Версия для печати
Вернуться к списку

АЛЕКСАНДР ДЫГАЙ: «ИНТЕРЕСЫ НАУКИ И ФАРМБИЗНЕСА НЕ ВСЕГДА СОВПАДАЮТ»

 В декабре 2015 года сессия Общего собрания Российской академии наук была полностью посвящена теме фармацевтической независимости страны. В своих сообщениях российские учёные продемонстрировали высочайший уровень и фундаментальных, и прикладных исследований в области фармакологии. При этом все сетовали на то, что разработанные в российских лабораториях новые лекарственные препараты проходят слишком долгий и болезненный путь «от идеи до таблетки». А многие так и не доходят до финиша.

В ответном слове министр здравоохранения РФ, член-корреспондент РАН Вероника Скворцова заверила научное сообщество, что разработанная Минздравом России ещё в 2012 году стратегия развития медицинской науки до 2025 года главной целью имеет «создание системы инновационных потоков, то есть быстрого доведения результатов научных исследований до медицинского продукта: конкретного лекарственного препарата, прибора, технологии».

Прошло пять лет от начала реализации этой стратегии и полтора года после академического саммита о фармнезависимости России. Почувствовала ли наша наука за это время какие-то перемены? Насколько активнее отечественные препараты стали появляться на российском и мировом лекарственных рынках? На эти и другие вопросы в интервью «Медицинской газете» ответил научный руководитель НИИ фармакологии и регенеративной медицины им. Е.Д.Гольдберга Томского Научно-исследовательского медицинского центра, академик РАН Александр Дыгай.

- Александр Михайлович, сегодня в отчётах чиновников часто можно услышать о хороших темпах развития отечественной фармакологии и фармпромышленности. Это на самом деле так? Значит, все проблемы, обозначенные на сессии РАН, разрешены?

- Если говорить в принципе о внимании государства к данным областям науки и производства, оно действительно есть. Но в финансовом выражении этого внимания пока явно недостаточно.

Так, ещё с 2010 года начала работать федеральная целевая программа «Фарма-2020», в рамках которой Минобрнауки России выделяет гранты на проведение доклинических исследований новых лекарственных препаратов, разработанных российскими учёными. Надо отдать должное, процедура конкурса заявок и выделения грантов абсолютно прозрачная. Для получения гранта есть два критерия: новый препарат должен быть либо равным по силе специфической активности, либо более активным, чем уже существующие, и менее токсичным.

За это время было поддержано 162 научных проекта на общую сумму 5,1 миллиардов рублей. К сегодняшнему дню из поддержанных научных проектов завершено, по моим сведениям,75. Это значит, полностью проведены доклинические исследования лекарственных препаратов, разработки запатентованы, они все оригинальные, ни один из новых препаратов не является аналогом других. Большинство в этом списке противоопухолевые и противовирусные средства, есть анальгетики, антикоагулянты, радиофармпрепараты и т.д.

Хочу отметить, что среди современных отечественных научных разработок менее 30% составляют лекарственные средства, полученные путём химического синтеза, зато полученных с помощью методов генной инженерии и биотехнологий - 65%. Одним словом, потенциал российской науки в плане фармакологии очень серьёзен.

Наш институт за последние годы тоже предложил ряд проектов, обладающих, на мой взгляд, большим потенциалом. К примеру, нам удалось сконструировать анальгетик, который не обладает побочными эффектами, характерными для противовоспалительных нестероидных препаратов. Есть формула противовирусного препарата, который в эксперименте показал активность вдвое выше, чем у существующих противовирусных средств, и вдвое более низкую токсичность. Также благодаря работе сибирских учёных-фармакологов Россия может стать страной, где создан первый в мире препарат для лечения хронической обструктивной болезни лёгких.

- Может стать и стала - не одно и то же. Разработчики получили гранты на проведение доклинических исследований. Провели эти исследования с хорошими результатами. А что дальше?

- А дальше следующий этап - клинические исследования, гранты на проведение которых выделяет Минпромторг России. На этом этапе в конкурсе принимают участие уже не научно-исследовательские институты, разработавшие новое лекарство, а компании-производители, готовые этот препарат выпускать серийно. Здесь информация о конкурсе почему-то более закрытая, и у меня нет данных по количеству поддержанных грантов и выделенных на это бюджетных средств.

