Версия для печати
Вернуться к списку

Многоборец

— Помнится, Юрий Алексеевич, при вашем появлении в притихшем бункере посольства на бульваре Ланн народ настороженно выдохнул: «Новые власти комиссара прислали...»

— Да, видимо, так оно и было. В посольстве тогда работали прекрасные профессионалы, и все пошло как по накатанному. Они знали свое дело, а я им не мешал. Ты не можешь быть компетентным в десяти специальностях. Я всегда считал: раз человек компетентен, значит — я должен его слушать.

— Как вы, технарь, дошли до жизни такой? Как послом-то стали?

— В октябре 91-го я приехал в Париж на сессию ЮНЕСКО как председатель Комитета Верховного Совета СССР по науке, образованию и культуре. А там присутствовал назначенный Горбачевым в августе Борис Панкин, министр иностранных дел СССР. Мы познакомились летом того же года в Праге, где Панкин был послом. Сидим с ним рядом в ЮНЕСКО, и тут он говорит: «Может, ты останешься здесь послом? Из Парижа посла отозвали». Я ему: «Ну, ты даешь!» «Тогда в Англии...» — «Мы сейчас до Кубы дойдем!»

А вечером того же дня звонок: «Вас Москва, Ельцин!» Слышу голос Бориса Николаевича: «Срочно возвращайтесь и берите правительство». Иными словами: Ельцин во второй раз предложил мне стать премьером.

— Как во второй?

— Первый заход был сделан в 1990 году, когда Ельцин стал председателем Верховного совета РСФСР. Я отказался, и премьером назначили Ивана Силаева. И вот опять двадцать пять! Правда, за прошедший год ситуация в корне изменилась...

Короче, я сказал, что правительство не возьму. И на следующий день улетел в Москву. Поздно вечером прямо с аэродрома поехал в Белый дом на заседание президентского совета.

— Ельцинского? Но вы же были, по-моему, у Горбачева в совете...

— В том-то и дело, что я единственный в начале 90-х состоял сразу в двух президентских советах. Не рвался ни в один, но был в двух! У Горбачева — с 1989 года по конец Советского Союза и у Ельцина — начиная с 1990-го по 1999-й. Это может показаться невероятным, учитывая взаимоотношения двух президентов.

Появляюсь на заседании совета, все призывают: «Рыжова на царство». А Ельцин уже все знал: «Рыжов отказывается». Долго судили и рядили, что делать с премьером. За два часа сидения ни к чему не пришли. И тогда я говорю: «Борис Николаевич, не надо пытаться окончательно решить вопрос, раз он зашел в тупик. Вам нужно взять на себя руководство правительством. Временно. А потом, в спокойной обстановке, разобраться. Силовики у вас, все у вас...» Тут все запротестовали: «Ни в коем случае! Президент, если будет отвечать за экономику в ее сегодняшнем состоянии, потеряет поддержку общества...»

28 октября прихожу на заседание Верховного Совета РСФСР, в тот самый зал, где когда-то проходили съезды партии, — теперь его не существует. Заседание ведет Хасбулатов. На трибуне появляется Ельцин: «В сложившихся обстоятельствах я решил взять руководство правительством на себя». Бурбулис, который сидел со мной рядом, как толкнет локтем: «Это ты его научил...» Я ему: «Ты его знаешь давно и лучше меня. Тебе должно быть ясно, что это его уникальная политическая интуиция...»

— И все-таки почему вы отказались от премьерства? Целых два раза!

— Не два, а четыре! Когда я был уже в Париже, Борис Николаевич еще дважды убеждал меня возглавить правительство. Как-то вечером в декабре 92-го, после моего окончательного отказа, трубку взял Егор Гайдар. Говорил, что готов взять на себя весь экономический блок, я же буду заниматься всем остальным. Чем? А я тогда зачем нужен? Что я — зиц-председатель Фунт?.. До этого, летом 92-го, Ельцин специально вызвал меня из Парижа и более часа один на один уговаривал взять правительство. Требовалось смягчить последствия экономических реформ, с моей точки зрения, необходимых и неизбежных, но исполненных не самым оптимальным образом... Впрочем, Гайдара я ни в чем не упрекал, он сделал больше, чем мог.

