Версия для печати

Поверхностная имитация западной модели фундаментальной науки губит науку отечественную

Жертва культа карго
Поверхностная имитация западной модели фундаментальной науки губит науку отечественную
   Ученому для счастья надо не так много – чтобы никто не мешал работать. Фото Андрея Ваганова
На одном островке в Тихом океане совершил вынужденную посадку самолет, произведший неизгладимое впечатление на туземцев. Когда самолет улетел, они смастерили его макет из веток, глины и камней, рассчитывая, что он у них полетит. Их «самолет», однако, не полетел. А туземцы стали поклоняться этому макету, призывая белых богов вернуться. Этот культ и получил название культа карго (от англ. cargo – груз).
Проводимая последнее время в России реформа науки является результатом вот такого же поверхностного подражания российских чиновников Западу. Мы рассмотрим здесь два центральных пункта российской реформы науки. Первый – фундаментальная наука будет теперь финансироваться «преимущественно за счет грантов».
«Грантовый самолет» не полетит
Распределять гранты будет Российский научный фонд (РНФ), созданный в прошлом году, чей попечительский совет возглавил министр образования и науки в 2004–2012 годах, ныне помощник президента Андрей Фурсенко.
Перевод финансирования российской фундаментальной науки на грантовую систему – выстраданная идея Андрея Фурсенко, который давно уже углядел систему грантов на Западе, где финансирование фундаментальных исследований и на самом деле происходит в основном по грантовой схеме.
Мы имеем культ карго в чистом виде. Ибо в странах Запада существуют десятки тысяч самых разнообразных фондов, выдающих научные гранты. У нас же гранты будет выдавать один-единственный фонд (РНФ), который, естественно, предполагается нацелить на исследования, полезные – с точки зрения экспертов Фонда – для народного хозяйства.
Вот эта «маленькая» деталь: там – множество грантовых частных и государственных фондов, у нас – один-единственный государственный фонд – и убивает замечательную идею на корню. И даже если сохранятся в каком-то виде Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ) и Российский гуманитарный научный фонд (РГНФ), общей картины это не изменит. Наш «грантовый самолет» не только не полетит, но и уничтожит отечественную фундаментальную науку. И несложно понять, почему.
Определяющая особенность фундаментальных исследований состоит в том, что фундаментальные исследования – это бесполезные исследования. Точнее, это исследования, польза от которых в обозримом будущем не просматривается. Если же польза просматривается, то мы имеем дело с прикладными исследованиями и/или разработками.
Наука Древней Греции потому и совершила рывок в «светлое будущее», что она в отличие от науки Древней Месопотамии и Древнего Египта не была ориентирована на пользу, принесение которой считалось уделом рабов. Далее этот курс (за вычетом рабства) был поддержан наукой Западной Европы и США.
Финансировать все!
Прошедшие две с половиной тысячи лет продемонстрировали, что именно «бесполезные» исследования оказываются в своей совокупности для человечества наиболее полезными. «Бесполезные» исследования, полагаю, – главное достижение человеческой цивилизации.
Важно, что максимально полезными оказываются не все фундаментальные исследования, а лишь фундаментальные исследования в их совокупности. Условно говоря, 90 или 99% фундаментальных исследований (точно вам никто не скажет) оказываются в конечном счете бесполезными, и только 1 или 10% со временем идут в дело. Причем предсказать, какие из фундаментальных исследований попадут в 10% или 1% полезных, в принципе невозможно.
Выход остается один – финансировать все фундаментальные исследования, то есть практически все идеи, какие только ученым вздумается развивать. Так и поступает Запад с его десятками тысяч грантовых фондов.
Российские же реформаторы науки, имеющие представление о результатах исследований науки, которые на протяжении многих десятилетий велись в нашей стране и во всем мире, только понаслышке искренне полагают, что наши чиновники (а хоть бы и академики) знают то, чего никто знать наперед никак не может, – какие проекты фундаментальных исследований в перспективе полезны, а какие – нет.
Эта, мягко говоря, ошибочная посылка российских чиновников грозит российской фундаментальной науке переориентацией на прикладные цели и, стало быть, ее уничтожением как таковой. Перевод фундаментальной науки на грантовую систему финансирования с одним-единственным государственным грантовым фондом (а хоть бы и с тремя) – это (перевернем высказывание Талейрана) не ошибка, а преступление. Грантовых фондов должно быть (очень) много, в противном случае грантовую систему вводить для финансирования фундаментальной науки нельзя.
Наукометрическая рулетка
Второй сердцевинный пункт российской реформы фундаментальной науки – идея, согласно которой во имя повышения эффективности науки следует решительно сократить численность ученых, оставив 10–30% (точная цифра нам, потенциальным жертвам планируемого сокращения, не сообщается) самых продуктивных из них.