Что же делают те российские производители лекарств, которые не получают гранты от государства? Они пытаются сами найти деньги на проведение клинических исследований и регистрацию нового препарата. Это невероятно сложная задача, ведь в сегодняшних ценах на один препарат необходимо в среднем 150 миллионов рублей. Вот и получается, что процесс разработки оригинальных российских лекарственных средств в целом движется, однако из-за недостатка денег тормозится внедрение их в клиническую практику, а тем более выход на мировой рынок.

В июне в Москве состоялось первое заседание Научно-координационного совета при ФАНО России и Президиума РАН. Собралась очень серьёзная аудитория, обсуждали в основном финансовые вопросы. Ситуация с финансированием имеет некую положительную динамику, но в целом денег очень сильно не хватает. Ведь почему начался процесс объединения институтов в исследовательские центры? Потому что такая реорганизация подразумевает создание центров коллективного пользования, а это - палочка-выручалочка, чтобы научные коллективы могли выжить в нынешние непростые времена и проводить исследования на мировом уровне. К примеру, в Томске объединили шесть институтов разного профиля бывшего Сибирского отделения РАМН, и уже выделен четырёхэтажный лабораторный корпус для создания центра коллективного пользования, оснащённого современным оборудованием. В том числе и для фармакологов.

- Это хорошо?

- Смотря как это будет работать. Пока же мы только планы строим. Но с надеждой смотрим в будущее.

- Александр Михайлович, а нет ли у вас опасения, что разработчики и производители отечественных инновационных препаратов, не найдя финансовой поддержки на клинические испытания здесь, смогут найти её за рубежом? И не окажется ли потом, что права на наши передовые фармтехнологии получат иностранные инвесторы?

- Международное сотрудничество в данном случае - это не минус, а большой плюс, учитывая, что у нас в стране с научными идеями проблем нет, а с финансами есть. В том случае, когда иностранная компания заинтересуется и проинвестирует запатентованный российский препарат, это будет совместная корпорация, совместное правообладание.

- Вернёмся ещё раз к «лекарственной» сессии РАН. Вероника Скворцова тогда сказала, что основная задача Минздрава и РАН - «укоротить цепочку от научной идеи и создания молекулы до выпуска готового лекарства с 12 до 5-6 лет». Этот процесс уже стартовал, хоть какие-то шаги сделаны?

- Найти инвесторов, готовых вложить деньги в разработку и производство лекарств на 12 лет, чрезвычайно трудно, потому что им нужна прибыль уже через год-два. Многие бизнесмены сворачивают свою деятельность на фармрынке не только потому, что здесь конкуренция высокая, но и потому, что дивиденды отдалённые.

За рубежом, кстати, тоже есть идеи по укорочению «лекарственного» цикла до 5-6 лет. Но я очень негативно отношусь к тому, как именно они это делают. Там сокращение сроков от научной идеи до производства происходит за счёт того, что многие эксперименты на этапе доклиники проводятся in vitro, то есть действие новых лекарств проверяют на культурах клеток, а потом сразу начинают клинические исследования на людях. При таком подходе существует опасность, что in vitro препарат стимулирует пролиферацию каких-то нужных клеток, к примеру, гепатоцитов, а in vivo выдаёт серьёзнейшие побочные эффекты.

Мы действительно хотим, чтобы период от идеи до готового препарата сократился наполовину, но не таким образом. При условии, что есть и инвестор, и производитель, для нас вполне реально провести доклинические испытания вместе с токсикологическими испытаниями за два года. Затем один год первой фазы, год второй и ещё год третьей фазы клинических исследований, а за это время бизнесмены уже закупили соответствующее оборудование и построили заводы. Вот и получается 5-6 лет. Однако в реальной жизни пока так не бывает.

Зато бывает по-другому: учёные лет пять назад разработали инновационный препарат, опубликовали статьи в зарубежных журналах, оформили патенты, а лекарства до сих пор нет ни в больницах, ни в аптеках. Единственное, что утешает в такой ситуации - если кто-то другой в мире когда-либо начнёт выпускать разработанный нами препарат, то приоритет всё равно останется за нами, и мы будем этим гордиться.

- Думаю, под некоторые научные идеи найти инвесторов будет сложно не только из-за слишком долгого ожидания дивидендов, но и потому, что эти идеи противоречат коренным интересам фармбизнеса. Я говорю о препаратах для регенеративной медицины, о чем на сессии РАН был особый разговор. Восстановив жизнеспособность больного органа, медицина избавляет человека от необходимости тратить деньги на лекарства.