Позже, в конце девяностых, я пришел к довольно тривиальному выводу: в диаде «политико-правовые гарантии и свободная экономика» приоритет должен быть отдан первой из этих двух составляющих. Но в чрезвычайной ситуации 92-го года — угроза голода, растущая социальная напряженность, межрегиональные и этнические конфликты, чреватые гражданской войной, — новая власть именно эту первую, приоритетную компоненту и упустила. Я предложил Ельцину взять в премьеры не политическую фигуру, а крепкого хозяйственника, который хотя бы знает, что и как устроено и в каком состоянии находится сейчас. Ельцин остановился на кандидатуре Виктора Черномырдина. И это был хороший выбор.

— В газетах писали, будто Ельцин сделал вас послом в наказание за то, что вы отказались от кресла премьера. Нечто вроде парижской ссылки, получается.

— Чушь какая-то. Горбачев встречает меня в октябре 1991 года в Кремле, где Верховный Совет СССР заседал, и спрашивает: «Ты правда дал Панкину согласие ехать в Париж послом?» Я говорю: «Подумать надо...» — «Чего там думать!»

Захожу к Ельцину, рассказываю о предложении. Он недовольно: «Раз вы не хотите работать на новую Россию — ваше дело».

Я вернулся к Горбачеву и сказал: «Хорошо, я поеду». Вскоре было выпущено два указа президента СССР — о присвоении мне ранга Чрезвычайного и Полномочного Посла и о назначении меня послом в Париж, уже согласованном с министром иностранных дел Франции Роланом Дюма. Вышли эти указы в начале декабря — и тут начался обвал. После Беловежской Пущи все развалилось окончательно! И вдруг перед самым Новым годом меня вызывает Ельцин: «Вы соглашались ехать во Францию? Там сейчас нет посла...» «Знаю». — «В начале февраля начинается мой официальный визит к Франсуа Миттерану. Хорошо бы, если бы вы до этого поехали в Париж», — говорит Ельцин, и издается новый указ, уже российский, о назначении меня послом. Первым послом новой России.

О какой ссылке тут можно говорить! Я полагал, что еду во Францию на год, а оказалось — ровно на семь лет. Верительную грамоту президенту Миттерану я вручал индивидуально, в эксклюзивном порядке. По поводу же отвергнутого премьерства ни чуточки не жалею, это были четыре самые правильные решения в моей жизни. У большинства из тех, кто родился и вырос на Арбате, мне кажется, есть стремление не зависеть ни от кого и ни от чего. Мы кошки, гуляющие сами по себе. Я же со Староконюшенного переулка, знаете такой?

Мы учились в 59-й школе. Уникальное заведение! Эту гимназию в начале двадцатого века построили и оборудовали отличной лабораторной утварью купцы Медведниковы. Сегодня таких примеров я не знаю. Неспроста из нее вышло столько ученых. Я сидел за партой вместе с Витей Масловым, будущим академиком, одним из лучших математиков мира. Там же учились академики Владимир Арнольд, Вениамин Мясников, член-корреспондент Лев Кудрявцев, писатель Алексей Симонов. А дома вокруг школы, которая до сих пор стоит напротив канадского посольства, были с коммуналками, когда-то доходные, по-настоящему московские.

— Школу с золотой медалью окончили?

— С серебряной. У меня по физике и по одной из математик были четверки.

— По физике? И вы при этом стали академиком-физиком?!

