаге, уже менее качественной, с другими чернилами, были сброшюрованы предисловие к переводу и послесловие к переводу. Послесловие оказалось более информативным. И он там сетует, что вот как получилось: была война, и издательство «Матезис» сказало «не время», а Николаевская морская академия в своих «Известиях» издала перевод Крылова — сочла, что это самое время издавать перевод.

— А за что он ругал перевод Крылова и насколько это обоснованная критика? Он же не был филологом — физику, математику знал, латынь тоже знал, но как он судил о качестве перевода?

— Вообще-то перевод Крылова местами был довольно вольным. Крылов не ставил перед собой задачу дать абсолютно точный перевод. Мне кажется, что он ставил перед собой задачу дать понятный перевод.

— Осовременивал немного текст?

— Да, совершенно верно. Но смотрите, теперь, когда был найден чекаловский перевод, стало ясно, что два перевода имеют особый смысл, потому что у нас теперь на одной стороне осовремененный слегка, но понятный широкому кругу читателей перевод Крылова, а на другой — строгий, но сложный перевод, который интересен специалистам. И Россия сейчас единственный обладатель двух качественных, но разных переводов «Начал». Еще только на английском есть два перевода, но один еще восемнадцатого века — он в Великобритании был сделан, а последний перевод Коэна 1999 года — это американский перевод.

— А известно, на сколько языков «Начала» Ньютона перевели?

— Я, честно говоря, знаю перевод французский, потому что переводила такая герцогиня дю Шатле — знаменитая любовница Вольтера — при его поощрении. И он, собственно говоря, до сих пор остается единственным переводом на французский язык. По-моему, знаменитый математик Клеро писал к нему комментарии.

Что касается немецкого перевода, он был сделан уже в девятнадцатом веке, и Крылов считал, что перевод плохой. Есть ли перевод, например, на испанский, мне неизвестно.

— Можно ли ожидать издания перевода Чекалова в наше время?

— Уже в наше время питерское издательство «Амфора» решило реализовать издательский проект на базе хрестоматии, которую в Америке издал Хокинг. Он выпустил толстенную хрестоматию, где были помещены произведения пяти авторов — Коперника, Галилея, Кеплера, Ньютона и Эйнштейна. И к каждому Хокинг написал некую вступительную статью. Коперник уже вышел. А Ньютона хотели издать с этих самых гранок, но в издательстве не знали, что это чекаловский перевод. Поскольку Кирсанова уже не было в живых, а они обнаружили, что я переиздавал крыловский перевод, то обратились ко мне с просьбой написать предисловие, вводную статью, какие-то комментарии короткие. Я это сделал, но, видимо, на этом переводе заклятие какое-то. Издательство разорилось. И ничего не вышло.

Мне, конечно, было обидно, потому что я потратил довольно много времени на этот проект. Лет десять я к этой теме не возвращался, а потом решил, что все-таки надо попробовать все это издать. Выяснилось, что, с одной стороны, никаких материалов не сохранилось, но с другой стороны, никаких авторских прав на этот перевод тоже нет, поэтому можно попытаться.

Я попытался найти финансирование для издания у Дмитрия Борисовича Зимина. И он отдал эту идею на рецензирование, но она не прошла, потому что это все-таки такая малотиражная книжка, а они старались финансировать только издания популярные.

И мы с моим младшим сыном решили, что попробуем собрать деньги путем краудфандинга. Но тут грянула пандемия, идея краудфандинга потеряла смысл. В прошлом году мне исполнилось семьдесят лет, и я здесь, в ВШБ, читал лекцию под таким пафосным названием «Времена не выбирают», в которой рассказывал об этой истории. И забавным образом эту лекцию в ютубе нашла и прослушала женщина предприниматель. Она нашла мой телефон, позвонила мне и сказала, что хочет профинансировать издание. И мы заканчиваем сейчас необходимую подготовку.

И уже есть решение ученого совета Института истории естествознания и техники РАН, что книга выйдет с грифом института.

— Спасибо за такой подробный рассказ, будем ждать книгу. Это будет серьезный вклад в историю науки, которая в советское время была у нас на довольно высоком уровне.

— Мне кажется, что примеры такого бережного отношения к истории науки, как это было в дореволюционной и в советской России, трудно еще найти в мире. Во-первых, было переведено на русский язык огромное количество классики. Как раз Ньютон был переведен последним. Но на русском языке есть переводы всех классиков науки. Этому уделялось огромное внимание, в это вкладывались большие деньги. Даже, кстати говоря, во времена, когда Советский Союз не был богатой страной, шла индустриализация, власти все равно находили средства для поддержки такого рода издательских проектов и переводов. Я считаю, это свидетельствует о том, что тогда мы понимали: люди, не уделяющие внимания истории, рискуют очень сильно. Причем историей науки занимались действующие ученые-естественники.

Я стал физиком по одной причине: у моего деда, который был радиотехником, был военным, полковником, связистом, в библиотеке были три книжки Бронштейна — «Солнечное вещество», «Лучи икс» и «Изобретатели радио». И я захотел стать ученым, прочитав эти книжки. И потом, во времена перестройки, мы Геннадием Гореликом переиздавали эти три книжки в «Библиотечке “Квант”» под одной обложкой.

— Вы покинули историю науки в девяностые годы. А что для вас послужило мотивом поворота в сторону социологии и менеджмента?