- Действительно, такая проблема есть. Изначально фармацевтические компании не могут быть заинтересованы в том, чтобы излечить больного. Они заинтересованы в том, чтобы его «посадить на таблетку» надолго, если не навсегда. Вы думаете, нельзя создать препарат, который позволил бы справиться с соответствующей проблемой раз и навсегда, без рецидивов? Можно не сомневаться, что теоретически этот вопрос в научных лабораториях уже решён. Но дойти до клиники такому лекарству будет невероятно сложно.

Что же касается регенеративной медицины с использованием клеточных технологий, она занимает в здравоохранении всё большее место, и с этим фарминдустрии придётся считаться. Кстати, само научное направление - фармакологическая стратегия регенеративной медицины, основанная на стимуляции эндогенных стволовых клеток путём подражания деятельности естественных регуляторных систем - изначально появилось именно в России, а точнее в Томском НИИ фармакологии. Мы показали несостоятельность механизмов восстановления тканей и органов только за счёт собственного ресурса эндогенных стволовых клеток: их надо стимулировать извне, они не могут сами полностью восстановить структуру поражённого органа, например, при циррозе печени, инфаркте миокарда или болезни Паркинсона.

Депо мультипотентных стволовых клеток находится в костном мозге. Как нам удалось выяснить и доказать, ряд цитокинов и ферментов способны стимулировать эти клетки, вызывая их размножение и миграцию по кровотоку в органы-мишени: печень, головной мозг, сердце, поджелудочную железу. Здесь мультипотентные стволовые клетки дифференцируются в клетки-предшественники, а затем - в соответствующие зрелые специализированные клетки. Таков механизм регенерации тканей и органов.

- Но как простимулированные стволовые клетки узнают, в какие именно органы они должны направляться, чтобы выполнить свою регенеративную задачу?

- Там, где возникает очаг воспаления, увеличивается концентрация молекул адгезии и хоминга. У стволовых клеток срабатывает их биологический «навигатор», они целенаправленно мигрируют туда, где маркёров воспаления становится больше. А воспаление присутствует при развитии практически любых патологических процессов в разных органах и тканях, в том числе, когда происходят дегенеративные изменения.

Никто в мире до сих пор не придумал лекарственный препарат, который позволил бы предотвратить или устранить хронизацию воспалительного процесса. И тут свои неожиданные свойства показали наши научные разработки. Первоначально мы предполагали использовать молекулы на основе эндогенных регуляторов функций в составе препарата для лечения тяжёлых форм гепатита, переходящих в цирроз, энцефалопатии, нарушений мозгового кровообращения, панкреатита. Лабораторно получили хорошие результаты. Аналогичные результаты в отношении сахарного диабета: препарат настолько активно стимулирует дифференцировку стволовых клеток в клетки поджелудочной железы, что это опережает разрушение бета-клеток антителами к инсулину.

Казалось бы, результаты и без того многообещающие. Но в серии экспериментов выяснилось также, что клеточная терапия обладает ещё одним эффектом - она не даёт воспалению хронизироваться. А если при сахарном диабете I типа убрать воспалительный компонент, заболевание гораздо лучше лечится. Предполагаю, что это позволит значительно снизить дозу инсулина, назначаемого пациенту.

Если вводить этот же комплекс, предназначенный для клеточной терапии, здоровым животным, пул стволовых клеток в разных органах и тканях увеличивается на 10-20 процентов. Мышки живут значительно дольше, медленнее стареют, сохраняют двигательную активность, у них не возникают контрактуры, не снижается зрение. Когда мы после этого вскрывали двухлетних мышей, оказалось, что у них вилочковая железа, как у трёхмесячных, а это значит, у животных до глубокой старости был хороший противоопухолевый иммунитет.

- Вы говорите о результатах, полученных в экспериментах на животных. Есть ли уверенность, что человеческий организм отреагировал бы на клеточную терапию подобным образом?

- Если бы я не верил в такие параллели, не стал бы говорить о полученных нами результатах в академическом сообществе.

- Среди разработок других российских институтов есть такие, которым вы мысленно аплодируете?

- Конечно, не все 200 препаратов, на создание которых государство выделило гранты, скажут новое слово в фармакологии. Но два-три десятка из них достойны того, чтобы называться инновационными, не имеющими аналогов в мире. Вопрос: когда они появятся в клинике?