— Назло. На выпускном экзамене в школе мне достался по физике вопрос: «Закон Архимеда». Я красиво вывел его. А мне сказали, что требовалось только его сформулировать... На самом же деле у них был лимит на золотые медали. Меня это страшно разозлило, и я пошел в «Физтех», который был тогда факультетом МГУ. Свою специальность я написал в заявлении: аэродинамика. Еще в конце тридцатых зачитывался книгами по авиации. А в 1942-м, в эвакуации, мы с мамой ездили в Тюменскую область навестить мою сестру Нину и ее мужа Сережу, которые были студентами МАИ и работали на эвакуированном в Сибирь заводе. Там производились учебные планеры конструкции Олега Антонова. В цехе делали элементы конструкции крыльев. Все деревянное. И я, увлеченный чурками и фанерой, провел лето на заводе. Мне было около двенадцати, а рабочим в цеху по пятнадцать...

Уже с первого курса ряд дисциплин нам преподавали выдающиеся ученые, в том числе из Центрального аэрогидродинамического института имени профессора Жуковского. Там, в ЦАГИ, и диплом делал, и несколько лет проработал. Наш отдел занимался аэродинамикой ракет «земля-воздух», «воздух-воздух». Это были новые средства ПВО. Одной из таких ракет в шестидесятом году сбили высотный самолет-разведчик U-2, управлявшийся Френсисом Пауэрсом... А когда мне было двадцать семь, академик Георгий Иванович Петров позвал меня в так называемый Ракетный институт. Сокращенно он назывался в сороковых годах РНИИ, а в мою пору — НИИ-1, там уже работала моя сестра Нина. В НИИ-1, который сегодня переименован в Центр им. М. В. Келдыша, тогдашнего руководителя института, решили построить новую аэродинамическую трубу, я же — «трубач». К концу 50-х мне стало неинтересно заниматься аэродинамикой, и я перешел в августе 60-го в МАИ, где скуднее материальные возможности, зато менее, чем в отраслевых институтах, регламентирована тематика научной работы. Моей новой темой стала физика плазмы — взаимодействие атомов и ионов с поверхностью материалов. Это хозяйство до сих пор существует. То, чем мы тогда занимались, да и сейчас занимаемся, относится, в частности, к микроэлектронике. Микро — понимаете?

— Теперь это величают нано?

— Слова, слова... Вот, к примеру, сейчас собираются приглашать на работу в «Сколково» зарубежных ученых, а над своими держат дамоклов меч уголовного преследования «за разглашение»...

— Это вы, как я понимаю, говорите как член общественного Комитета защиты ученых.

— ...Парадокс в том, что в России не осталось почти ничего, что стоило бы секретить, кроме некоторых вооружений. Мы отстали безнадежно по всем параметрам, и скрывать остается только нашу слабость.

Приведу пример из собственной практики. В 1999 году был принят закон «Об экспортном контроле». Что это значит? Существует список закрытых тем или тем двойного назначения. Трактуют его абсолютно произвольно. Я столкнулся с этим в начале нулевых годов, когда мне поломали проект по гиперзвуковому прямоточному воздушно-реактивному двигателю (ГПВРД). Первоначально в этой сфере мы очень хорошо развивались, взаимодействуя с французами. У нас в стране было все: полигоны, ракеты-разгонники для испытаний макета из числа списанных крылатых ракет, французские деньги. Но как только чекисты услышали одно лишь слово «гиперзвук», сразу все сломали! Я боролся, ездил в Минобороны, встречался с замминистра, объяснял: «С вашими трактовками мыловаренный завод может стать производителем химического оружия». Все напрасно. В итоге мы безнадежно проиграли и эту гонку, хотя были одно время впереди планеты всей: американцы в прошлом году с третьей попытки заставили такой аппарат пролететь десяток секунд.