— Как всегда бывают причины объективные, бывают субъективные. Если говорить об объективных причинах, то в конце семидесятых —в восьмидесятые годы я был доцентом Ленинского педагогического института, читал курс истории физики и был автором программы по истории физики для всех педагогических институтов Советского Союза. Я даже однажды ездил на Кубу читать лекции по истории физики.

И публиковались мои книги «Самая большая скорость» и «Судьба классического закона», причем обе книжки выходили тиражом по 150 тысяч экземпляров. 

Церковь Рождества Пресвятой Богородицы (хутор Чекалов)

Но когда грянула перестройка, всё рухнуло. Всё. Издательства перестали печатать меня, потому что у них не было на это денег. Библиотеки перестали комплектовать литературу по истории науки, потому что у них не было денег. А в исследовательской лаборатории, где я был руководителем группы, начали закрываться контракты, мы работали на оборонку в основном. А у меня было двое детей на руках. Их надо было кормить. В общем, было два варианта. Либо уезжать, а уезжать я не хотел по многим причинам. Ну и вообще, Россия — моя страна. Или можно было поменять профессию. К тому времени у меня появился американский друг. Он был президентом крупнейшей в мире организации по школьным обменам. А я по просьбе Ягодина, тогдашнего председателя Госкомитета по народному образованию, был координатором одной такой программы.

Мы познакомились, а потом, когда он перестал быть президентом, его Владимир Иванович Добреньков, тогдашний проректор МГУ по гуманитарным наукам, пригласил создать кафедру социологии организаций на соцфаке МГУ. Это тогда было модно. И Стив пригласил меня туда в качестве своего заместителя. Я говорю ему: «Стив, ты в своем уме? Я физик, про социологию ничего не знаю». А он мне отвечает: «Именно что ты физик. Значит, во всем разберешься. А книги я тебе пришлю». И я решился в эту область перейти, реально ничего не зная про социологию на тот момент. Книги он мне прислал, я их прочел. И стал тем, кто я есть сейчас.

— Вы уже сделали к тому времени серьезную научную карьеру, состоялись как физик, как историк физики — интересно, как вы оценили эту сферу знаний — социологию — на тот момент?

— Я долго привыкал к тому, что это другая наука, чем физика. Там даже критерии научности иные. Например, в физике предсказательная сила — обязательное требование к любой новой теории. Если вы предлагаете какую-то теорию, она должна не только объяснять всю известную совокупность фактов, но должна что-то еще и предсказывать — например, как стандартная модель предсказала существование бозона Хиггса.

В науках гуманитарных, науках о поведении ситуация совсем другая. Предсказательная сила психологии и социологии заметно слабее. Объяснительная сила такая же, есть такие критерии научности, как, например, «внешнее оправдание», как говорил Эйнштейн — выводы теории не должны противоречить наблюдаемым явлениям, — но предсказуемость гораздо ниже, чем в физике, потому что в объяснении человеческого поведения очень важна ситуационность. Поведение человека ситуационно, и оказывается, что даже если вы знаете так называемые диспозиционные характеристики человека, то есть его предпочтения в поведении, предсказать его поведение все равно невозможно, если вы помещаете его в совершенно незнакомую для него ситуацию.

Кроме того, очень важно, что в некоторых областях социологии нет совершенно объективной истины. Так ведь? Ибо то, что называется в социологии наукой, есть изложение суждений выдающихся людей, которые предлагают модели. Но эту модель можно принимать, можно не принимать. Статьи в этих науках тоже пишутся по-другому, потому что в гуманитарной сфере, до того как изложить свое мнение по некоему вопросу, ты должен сначала продемонстрировать, что все, что относится к этой теме, тебе известно. И только потом ты можешь изложить что-то свое.

Все это сначала удивляло, иногда раздражало. Но потом я к этому привык.

— Для таких областей, как, например, физика или история науки, советский период был довольно плодотворен. Но если говорить о менеджменте, то он как дисциплина пришел к нам из-за рубежа, хотя у нас и была теория организации труда. Менеджмент в девяностые годы развивали на зарубежных источниках. Это является какой-то проблемой для наших специалистов?

— Это становится проблемой, когда читаешь лекции на корпоративных программах, а тебя спрашивают: а почему вы приводите исключительно примеры западных теорий? Такой вопрос с подвохом: нет ли в этом какого-то низкопоклонства перед Западом? Я обычно в таком случае говорю, что это связано не с низкопоклонством перед Западом, а с тем, что некоторые области науки были в Советском Союзе запрещены. Например, в Советском Союзе до определенного момента вообще не развивалась конфликтология. Потому что конфликт считался атрибутом буржуазного общества.

А когда начиная с девяностых годов идеологические табу были сняты, мы были вынуждены для начала изучить все, что было накоплено западными исследователями в этой области. Но сейчас уже начинается генерация собственных разработок. Например, я очень высоко ценю модель атлетического лидерства, которая была построена тремя нашими авторами: Шекшней, Загиевой и Улановским. И, кстати, эта модель была сначала опубликована на английском языке на Западе, а потом была переведена на русский. Модель целиком построена на практике четырех выдающихся менеджеров России. Таким образом то, о чем вы говорите, постепенно должно уйти в прошлое. Но поскольку отставание было значительным, то процесс этот неизбежно растянется на длительное время.

Да, в гуманитарной области приходится догонять. Но когда читаешь труды тех наших людей, которые занимались наукой управления в двадцатые-тридцатые годы, Богданова и других, то видишь, что, в общем, они во многом были на передовых позициях. Находки у нас в области управления, безусловно, были, и их надо знать.