И здесь тоже мы имеем дело с проявлением культа карго. Авторы реформы слышали, что существует такая дисциплина – наукометрия, которая установила, что 10% ученых пишут примерно 90% всех научных публикаций. Отсюда возникла заманчивая мысль – оставить только эти 10% ученых, остальные пусть идут лесом. А оставшимся 10% можно будет поднять зарплату раза в два-три, они будут счастливы, а экономия составит 70–80% ассигнований на зарплату ученым. Замечательно.
Сокращение же ученых, решили реформаторы, будем проводить, основываясь на наукометрических показателях – числе публикаций и цитирований.
Докладываю: у автора этих строк за плечами около 10 лет работы в наукометрии, две монографии («Наукометрия: Состояние и перспективы», 1983; «Проблемы количественного анализа науки», 1989) и дюжина статей в международном журнале Scientiometrics, на которые в мировой литературе до сих пор идут ссылки. Так вот, я совершенно ответственно заявляю, что наукометрия в принципе не применима для индивидуальной оценки ученых.
Ученый может написать совсем немного публикаций, на его работы могут долгое время не ссылаться, а через годы может выясниться, что это был великий ученый. Пример тому – Эварист Галуа. Напротив, исследователь может иметь сотни и даже тысячи публикаций и быть при этом «средним» ученым. Бывают в науке и «мыльные пузыри» – их сколько-то лет обильно цитируют, а потом они бесследно исчезают из анналов науки.
Другими словами, применительно к ученым-индивидам наукометрические индикаторы обладают низкой валидностью, и потому результат имеет ярко выраженный стохастический характер – можем угадать, а можем не угадать. Вы бы, господа чиновники, хотели, чтобы ваше увольнение или неувольнение определялось с помощью рулетки?
По идее, можно было бы сокращать численность ученых, используя не наукометрические, а экспертные оценки. Но здесь мы наталкиваемся на еще более глубинный феномен, установленный за последние полвека науковедами и другими исследователями науки (в разных странах эти исследования называются по-разному): 10% наиболее продуктивных ученых могут работать, только будучи погруженными в море «средних» ученых.
Более того, «наиболее продуктивные» и «средние» ученые со временем зачастую меняются местами. И вообще, разные ученые выполняют в науке разные функции (играют разные роли). Кто-то генерирует идеи, но сам публикуется мало. Кто-то, напротив, специализируется на развитии чужих идей, много при этом публикуясь. Кто-то является записным критиком, не генерируя собственных идей. У кого-то хорошо получаются учебники и работа с молодыми учеными. Кто-то выполняет функции коммуникатора, а кто-то – организатора. Кто-то хорошо работает с коллективными сборниками трудов. И т.д. и т.п.
Как же можно, не зная всего этого и многого другого о природе научной деятельности, изучаемой исследователями науки много десятилетий, принимать столь скороспелые решения, ломающие науке хребет?!
Самое же интересное в истории с реформой российской науки – это то, что она – в том виде, в каком она проводится, – рубит на корню заявленный руководителями страны курс на постиндустриализацию российского общества, в результате реализации которого наука должна стать решающим фактором развития экономики. Собственно, сама реформа российской науки вызвана желанием перестроить российскую науку на западный – постиндустриальный – лад. Но делают реформаторы это так, как вышеописанные туземцы, – пытаясь скопировать чисто внешние признаки западной науки.
Туземцам, как мы понимаем, чтобы построить настоящий самолет, пришлось бы сначала построить у себя соответствующие государство и промышленность, то есть пройти длинный путь развития. Ситуация с российской наукой аналогична – чтобы перестроить ее на постиндустриальный лад, надо, как показывает история Запада после Второй мировой войны, много чего сделать.
Сначала Запад, используя методы государственного регулирования рынка и начав с Нового курса Франклина Рузвельта, построил у себя примерно к концу 1960-х годов кейнсианскую экономику. Основные характеристики такой экономики – высокая (до 70%) доля зарплаты работников в ВВП и низкий уровень социального неравенства (децильный коэффициент фондов, то есть отношение доходов 10% самых богатых к доходам 10% самых бедных не более 8–12). При этом 70–80% населения оказываются принадлежащими к среднему классу с вполне приличными доходами.
После того как в стране осуществлен переход к кейнсианской экономике, в ней «само собой» возникает постиндустриальное общество со всеми его атрибутами, которые мы здесь за недостатком места обсуждать не будем. Существенно для нас в этой статье то, что одним из атрибутов постиндустриального общества и является наука, приобретшая статус решающего фактора развития экономики и устроенная так, как она устроена сегодня на Западе.
Российское же чиновничество – культ карго на марше! – взялось за имитацию отдельных атрибутов западного постиндустриального общества, включая науку, не проводя кейнсианских реформ. Так «самолет» не полетит. 

Независимая газета, Сергей Кофтун