У нас всегда все было засекречено. А когда все засекречено — ничего не засекречено и полный бардак, вынуждающий наших ученых или уезжать за кордон, или — что гораздо чаще — уходить из профессии вообще. Сколько мы с нобелевским лауреатом академиком Виталием Гинзбургом и другими членами общественного Комитета защиты ученых ни пытались объяснить, что наука — материя универсальная, что именно в международных командах, в общении коллег подтверждаются самые смелые гипотезы! Возьмите, к примеру, Европейский центр ядерных исследований (ЦЕРН) с его адронным коллайдером. Или международный проект по реализации управляемого термоядерного синтеза (УТС), который реализуется, кстати, по нашей, отечественной, тороидальной схеме...

И еще вот что. Помню, как-то мы беседовали с нобелевским лауреатом академиком Жоресом Алферовым. Он взял мобильник, объясняя, что это работает благодаря его открытиям. Все верно. А я возьми да и скажи: «Почему тогда на телефоне написано «Нокиа», а не «Алферов»?» У нас недостаточно стремления к самореализации. Вспомните о дьяке Крякутном (фигуре скорее былинной), которого поколотили за его шар, надутый вонючим дымом. Потом братья Монгольфье взлетели. У нас был Ползунов, а паровую машину Уатта Россия купила в Англии! А Александр Попов, который изобрел радио? Маркони, независимо от Попова пришедший к той же идее, построил фабрику в Британии, и весь мир до сих пор считает, что именно он его осчастливил. Зворыкин же и Сикорский внедрили в жизнь свои изобретения — телевизор и вертолет — только потому, что уехали из России! И сколько таких примеров!..

Кстати, и утверждения о том, что СССР всегда шел впереди других стран, неверны. Не хочу умалять отечественные достижения, но скажу: если перебрать все инновационные виды продукции, получится, что в Советском Союзе больше заимствовали, копировали и совершенствовали западные образцы, чем создавали прорывное свое.

— Так как вы все-таки стали ректором МАИ?

— Я никогда в начальство не рвался. Но тут в 1972 году ушел в министры высшего образования РСФСР ректор МАИ академик Иван Образцов. На его место назначили профессора Ивана Белякова. Во время первомайской демонстрации подходит он ко мне и неожиданно предлагает проректорство. Я тогда был погружен с головой в плазменные изыскания, а тут новое дело... Мне уже сорок, я — доктор и профессор. Знаю, что в области теории голова светлой остается недолго, в области эксперимента — подольше, затем — квалифицированная экспертиза, а за ней, не дай Бог дожить, наступает маразм. Устал ломать мозги и обратился за советом к декану моего факультета. Он говорит: «Юра, иди». «Зачем?» — «Факультету поможешь...» Так я и согласился. Сперва был проректором по учебной работе, а потом по научной. Втянулся не сразу...

В восемьдесят шестом году ректор института Иван Тимофеевич Беляков тяжело заболел. Примерно в то же время Геннадия Ягодина, которого я хорошо знал еще в бытность его ректором Менделеевского института, Горбачев назначил министром высшего образования СССР. Летом 1986 года звонит мне Ягодин и говорит, что хочет в МАИ заехать. Встретились, потолковали обо всем и ни о чем — и министр уехал. Спрашиваю коллегу: «А зачем он приезжал?» А тот отвечает: «Тебя вроде бы в ректоры прочат...» Так оно и вышло. Ягодин утвердил меня на коллегии министерства и тут же получил втык из ЦК КПСС: моя кандидатура, оказывается, должна была пройти согласование в МГК и в отделе науки ЦК. И чтобы гусей не дразнить, меня послали к недавно назначенному первому секретарю МГК.

— Неужто к Ельцину?

— Тогда-то мы и познакомились с Ельциным. Виктор Илюшин, давний и верный помощник Бориса Николаевича, повел меня на бюро горкома. Выступил Ельцин, показав на меня, предложил утвердить «этого замечательного человека» ректором МАИ. Просто и оперативно... А раньше подобные встречи проходили совсем иначе. В ЦК их проводил выпускник МАИ член Политбюро Егор Кузьмич Лигачев...

— И он маевец?

— Он тоже! Высшую школу в ЦК курировали то Лигачев, то Алиев. Помню, как нас инструктировали перед каждой встречей с ними. Приходят на Старую площадь руководители, профессора ведущих вузов, а инструктор показывает, как нам надо рассесться. Предупреждает, чтобы мы Егора Лигачева желательно называли Юрием Кузьмичем — ему так нравится. И у Гейдара Алиева, будущего великого азербайджанского демократа, все тоже было выстроено...

Мне давно стало ясно, что такого огромного числа инженеров стране не требовалось. Каждый год план приема на дневное отделение МАИ был более 3000 человек плюс 1200—1500 студентов на вечернее. А оборонка рушилась с каждым днем. Кафедр — сотни, а компьютеров — единицы, и те — советские, допотопный мусор. Году в 87-м — 88-м я говорю своим в приемной комиссии: «Оценок больше не натягивать. Искусственные тройки мне не нужны». И в результате вместо трех с половиной тысяч принимаю на первый курс полторы тысячи человек. И тут мне Юрий Маслюков, будущий примаковский вице-премьер, а тогда председатель Госплана и член Политбюро, заявляет: «Ты как смеешь план приема нарушать?» Я ему: «Так если абитуриент не сдал, что же я его с двойками буду принимать?» Маслюков: «Забирай тогда к себе людей из Уфимского и Казанского институтов...» В общем, я уперся. И на следующий год сделал то же самое. Вдобавок почти ликвидировал вечерку. Но тогда уже мне никто и слова не сказал. Все! Другая эпоха началась.

— Тут-то и грянули свободные выборы народных депутатов...

— ...Мои коллеги мне говорят: «Делегатов на съезд выбирают. Давай туда!» Я им: «А на ...?» Они в ответ убедительно так: «Дадут флажок на лацкан, будешь ногой двери открывать. Компьютеры для института раздобудешь, еще что-нибудь полезное». В общем, я вышел в финал первых альтернативных выборов и победил в Ленинградском районе Москвы. На съезде образовалась Межрегиональная депутатская группа: Юрий Афанасьев, Юрий Карякин, Гавриил Попов, Андрей Сахаров, Анатолий Собчак, Галина Старовойтова, Юрий Щекочихин, Егор Яковлев...

— Вы были среди ее инициаторов.

— Это неточное слово. Все получилось очень спонтанно. Когда начался съезд, депутаты от Москвы решили собраться и поговорить. Надо было определить выступающих от московской группы, к тому же аппарат Верховного Совета СССР уже начал формировать разные комитеты и комиссии... Я пошел к Анатолию Лукьянову, тогда заместителю председателя Президиума Верховного Совета СССР, и сказал: «Дайте мне на вечер помещение, ребятам нужно собраться». Тогда нам и выделили зал, где я потом протирал штаны два года. Когда же мы собрались, выяснилось, что вместе с москвичами пришли много депутатов из других городов и весей. Само собой появилось название: Межрегиональная депутатская группа... Гавриил Попов потом уговаривал меня войти в ее руководящую «пятерку». Безуспешно. В лучшие времена в составе группы было до 400 делегатов съезда. Пытались участвовать в выработке госбюджета. Как совпартбюрократы нас обманывали! Скрывали реальные цифры. Что-что, а это, например, Валентин Павлов, министр финансов, а потом премьер, делать умел.

— Из КПСС когда вышли?

— Летом 1990-го. На закате горбачевской оттепели. А вступил в КПСС — в оттепель хрущевскую... Видно было, что опять побеждает, как говорил Юрий Афанасьев, «агрессивно-послушное большинство».

— Предвидели ли вы, ученый-аналитик, чем обернется горбачевская перестройка?

— Лев Ландау говорил: «Я не ученый. Ученый — это дрессированный заяц. Я научный работник». Я тоже по складу ближе к научному работнику. К тому же я не аналитик, а интуитивист. 19 августа 1991 года, видя бронетранспортеры и танки на улицах Москвы, я чувствовал где-то в глубине души, что эта буча ненадолго: все обойдется. Но тревожно, сознаюсь, было. Пошел в Белый дом. На часах около десяти утра. Из наших — никого, все на дачах в Архангельском. Звоню Бурбулису из его приемной. Трубку взял Ельцин: «Готовьте пресс-конференцию. Собирайте народ. Я, Силаев и Хасбулатов заканчиваем обращение к гражданам страны и едем к вам». Я ему: «Вас не пропустят! Давайте в магнитофон, мы запишем и распространим...» Ельцин решительно: «Нет, мы приедем». И приехал! Все остальное известно...

Я вернулся домой только утром 21 августа, когда путч лопнул. Жил тогда прекрасными надеждами, верил, что нашему поколению и всем грядущим сказочно повезло.

— Сколько вас знаю, мне всегда нравилась ваша профессорская рассудочность. А больше всего я вас зауважал, когда благодаря вам Александр Гинзбург, знаменитый журналист-диссидент и многолетний сиделец, получил в Париже квартиру и российский паспорт.

— Да, я попросил об этом Жака Ширака, тогда еще мэра Парижа, и он все правильно понял. А российские паспорта я в Париже многим вручал — и Мстиславу Ростроповичу, с которым мы стали настоящими друзьями, и великой княгине Леониде Георгиевне... Помню, когда Ельцин впервые приехал во Францию в феврале 1992 года, я организовал в посольской резиденции на улице Гренелль его встречу с соотечественниками. Продохнуть невозможно было, столько народа собралось! Пришли эмигранты всех поколений, многие из них впервые вступали на российскую территорию.

— С Жаком Шираком у вас завязалась, говорят, большая дружба. А с Франсуа Миттераном?

— Это два совершенно разных человека. Миттеран — застегнутый на все пуговицы, а Ширак — человек открытый. В этом плане мне повезло: когда в 95-м Ширак стал президентом, его доступность для посла России не уменьшилась. А когда началась первая чеченская война и страсти во французских СМИ разгорелись вовсю, Ширак сказал мне: «Господин посол, вы там постарайтесь побыстрее закончить, потому что долго молчать я не смогу». Откровенно так, один на один. Ширак когда-то в молодости учил русский язык и немного им владеет. Он прочел мне лермонтовское: «Злой чечен ползет на берег...» А я напомнил ему, что этим словам более полутора столетий. Как можно уйти от всего этого за считанные недели?

И Ельцину с первой встречи в Версале Ширак, тогда мэр Парижа, сразу понравился. Все годы, которые я провел во Франции, у них сохранялись хорошие отношения. Уважительные, доверительные, теплые...

Я пытался активизировать российско-французское научно-техническое сотрудничество. Мне хотелось, чтобы мы поучаствовали в разработке концепции и производстве пассажирского самолета А-380. Пробовал убедить Францию и другие европейские страны закупать военно-транспортный самолет конструкции КБ имени Антонова. Участвовал я и в переговорах по долгам Парижскому клубу — жуткий хомут, доставшийся в наследство от СССР, над Россией в ту пору висел. Сопровождал я и Евгения Максимовича Примакова в ПАСЕ, когда Россия вступала в эту организацию в Страсбурге... Впрочем, все это текучка, обычная посольская работа.

— Французский тоже освоили?

— Мог общаться, это главное. Дело в том, что я с Францией связан давно. Правда, опосредованно. Получилось, что я дипломат по случайности, а моя жена — по образованию. Она окончила МГИМО, но в МИД ее не приняли — я же в СССР был наглухо невыездной. Тогда Рэма поступила в аспирантуру и написала диссертацию: «Русско-французские отношения после Крымской войны». Так что и я тогда в дипломатии поднаторел. И неспроста процитировал Евгению Примакову после его назначения министром иностранных дел слова российского канцлера Александра Михайловича Горчакова: «Россия сосредотачивается».